Аверинцев, завидев ее, коротко улыбнулся и указал рукой на кресло у стола.
— Катерина, вечер добрый. Проходи-проходи, садись. — Сам он встал и подошел к тумбе неподалеку, где стояли чайник и пару кружек, явно принесенные из приемной. В такой час секретари, конечно, уже давно отсутствовали. — Чай будешь?
Пользуясь тем, что Аверинцев увлечен приготовлениями, Катя ухмыльнулась. Шутливо, конечно: ей всегда досаждало, что кофе у Александра Анатольевича не водилось. Чай она не особенно любила, но выбора не было.
— Конечно, — произнесла она с легкой улыбкой в голосе. — Спасибо.
Аверинцев кивнул. Все так же не оборачиваясь, попросил:
— Ну что ж, рассказывай, как дела. Рада, что вернулась?
Размышляя над ответом, Катя наблюдала, как он идет назад с двумя кружками и пачкой печенья в руках, как осторожно и неторопливо перебирает ногами, будто совсем немного, но не доверяя собственным конечностям и координации. Если кабинет почти не изменился за эти пять лет, то Аверинцев постарел. Когда она уезжала, в нем не было ни одной черты старости, и сейчас видеть его таким оказалось очень грустно.
— Дела отлично, — отведя взгляд, Катя начала говорить. — Я рада, что вернулась. Мне всегда нравилось работать в бюро, я всему здесь научилась, вы же знаете. И до сих пор учусь.
Аверинцев одобрительно хмыкнул.
— Про учебу — это правильно. Я сам, — он с иронией выделил второе слово, — все еще учусь.
Катя улыбнулась, узнав прежнюю несерьезность Александра Анатольевича к собственной персоне. Его непосредственность всегда нравилась студентам: в связке ученик—наставник он видел только горизонталь обмена знаниями и никакой вертикали.
Какое-то время они обсуждали профессиональные вопросы и возможное участие Кати в одном долгоиграющем процессе. Немного коснулись положения дел в питерском офисе: Аверинцеву нужен был взгляд изнутри. Катя заодно успела предложить один новый и показавшийся ей достойным внимания профессиональный курс для общего повышения квалификации практики.
Вечер прошел продуктивно, но другого Катя и не ждала. Ей не хватало подобного обмена мнениями с кем-то, на чьи профессионализм и личные качества она привыкла равняться. Аверинцев всегда был для нее примером, хотя, наверное, не в такой степени, как для…
— Катерина, — Александр Анатольевич неожиданно обратился к ней, уже собиравшейся уходить. — Скажи мне, тебя насчет Дениса Максакова никто в последнее время не расспрашивал?
Катя медленно обернулась. Внутри как-то странно опустело.
— Нет. — Она нахмурилась. — А должны были?
Аверинцев поджал губы. Покивал головой, но больше для себя, явно над чем-то размышляя.
— Роют под него, — сказал он медленно и не совсем уверенно, будто взвешивая аргументы у себя в голове. — Не уверен на сто процентов, но, думаю, что прав. Кто-то хочет что-то накопать.
— Он что, влез во что-нибудь незаконное? — Катя вздрогнула, поразившись проявившейся в собственном голосе злости.
Аверинцев, казалось, тоже не оставил ее эмоциональность без внимания.
— Маловероятно. Но случались знаменательные процессы. — Озвученный ответ показался ей более чем туманным, но требовать подробностей, Катя не стала.
Попрощавшись с Александром Анатольевичем, она вышла в коридор. Некомфортное, давящее волнение не желало уходить. После вопроса о Денисе от радости и спокойствия не осталось и крупицы.
Глава 19
В студии было немного душно, несмотря на беспрестанную работу кондиционера, впрочем, не самого нового. Через окно в комнату сплошной волной лилось яркое летнее солнце, нагревая стены и паркет и сверкая во всех доступных отражающий поверхностях, заставляя юную девушку с микрофоном в руке щуриться в попытке разобрать текст на засвеченном экране ноутбука.
Музыка заполняла пространство вокруг, чудесный, еще немного несмелый голос пел, нарастая и захватывая и исполнительницу, наконец, забывшую о мире вокруг, и сосредоточенную на процессе преподавательницу, что стояла напротив с телефоном в руках и снимала видео.
Не забывая одобрительно кивать и, жестикулируя свободной рукой, подсказывать темп и важные акценты в песне, Лена скоро остановила запись на телефоне, продолжая наслаждаться результатом их совместного с Юлей, ее давней ученицей, труда. Она чувствовала, как радость и облегчение охватывают сердце теплым кольцом.
Наконец-то. Наконец-то Юля хотя бы на четыре с половиной минуты позволила себе освободиться, отдаться музыке целиком и полностью, вложить в нее все свои переживания и горести. Милая маленькая девочка, натерпевшаяся в последний год столько, сколько не всякий взрослый готов выдержать.
Песня длилась, и боль, и горе, которым столько времени не было выхода, теперь угадывались в каждом звуке, созданным прекрасным, сильным голосом. Лена продолжала вести урок и очень старалась запрятать собственную грусть поглубже, понимая, что даже едва проявившееся на лице сочувствие погубит наметившийся прогресс, и Юля снова начнет закрываться и подавлять любой намек на эмоции, осторожничая даже в музыке, где нельзя отказывать себе в чувствах, и где, напротив, есть место для всей накопившейся в душе боли, где хотя бы отчасти можно от боли исцелиться.
Лена долго ждала и надеялась, что Юля обнаружит для себя эту сторону искусства. Врачующую, позволяющую пережить каждое тяжелое жизненное событие чуть легче, чем получилось бы в рамках обычной действительности наедине с собой. Хотелось верить, что сегодня путь, который оказался спасительным для многих раненных душ, открылся для еще одной.
Юля была одной из самых первых Лениных учениц и одной из самых талантливых и поразительно умных для своего возраста. Лене, конечно, по привычке думалось о ней как о маленькой девочке, но она сама отлично помнила, что в шестнадцать лет казалась себе более чем взрослой.
Впрочем, Юля на самом деле постоянно удивляла ее зрелостью суждений и необозримой душевной глубиной. Оттого еще тяжелее было наблюдать за тем, как девочка, огородившись непробиваемой стеной, переживает смерть матери.
Когда занятие подошло к концу и в студии впервые за сорок пять минут стихла музыка, Лена искренне, но без чрезмерного, способного скорее напугать, чем приободрить, энтузиазма похвалила свою немного растерянную после случившегося момента единения с искусством и еще не совсем вернувшуюся в реальность ученицу:
— Ты сегодня просто умница! — Подняв руки, она показала: — Смотри, у меня даже мурашки от твоего пения пошли.
Юля неуверенно заулыбалась и смущенно потерла нос тыльной стороной ладони.
— Спасибо, Елена Анатольевна! — поблагодарив, она тут же нашла, в чем усомниться: — А в первой строчке третьего куплета… мне кажется, я там в ноты не попала, да?
— Нет, Юль, все было отлично. В прошлые разы, бывало, ты уходила немного мимо, но сейчас все просто прекрасно.
Девочка просияла.
— Ура! Наконец-то, а то я дома столько раз этот куплет повторяла, папа сказал, что уже может его лучше меня спеть.
Лена рассмеялась.
— Да что ты?! — Она неверующе покачала головой. — И как, спел?
Распахнув глаза в притворном ужасе, Юля прошептала признание, как секрет:
— Нет конечно. Это же папа! Ни разу не слышала, чтобы он пел.
— Напомни ему об этом в следующий раз обязательно. — Лена со значением приподняла бровь. — Пусть не мешает профессионалам.
— Да я всегда так говорю, но его ничем не смутишь. — Юля закатила глаза. — Папа всегда такой.
Урок был последним на сегодня, и Лена, начав отключать технику, спросила:
— Ты сейчас до метро? Можем вместе дойти.
Юля покачала головой.
— Нет, за мной папа должен заехать. Заодно оплатит следующие занятия. Я деньги дома забыла. — Она вздохнула и вдруг схватилась за телефон. — Ой, он, может, приехал уже, а я сообщения не смотрю.
— Давай-давай, — Лена ответила почти машинально, одновременно с тем осматривая комнату на предмет забытых вещей или оставшейся работать электроники, — а то папа тебя уже потерял, наверное.
— Он приехал. Сейчас зайдет.
Лена кивнула. Юлиного отца она видела всего несколько раз. Раньше она чаще всего имела дела с ее матерью, после — только с самой Юлей.
Резкий и уверенный стук в дверь, несмотря на предупреждение о визите, все равно заставил ее вздрогнуть. Обернувшись, она сразу же встретилась взглядом с заходившим в студию мужчиной.
— Добрый день, — поздоровался он. Спокойно, без присущей многим мужчинам непонятной насупленной мрачности, от которой Лене всегда хотелось раздраженно закатить глаза, но и без приветливости. Холодная вежливость человека, уставшего от мира.
— Добрый, — Лена улыбнулась. — Мы с Юлей как раз закончили.
Ей хотелось поделиться хотя бы каплей светлых эмоций с этим человеком, которому явно пришлось многое пережить. В рассказах Юли любовь к отцу была такой очевидной, что Лена заранее испытывала к нему уважение и обычную человеческую симпатию: в ее профессии неизбежно учишься между строк понимать, какие у ребенка родители.
Юля оказалась рядом с отцом за пару секунд. Не выражая бурных чувств (наверное, присутствие Лены ее сдерживало), она все же встала к нему как можно ближе. Картинным жестом, точно подсмотренном в кино, она представила их друг другу:
— Папа, познакомься: Елена Анатольевна. Елена Анатольевна, это мой папа — Ярослав Сергеевич.
Они кивнули друг другу. Лена краем глаза рассматривала отца и дочь.
Даже с седыми прядями в темных, почти черных волосах Ярослав Сергеевич не был похож на родителя шестнадцатилетнего подростка. Ей показалось, что он не старше Дениса, но точного возраста она не знала и не могла быть уверена, что догадка верна. Мать Юли тоже всегда удивляла ее неожиданно юным обликом. Наверное, Юля была ранним ребенком.
— Мы знакомы, Юлий, — произнес вдруг Ярослав Сергеевич немного насмешливо. — Я же сам тебя сюда водил раньше, забыла?
Юля пожала плечами.
— Мой мозг хранит только важную информацию, пап.