Разумеется, безумное и непрерывное мифотворчество Народного-журналиста отражало не только эксцентрические черты его мышления (а человек он действительно был полусумасшедший), его материальные интересы (он всегда нуждался в деньгах), личные стремления (утопия синкретического искусства во главе с жрецами вроде «весталки» Айседоры) и комплексы (невероятные амбиции, стремление «раздуть» свою значимость до общемировой). Оно также «обнажало» главные особенности и приемы американской «желтой» (прежде всего воскресной) прессы с ее стремлением к сенсационности, мелодраме и экзотике, безоглядной мобильностью, красочной поверхностностью, политической ангажированностью (хорошо видной на примере эволюции «айседориады» Народного), абсолютной всеядностью и циничной эксплуатацией не самых рафинированных читательских вкусов и ожиданий43. В каком-то смысле газетные статьи Народного можно уподобить мифической этрусской вазе Айседоры, в которой механически смешивается разный по своему происхождению пепел современной (и не только) истории44.
Следует заметить, что о Дункан Народный написал не только приведенный выше цикл историй, но и другие статьи (часто со ссылкой на подругу балерины и свою знакомую по богемному «Дому фантазии» Мэри Дести). Последние включали в себя многочисленные фантазии и слухи, которые ему самому иногда приходилось опровергать (например, широко растиражированную им новость о том, что перед смертью Айседора решила выйти замуж за патрона и благодетеля Народного – эксцентричного миллионера-художника Боба Ченлера; если бы она вышла за него, утверждал Народный в одной сенсационной воскресной статье, то нашла бы наконец свое счастье). Между тем Народный не столько выдумывает свои истории, сколько преображает (иногда до неузнаваемости) дошедшие до него слухи и встреченные им на страницах газет факты и свидетельства (в числе источников его фантазий также были выходившие во второй половине 1920-х годов фрагменты «исповеди великой танцовщицы» и статьи, посвященные смерти Есенина, печатавшиеся в газетах Херста и русскоязычной американской газете «Русский голос», литературный отдел которой вел друг Народного Давид Бурлюк45). Так, тюремное заключение Есенина в легенде Народного, скорее всего, восходит к опубликованному в конце американского некролога поэту (29 декабря 1925 года) известию о том, что незадолго до смерти он был брошен советскими властями в темницу за критику режима46 (возможно также, что до Народного дошли сведения о пребывании поэта в психоневрологическом отделении больницы незадолго до самоубийства47). Фантастический план Есенина выпрыгнуть с небоскреба Вулворта, по всей видимости, вырастает из слуха о том, что поэт пытался выброситься из окна пятого этажа из квартиры нью-йоркского поэта Мани-Лейба Брагинского48. В свою очередь, тема античной урны Дункан восходит к изображениям танцовщиц на этрусских вазах в творческой легенде Айседоры, а сравнение Есенина с Эдгаром По – к приводимым американскими газетами словам Айседоры о том, что ее безумный муж подобен По своими гениальностью и болезненным темпераментом49 (как известно, сам Есенин использовал это сравнение для оправдания своего знаменитого американского дебоша50). Существовала в действительности и американская танцовщица Дороти Биллингс, которую Народный якобы направил в тюремную камеру Есенина для утешения поэта, «посвятившего» ей написанные кровью стихи. В свою очередь, «истинные» прощальные стихи поэта, обращенные к Айседоре («Призыв к смерти»), создаются мистификатором для того, чтобы творчески заполнить интригующую информационную лакуну (в американской прессе вначале сообщалось о найденном рядом с разбросанными письмами поэта и балерины и разорванной фотокарточкой их юного сына (sic!) предсмертном стихотворении, посвященном Дункан) и «дезавуировать» напечатанный в газетах 31 декабря 1925 года перевод стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья» как произведение слабое и недостойное Есенина (в СССР это стихотворение было впервые опубликовано 29 декабря в «Красной газете» в статье Г. Устинова «Есенин и его смерть»)51. Интересно, что полвека спустя некоторые есениноведы-конспирологи также подвергнут прощальные стихи поэта сомнению (правда, исходя из совершенно иных побуждений). Не будет преувеличением назвать безумную до смехотворности легенду Народного об Айседоре и Есенине прекрасной пародией не только на сенсационные публикации американской желтой прессы, но и на конспирологические фантазии некоторых есениноведов 1980–2000-х годов (чего стоит хотя бы версия о том, что на самом деле Дзержинского отравили за то, что он защищал автора «Страны негодяев» от гнева оскорбленных в этой поэме партийных лидеров еврейского происхождения!52).
Можно не сомневаться, что если бы Иван Народный не умер в 1953 году в своем маленьком доме на вершине горы в глубокой коннектикутской глуши, то он бы продолжил свой цикл о Есенине и Дункан, – например, написал бы историю о талантливом сыне поэта (тоже поэте), рожденном в Калифорнии через девять месяцев после мимолетной связи Есенина с прелестной американкой Дороти в тюремной камере незадолго до трагического события в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года. Впоследствии прах этого сына любви чудесным образом оказался бы в той же самой этрусской урне, которую из СССР переправили бы Народному его тайные агенты-почитатели и которую он бы попытался продать за большие деньги доверчивым американским любителям высокого и бессмертного искусства…
Что касается самих Есенина и Дункан, то в них газетчик Народный видел прежде всего иконические образы богемных жрецов-артистов американских «Roaring Twenties» и «дописывал» их судьбы в соответствии со своими представлениями об этом типе, ожиданиями американских читателей, подогретыми газетными рассказами о любви стареющей звезды-балерины и ее молодого экзотического мужа, требованиями «низового» авантюрного жанра, популярного в желтой прессе, и собственными теософическими идеями о грядущем духовном союзе Америки и России и синтезе поэзии, танца и жизни, высказанными им в книге о балете, многочисленных публикациях в американских музыкальных изданиях и письмах к друзьям53. Парадокс заключается в том, что такое наивное дописывание позволило ему почувствовавать и выразить, доведя до логического (абсурдного) завершения, претенциозный, сенсационно-газетный, космополитичный, «оперный» и «безвкусный» характер трагического жизнетворчества реальных Есенина и Айседоры.
«Сказка, – замечают авторы новейшей биографии Есенина, – формула есенинской судьбы»54. В неменьшей степени эти слова относятся и к судьбе Дункан. Но и в его, и в ее случае следует добавить один существенный эпитет – газетная, гламурная, миллионотиражная сказка как феномен (факт) международной богемной культуры 20-х годов от Сан Франциско до Ленинграда. Ужасные судьбы этих артистов, «выпавшие», используя выражение Юрия Тынянова, из их творчества, писаны не чернилами, не кровью, а типографским шрифтом газет, распространявших по миру современные легенды55.
Иллюстрация к статье Ивана Народного о русской «религии танца», обнаруженной его американской ученицей, балериной Ладой
Примечательно, что такой тонкий знаток русского модернизма, как В. Ф. Марков (явно предпочитавший «аутентичного» Велимира «вымученному» Сергею), серьезно отнесся к «„реалистической“ фантасмагории» завещания Есенина, созданной профессиональным газетчиком-сказочником и пересказанной в мемуарах американского импресарио56. Хорошие историки культуры не только регистрируют рационально установленные факты и отсеивают вымыслы, но и прислушиваются, перефразируя Блока, к вульгарной, народной «музыке» современных мифов и самых невероятных слухов, сплетен и мистификаций, говорящих на своем смешном (низовом) и «мертвом» (формульном) языке не о том, что случилось на самом деле, а о том, в чем это дело заключалось по своей историко-культурной сути. В этом интерпретационном (астрально-метафизическом, как сказали бы теософы) плане Иван Иванович Народный оказывается едва ли не самым адекватным (то есть истинным) истолкователем и выразителем своей безумной эпохи.
По следам ГаньямадыО литературно-исторических корнях скаутского движенияИсторико-приключенческий рассказ у костра
One, two, three – Pioneers are we
В этом научно-приключенческом рассказе мы хотим показать, как центральная тема, находившаяся у истоков англо-американского скаутского движения начала XX века, «национализировалась» и приобрела новое и уникальное значение в русском историко-литературном контексте. Как известно, одним из главных навыков бой- и герлскаутов является острая наблюдательность – умение видеть и «считывать» разного рода следы и находить ключи к разгадке поставленной задачи. Подражая юным разведчикам, мы постараемся сыграть в своего рода охотничью игру и пройти по следам одного загадочного тайного общества, появившегося в бывшей столице Российской империи сразу после Гражданской войны и воплотившего дух своего фантастического (в значении, которое придавал данному слову Достоевский) времени.
Героями нашей истории являются петроградские скауты и пионеры, детские писатели, организаторы молодежного движения на Западе и в России, а также отважные «дикари», их реальные и вымышленные вожди, несколько одиноких волков, огнегривый лев, могучий гиппопотам и бдительные агенты ГПУ.
В погоне за Непромокаемым киви-киви
В переломном на всех фронтах социалистического строительства 1929 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла книга бывшего скаута, писателя и организатора первых пионерских отрядов в СССР Георгия Дитриха под названием «Конец и начало: из истории детского движения в Ленинграде». Книга была посвящена, как и заявлено в ее заглавии, крушению русского скаутского движения и зарождению пионерской организации в первые годы НЭПа.