В самом деле, помимо описанной выше историко-литературной генеалогии, у рассказа Введенского имелась, судя по всему, и биографическая основа.
«Адская дружина»
Несколько лет назад биограф Хармса Валерий Шубинский опубликовал в журнале «Юность» статью под названием «Двенадцать», представлявшую собой послесловие к составленному им сборнику биографий двенадцати (как у Петрония) участников постобэриутского литературно-философского кружка, собиравшегося в начале 1930-х годов в доме философа и детского писателя Л. С. Липавского на Гатчинской улице. Этот круг включал, по подсчетам Шубинского, Хармса, Введенского, Якова Друскина, Игоря Бахтерева, Александра Разумовского, Леонида Липавского, Константина Вагинова, Николая Заболоцкого, Николая Олейникова, Дойвбера Левина, Климентия Минца и Юрия Владимирова. К нему также могли быть причастны еще несколько человек, и прежде всего Тамара Липавская (урожд. Мейер) – «„прекрасная дама“ обэриутского кружка, жена Введенского, потом Липавского, а на склоне лет – спутница Друскина». Именно с ее слов, как мы помним, был записан устный рассказ Введенского о союзе тринадцати.
Середина 1920-х – начало 1930-х годов в Ленинграде – время быстрого расцвета небольших литературных, философских, религиозных и мистических интеллигентских сообществ «клубного» (закрытого) типа (почти все они были уничтожены к середине страшного десятилетия). Некоторые из этих кружков, продолжавших дореволюционную традицию, называли себя по числу своих активных участников и активно использовали «чертову дюжину» в своей символике30.
Такой магической дружине посвящен странный рассказ одного из идеологов «эзотерического» сообщества чинарей философа Якова Семеновича Друскина «Учитель из фабзавуча. О шелухе, оставшейся после истления ядра» (датируется 1932–1933 годами). В этой притче описываются вечерние собрания общества из тринадцати участников – двенадцати учеников и одного анонимного Учителя (прозрачная аллюзия на Тайную вечерю). Количество участников этого кружка «пьяниц и хулиганов» постоянно подчеркивается повествователем и связывается в рассказе с темой ужаса времени:
Нам и до этого случалось собираться. Мы рассказывали грязные анекдоты, мы смеялись над собственной чистотой и своими увлечениями, наша неудачливость служила нам источником веселых, хотя и сухих, шуток. Учитель смеялся вместе с нами и рассказывал нам новые анекдоты…Так возникли наши собрания, наши вечера: двенадцать человек, потерявших ядро, а Учитель был тринадцатым.
…Нас было тринадцать таких. Мы все потеряли свое ядро – оно истлело, когда же мы опомнились – была шелуха.
…Мы почувствовали ужас времени. Нас было двенадцать, учитель тринадцатый. Мы не знали, как его зовут, мы звали его просто Учитель, учитель чистописания из фабзавуча…
Так говорил нам учитель чистописания из фабзавуча. И мы слушали его, затаив дыхание и содрогаясь от Ужаса.
…«Я сидел посреди улицы и валялся в грязи, и тихо выл, глядя на луну, выделявшуюся сбоку на черном небе. И тогда вы меня встретили и подобрали – компания из двенадцати пьяниц и хулиганов…»
Комментаторы отмечают, что название этой притчи перекликается с названием чеховского «Учителя словесности», и предполагают, что она является «данью памяти» любимому учителю Друскина Леониду Владимировичу Георгу – преподавателю словесности в гимназии им. Л. Лентовской, где учились Липавский, Друскин и Введенский. Георг, учеником которого называл себя и Хармс, глубоко повлиял на формирование личности Друскина, в философии которого особое место занимают представленные в рассказе темы метафизического одиночества, ужаса времени, духовного братства и единственной души, перескакивающей, как солнечный зайчик на стене, от человека к человеку. «Несомненно, старый учитель, – пишет Л. Друскина, – сам Друскин. Об этом догадываешься <…> по мыслям главного героя и намекам на события, о которых читаешь между строк» (например, отсылка к юношеской игре Липавского и Друскина в Олигархию, в которой последний был Диктатором; с. 1049, 1051).
Отметим также, что сам Друскин работал учителем в Фабзавуче (то есть Школе фабрично-заводского ученичества для подростков при предприятии – прообраз более позднего ПТУ) и что с этой низшей образовательной институцией в СССР был как-то связан в начале 30-х годов тайный кружок «Фабзавуч», основанный М. Д. Бронниковым – харизматичным «руководителем и идеологом восьми нелегальных кружков молодежи»32. Можно указать и на обэриутские истоки использованного в притче мотива шелухи (в Декларации ОБЭРИУ говорилось о «конкретном предмете, очищенном от литературной и обиходной шелухи», как о достоянии искусства).
Замечательно, что с притчей Друскина некоторые исследователи Введенского связывают драму «Очевидец и крыса» (1931–1934), в которой описывается некое инфернальное общество, внутри которого, как и в устном рассказе поэта, происходит убийство (ср. это описание с антуражем «Бродячей собаки» и трактиром 13 в хлебниковской пьесе):
Что вижу я?
Здесь общество собралось адское.
Огнём и серой пахнет здесь.
И шеи у вас какие-то пороховые,
и уши, и руки, ноги, и носы
и глаза. Вы все как в столбняке.
Уже зима который час стоит,
не вышло ль здесь убийства.
<…> Воззрясь на картину,
Грудецкий держал
в руке как картину
кровавый кинжал.
Ложилась на землю
и капала кровь,
вращалась земля
и планеты кружились.
Лежал на полу
Степанов-Песков
подобно орлу
без сапог и носков.
Все это позволяет говорить о том, что союз двенадцати участников, охваченных ужасом, вызванным исчезновением их тринадцатого друга, из рассказа Введенского, записанного со слов Липавской, представляет собой описание конкретного тайного дружеского сообщества ленинградских поэтов и философов, восходящего к «ученической компании школы им. Лентовской», продолжающего традицию модернистских артистических «инфернальных» союзов и травестирующего лондонский Клуб Тринадцати, осмеянный в мистическом детективе Честертона33.
Но кто был в этом круге Тринадцатым? Покойный Георг (умер в 1927 году), являвшийся, по словам Д. С. Лихачева, после смерти его ученикам «в воспоминаниях»? «Диктатор» Друскин? Липавский (автор «Исследования ужаса», датируемого началом 30-х годов)? Кто-то другой? Не знаем. Боимся просчитаться в выводе.
В заключение вернемся к пятничному (последний день земной жизни Христа) сюжету и отметим, что приводимые исследователем соседние с записью о несчастном корабле «фантастические рассуждения» Хармса о «плохом» числе 37 едва ли свидетельствует о собственных нумерологических экспериментах поэта. Скорее всего, истоки этого рассуждения имеют тот же теософский и оккультный (в данном случае апокалиптический) характер, что и другие записи о тайных законах бытия, дурных приметах, простодушных верованиях и путях достижения сверхсознания. Так, они очень близки к размышлениям мистика Алистера Кроули о числе 37, помноженном на 111 и ведущем к «числу зверя». Судьбоносное число 37 упоминается и в известной Хармсу старой книге Карла Эккартсгаузена «Наука о числах», популярной в теософских кругах начала XX века. То есть мы имеем здесь дело не просто с суевериями и индивидуальными нумерологическими выкладками Хармса, а с «фронтальным» усвоением (и испытанием) модернистской оккультно-мистической традиции, в центре которой находятся проблемы случая и рока (фатальные даты, дурное, ужасное время, судьба избранников), а также с характерной для поэта и его единомышленников игровой полемикой с позитивистским скептицизмом, воплощением которого был джентльменский Клуб Тринадцати эксцентричных борцов с предрассудками и приметами, согласными с чувствами «единственной души» литературно-мистической секты поздних обэриутов.
Лев Толстой и конец света, или Как встречать последние времена
Надо надеяться, что придет время, когда все дневники Толстого, все это великое духовное богатство, как одно стройное прекрасное целое, увидят свет и откровения их станут доступны человечеству.
И разве же не актуально звучат эти строки в наши апокалиптические времена?
Сейчас многие стали говорить о конце света, так что я тоже о нем поговорю. Но в своем, филологическом (здесь эдиционно-текстологическом), ключе, если не возражаете.
Тетрадь Г
Готовясь к занятию о дневниках Льва Толстого для курса о «Войне и мире», я наткнулся в первом «дневниковом» томе знаменитого Юбилейного издания (М., 1937; редактор А. С. Петровский) на французское стихотворение о конце света, записанное будущим писателем в Ясной Поляне весной 1851 года (так называемая «Тетрадь Г.»). В тетради это стихотворение окружено французскими выписками из сочинений известного поэта и политического деятеля Альфонса де Ламартина и знаменитого сентиментального романа Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния» (почему-то в примечаниях местом действия последнего названа Америка, а не африканский остров Маврикий – Ile de France), связанными с рассуждениями Толстого о литературе для народа, о границах между прозой и стихами, социализме и морали, насилии над природой, древнеримской истории и ниспровержении дворянской аристократии, Робеспьере и смертной казни, ненужности наук, любви и смерти, самопожертвовании как «самой обидной форме эгоизма», радости материнства, несчастье и счастье людей добродетельных и тщеславных, уединении, боязни показаться смешным, неэффективном дидактизме и т. д. По сути дела, перед нами своеобразный синопсис толстовских размышлений на протяжении будущих