К скаутской «индейщине» восходит и более поздний по времени неопубликованный «индейский» рассказ Даниила Хармса «Перо Золотого Орла» (1928) о войне между «краснокожими» и «бледнолицыми», завязавшейся в школе на уроке немецкого языка (отметим, что Петершуле, где учился Хармс, была центром русского скаутизма, а сам Хармс на раннем этапе своей литературной карьеры «принимал позу» индейца). Те же корни имеет и опубликованный в «Еже» в 1928 году рассказ писателя о бегстве в Америку (любимая скаутская тема) Кольки Панкина и Петьки Ершова, интерпретированный следователем как призыв к эмиграции, обращенный к советским школьникам. Причем если в фантастической повести упоминавшегося выше видного скаута и крестного отца советского пионерского движения Иннокентия Жукова бразильские школьники летят в Сибирь на пионерский слет, то у Хармса советские мальчишки отправляются на аэроплане в воображаемую Бразилию — как бы с ответным визитом. Как нам уже приходилось писать в другой статье, «индейские» слова и выражения в этих рассказах и дневниковых записях взяты Хармсом из культовых романов Густава Эмара о вожде Курумилле[506].
Большой популярностью в середине 1920-х — начале 1930-х годов пользовалась и скаутская по происхождению тема воображаемых африканских приключений детей (вспомним «Бармалея» Корнея Чуковского), включавшая частный мотив «африканского языка». В фантастической повести Жукова («дяди Кеши») «Мертвый огонь» (1928) рассказывается о путешествии пионеров в Древний Египет, где жрецы решают принести советских детей в жертву священным крокодилам (спойлер: все закончилось хорошо).
Своеобразной пародией на скаутские приключения является южноафриканское иллюстрированное путешествие олейниковского корреспондента «Ежа» Макара Свирепого, которого туземцы приняли поначалу за английского полковника, сжегшего за неделю до того четырнадцать негритянских селений, но вскоре оценили его добросердечие и охотничий талант и дали ему имя Еж Гвоздик, ибо «еж» по-африкански значит «хорошо!», а Гвоздиком звали его верного коня. В путешествии по Африке Ежа охоты сопровождала породистая собака по кличке Ве-ме-ту-сикату-ли-хату (в пародийном переводе со звучащего несколько по-фински «африканского языка» — «Жучка»)[507].
В свою очередь, в обработанных в 1928 году Николаем Заболоцким «Письмах из Африки» «разъясняется» сложное «заумное» африканское слово «сунхприятрисканкрфуным», получившее в истолковании переводчика значение «коровье масло»[508].
Связующим звеном между скаутскими воспитательными «дикарскими» играми и близкими к ОБЭРИУ детскими писателями 1920–1930-х годов был, как мы полагаем, хорошо известный нам летописец и похоронный мастер русского скаутизма Георгий Дитрих — «лопоухий, нервный» активист «из василеостровских немцев, выросший в пионерской работе», друг Николая Олейникова, соавтор Евгения Шварца, один из редакторов замечательных детских журналов «Еж» и «Чиж»[509].
В 1929 году он вместе с Олейниковым и другими единомышленниками подписал «Декларацию ленинградской группы детских писателей-коммунистов», призывавшую к созданию «первоклассных» книг, «воспитывающих в ребенке активность, стремление к борьбе, к самостоятельным исследованиям, к изобретательности» и вызывающих в юных читателях «жизнерадостные эмоции». Вышедшая в том же году публицистическая книга Дитриха «Конец и начало» хотя и клеймила «буржуазное движение, проповедовавшее индейщину и уход от общественности, от политики»[510] (то есть английский киббокифтинг), исподволь знакомила читателей нового времени с увлекательной театрализированной жизнью мальчиков и девочек миновавшей скаутской эпохи.
Между тем обращение к старой скаутской экзотике уже в первой половине 1920-х годов воспринималось бдительными идеологическими надсмотрщиками чуть ли не как политическая диверсия (вновь вспомним дело «лесных племен»). Участники развернувшейся в этот период кампании против «безвкусной индейшины» (sic!) в пионерском движении и детских журналах утверждали, что она отвлекает советских детей от «фабричной обстановки» и привязывает их к идеологически чуждому западному буржуазному молодежному движению («скаутизм без „индейщины“ — кокон, из которого выпорхнула бабочка»[511]). Несмотря на то что в детской лениниане того времени постоянно приводились воспоминания членов семьи будущего вождя о том, что маленький Володя очень любил играть в индейцев и даже сделал себе вигвам и «индейский головной убор», идеологически сомнительные «индейские» костры изгонялись из «Артека» и других пионерских лагерей, а сторонники идеализировавших «индейщину» игр и произведений подвергались проработке на собраниях и в прессе. Но «индейщина», захватившая петроградских школьников в начале 1920-х годов, оказалась, как поэзия в известном определении Маяковского, «пресволочнейшей штуковиной» и продолжила существовать несмотря на критику и запреты. Дело, за которое умерла легендарная героиня «лесного союза» начала 20-х годов, было подхвачено новыми поколениями молодых неформалов — от советских романтических тимуровцев 1940-х годов до поющих у костра под янтарной сосной туристов 60-х, тусовок хиппи в 70-е, «пау-вау» ленинградских индеанистов 80-х годов и страйкбольных игр современных анархистов. Уйти в идеальный лес, где трепещут осины, подальше от государева ока и городской тесноты — вечная мечта молодых рассерженных горожан в России.
Здесь пламя нашего научно-приключенческого костра, кажется, догорает, и пора ставить точку, желательно песенную. В качестве финального реквиема по воображаемому союзу, выразившему романтические настроения обреченного, но не потерянного поколения юношей и девушек из непролетарских (прежде всего, интеллигентских) семей, предлагаю увлеченным современной политикой читателям самостоятельно исполнить перед экраном компьютера военный танец «Ен гоньяма, гоньяма! я — бо, я — бо! Инвубу! Зинг — а — зинг, бум, бум!» или прослушать следующую музыкальную композицию на любимую скаутскую тему[512].
ДЕМЬЯНОВО КАФЕКак Горький спас честь Пушкина
Что в имени тебе моем?
Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними — это легкое имя: Пушкин.
Джаз и мороженое
В ноябре 1934 года, через год после признания Соединенными Штатами Советского Союза, 11 месяцев после XVII съезда коммунистической партии и вскоре после съезда писателей, на котором был провозглашен соцреализм во главе с Горьким, в нескольких американских газетах было напечатано письмо московского корреспондента United Press Джозефа Х. Бэйрда (Joseph H. Baird), посвященное одному скандалу, случившемуся в октябрьские дни в Москве. Текст Бэйрда печатался под разными заголовками («Московское письмо», «Карикатуристы потешаются над поэтом, и ресторан теряет свое имя», «Достоинство великого русского поэта Пушкина спасено»), но его содержание во всех публикациях оставалось неизменным:
Достоинство самого знаменитого русского поэта Александра Пушкина спасено, но в результате этого самое претенциозное московское кафе лишилось имени. Все началось несколько недель тому назад, когда новое кафе, хорошо оснащенное модернистской мебелью и джазовым оркестром — воистину уникальное место в этом довольно-таки скучном городе, — было открыто на Пушкинской площади.
Название? — задумались устроители нового кафе. — Ну, раз оно находится на Пушкинской площади, то почему бы его и не назвать «Кафе Пушкин?» И так они и сделали. Выбор этот, очевидно, удовлетворил всех, кроме Демьяна Бедного, поэта-лауреата Советского Союза, написавшего в своем кремлевском кабинете письмо в «Правду», в котором он решительно потребовал объяснения, почему скромное бытовое заведение, угощающее посетителей джазом и водкой, должно было получить имя бессмертного поэта Пушкина. «Если бы, — заявил он, — статуя Пушкина, находящаяся напротив этого кафе, ожила, великий поэт покраснел бы от стыда, вызванного таким оскорблением».
Затем активность проявили советские карикатуристы. Один из них нарисовал картинку, изображавшую мальчика и девочку, сидящих напротив кафе и памятника. «А что тебе нравится в Пушкине больше всего?» — спрашивает мальчик. «Мне нравится джаз и мороженое!» — отвечает девочка.
Через несколько дней после этого публичного обсуждения золотую надпись «Кафе Пушкин» убрали из ресторана. «Московский ресторанный трест ищет теперь новое название»[513].
Письмо (точнее, короткий фельетон) Бэйрда не было уткой или фантазией на тему Советской России, каких в американской прессе того времени было предостаточно. В основе его лежит реальный инцидент, показавшийся хорошо осведомленному в вопросах московской идеологической кухни корреспонденту EP заслуживающим внимания. Этот инцидент, как мы полагаем, представляет интерес и для исследователя общественно-культурной жизни в СССР середины 30-х годов.
Показательное кафе
Фешенебельное кафе «Пушкин» на пересечении улицы Горького и Пушкинской площади действительно существовало. По указанию автора книги «Москва в кольце Садовых» Ю. Федосюка, оно находилось на углу перестроенных в 1934 году строений, где помещались издательство «Рабочая Москва» и объединение «Теакинопечать»