и другие «говорящие» обезьяны о своих когнитивных способностях.
В первой части книги мы попытались очертить спектр когнитивных способностей высших животных и упоминали о тех их особенностях, которые были выявлены в процессе изучения вербального поведения обезьян. Прежде всего это операции обобщения, абстрагирования и транзитивного заключения, они проявились на всех этапах обучения и употребления знаков (см., например, GARDNER ET AL. 1992). Рассмотрим другие особенности когнитивных способностей антропоидов, обнаруженные в процессе этих исследований.
Рассматривая орудийную деятельность животных в связи с проблемой эволюции психики, мы подчеркивали, что умение анализировать причинно-следственные отношения, планировать свои действия и прогнозировать их результат — это одна из главных когнитивных способностей человекообразных обезьян. Кратко упомянем, чем обогатились эти представления благодаря языковым экспериментам.
В главе «Орудийная деятельность и интеллект животных» мы подробно проиллюстрировали их умение строить многозвенные планы ближайших действий, намечать промежуточные цели, иногда даже совершать действия, на первый взгляд уводящие от выполнения задачи. Подобную тактику постоянно применяли и «говорящие» обезьяны. Во многих случаях они реализовали ее, не прибегая к языку-посреднику, — как, например, Уошо, отвлекавшая Роджера Футса от незапертого шкафа с помощью серии уловок, в эпизоде, приводимом в следующем разделе. В других случаях с этой же целью они прибегали к языку-посреднику.
Например, Канзи с помощью клавиатуры заявил, что хочет играть в комнате «Т», и повторял это, пока его туда не пустили. Оказалось, что цель этой просьбы — шкаф с любимыми конфетами, который, как он (в отличие от людей) знал, не был заперт. Часто цитируется эпизод и публикуется фотография, на которой Канзи с помощью клавиатуры только что предложил вернуться из лесу домой. На вопрос «ЗАЧЕМ?» он ответил, что надо пойти во Флэтрок купить конфет. Подобных примеров в книгах С. Сэвидж-Рамбо и Р. Футса имеется немало, однако все они касаются планирования простых повседневных действий и на небольшие сроки. Нам не удалось найти эпизода, когда план более сложной и длинной последовательности действий (такой, как открывание вольеры Ладой и Невой в опытах Л. А. Фирсова) был бы «сформулирован» с помощью языка-посредника.
Приведенные примеры дополняют представление о способности шимпанзе к планированию деятельности на непродолжительный период, а краткость «высказываний» характеризует реальные пределы использования языков-посредников «говорящими» обезьянами.
Что касается орудийной деятельности как таковой, обезьяны постоянно демонстрировали стремление и умение пользоваться самыми разнообразными предметами обихода — в большинстве случаев подражая людям или друг другу. Так, Р. Футс описывает, как Уошо проводила целые часы со шваброй и вантузом в руках, приводя в порядок семейный санузел. Это происходило в тот период, когда «семью Уошо» с Обезьяньей фермы переселили в заброшенные бараки старой военной базы, с полчищами тараканов и неисправной канализацией. Тот же подражательный механизм лежит и в основе формирования навыка пользования зажигалкой у Канзи. Он зажигал огонь все быстрее и наконец стал делать это не двумя руками, а одной, как и люди.
Не менее многочисленны случаи, когда применение орудий несомненно было результатом экстренного решения в неожиданно возникшей ситуации. Оно не могло быть следствием подражания (поскольку больше никто ничего подобного не делал) или результатом проб и ошибок (поскольку решение было найдено мгновенно), — это мог быть только инсайт. В качестве одного из многочисленных примеров можно привести эпизод, когда Канзи захотелось покататься на машине, которая оказалась запертой. Устав выпрашивать ключ, он придумал кое-что получше — притащил длинную отвертку, брошенную поблизости кем-то из рабочих, и полез открывать замок.
Однако наиболее значительный вклад в характеристику орудийной деятельности и ее возможных проявлений на ранних этапах антропогенеза внесли эксперименты, проведенные С. Сэвидж-Рамбо совместно с археологом Ником Тотом (TOTH ET AL. 1993), специалистом по олдувайской культуре. Предполагалось проверить, сможет ли Канзи научиться изготовлять каменные орудия, похожие на те, что археологи находили в Олдувайском ущелье.
Перед клеткой Канзи соорудили рабочую площадку, так чтобы Ник Тот мог показывать ему, как получить доступ к ящику с лакомством. Ник ударял по камню-заготовке другим камнем (молотком), выбирал острый осколок, а затем обрезал им веревку, которой была привязана крышка, а Канзи угощали тем, что лежало внутри. Ник несколько раз повторил эту процедуру, после чего такую же рабочую площадку устроили в клетке Канзи. Ник стоял на коленях снаружи и колол камни. Он передавал Сью, находившейся в клетке вместе с Канзи, острые сколы, а она уговаривала Канзи обрезать веревку. Канзи скоро понял, как полезны эти острые осколки, и охотно брал их у любого, кто бы с ним ни был. Затем он спешил к рабочей площадке, даже стучал камнем о камень несколько раз, но бессистемно, не получая нужных осколков. Тем не менее, он явно начал подражать Нику.
Ни в этом эксперименте, ни вообще во время работы по проекту от Канзи ничего не требовали, а только хотели побудить его к изготовлению и использованию осколков, в надежде, что он научится этому, наблюдая процесс. По мере того как проходили дни и недели, он становился все более и более решительным и умелым и проявлял такую настойчивость, какой раньше за ним не замечали. Канзи очень быстро научился отличать острые пластины от тупых, осматривая их и пробуя губами. Уже на второй день с ним провели серию предъявлений по десять проб из пяти образцов. Сначала он, казалось, действовал наугад, но довольно быстро стал безошибочно выбирать самые острые. Очень скоро Канзи начал различать пластины с одного взгляда, но изготавливать их самому оказалось труднее. Сперва он упорно бил камнем о камень, почти всегда зажимая камень-молоток в правой руке. Заготовку он держал в левой руке и часто прижимал к груди, а иногда к полу, используя для дополнительной фиксации ногу. Иногда он клал заготовку на землю и просто бил по ней камнем-молотком. Такого способа «работы с наковальней» ему не показывали. Но независимо от того, как он держал заготовку, он, тем не менее, не мог или не хотел нанести сильный удар. Следует отметить, что Сэвидж-Рамбо ничего не пишет о том, сопровождалась ли «работа» Канзи какими-либо комментариями на йеркише.
Спустя восемь недель после начала работы по проекту Канзи наконец научился бить по камню с такой силой, чтобы получались острые пластины, хотя и маленькие, не больше дюйма длиной. Тем не менее, он продолжал сосредоточенно трудиться, а экспериментаторы, в свою очередь, выбирали все более толстую веревку, чтобы маленькие пластины ломались быстрее, чем он успевал ее перерезать.
Наиболее интересное (с точки зрения изучения когнитивных способностей шимпанзе) произошло на четвертый месяц работы, когда дела у Канзи шли еще не очень хорошо. В какой-то момент он сел, посмотрел на Сэвидж-Рамбо, потом на камень в своей руке, потом опять на Сэвидж-Рамбо, и снова уставился на камень, видимо размышляя, и как казалось, о чем-то важном. Вдруг он встал на задние ноги и, явно умышленно, бросил камень на твердый плиточный пол, причем с огромной силой. Камень раскололся, образовалась масса острых осколков. Канзи завопил в экстазе, схватил один из самых острых и устремился к площадке с контейнером.
Было очевидно, что Канзи решил задачу — нашел собственный способ делать острые сколы наиболее удобным образом. Никто не демонстрировал ему эффективности такого метода, Канзи дошел до него собственным умом.
Однако Н. Тот и другие археологи были разочарованы — ведь олдувайские мастера трудились тяжелыми молотками, а не бросали камни. Ученые настаивали на том, чтобы продолжить обучение Канзи этому древнему способу.
Для этого решили покрыть пол в лаборатории мягким ковром. Первый раз бросив камень о покрытый ковром пол и увидев, что тот не раскололся как обычно, Канзи казался раздосадованным. Он помедлил несколько секунд, поискал глазами и нашел место стыка двух ковров, отвернул один конец, обнажив цемент, и бросил камень. Опыты сопровождались непрерывной видеорегистрацией, так что камера зафиксировала этот «исторический» момент. Потом эту запись неоднократно демонстрировали самым разным зрителям — и коллегам-ученым, и обычной публике. В любой аудитории, когда показ подходил к этому месту, неизменно раздавалось шумное одобрение Канзи — героя, вновь перехитрившего людей. Это был уже второй изобретенный Канзи способ изготовления одного орудия с помощью другого.
С наступлением весны опыты снова перенесли на улицу, где Канзи пришлось бы вернуться к ударам «молотком», так как там грунт был рыхлый. Вынужденный отказаться от своей метательной техники, Канзи неуклонно совершенствовал удары, делая их более сильными и более точными. Теперь он всегда ударял по грани заготовки, и ему удалось преуспеть в получении пластин. Если Канзи долго бил по заготовкам, на них образовывалось много мелких трещин и грани получались неровными. Некоторые напоминали «эолиты» или первые каменные орудия культурных слоев, найденные в Европе в последние десятилетия ХХ века. На их счет существовали противоречивые суждения, в частности некоторые ученые утверждали, что это просто продукт действия естественных сил, волн или ледника, а не орудия древних людей. Изделия Канзи позволили оценить их по-другому.
Научившись эффективно раскалывать камни «молотком», он опять пошел своим путем, восхитив психолога и разочаровав археолога. Канзи открыл, что даже на мягкой земле он сможет применить свою метательную технику. Это открытие было, видимо, результатом вдумчивого анализа ситуации в целом: он аккуратно положил камень на землю и столь же аккуратно прицелился вторым камнем, держа его в правой руке. Канзи не промахнулся, и камень был расколот. Он продолжал использовать эту методику, и остановить его больше не удавалось.
Таким образом, Канзи нашел еще и третий, лучший с его точки зрения способ решить задачу. Его поведение в процессе изготовления каменных орудий характеризуется большинством тех черт, которые обнаружены у антропоидов в экспериментальных условиях. Единственное, чего никогда не удавалось наблюдать ни в одном из экспериментов, — изготовления орудий с помощью другого орудия, как это было характерно для древнего человека. В экспериментах Г. Ф. Хрустова, поставленных специально для анализа этого вопроса, также было показано, что шимпанзе способны изготавливать орудия только с помощью собственных рук и зубов, но не с помощью других орудий. Тогда было предложено считать это главным «критерием человека» (так называется книга ХРУСТОВ 1994), тем Рубиконом, который смог перейти только человек. Однако оказалось, что и Канзи его перешел. Сэвидж-Рамбо цитирует высказывание крупнейшего специалиста по орудийной деятельности животных Кэтлин Гибсон (K. Gibson), которое она сделала в связи с этими данными: «Стоит мне принять, что какой-то признак уникален для человека, как тут же оказывается, что он вовсе не уникален!» (цит. по Savage-Rumbaugh, Lewin 1994/2003, c. 28).
Итак, можно думать, поведение Канзи в этих опытах позволяет судить о том, как происходило становление орудийной деятельности на ранних этапах антропогенеза. В его поведении проявились все черты, характерные для стадии интеллекта (по А. Н. Леонтьеву), в частности стремление и умение находить разные пути достижения цели. Отметим также, что поведение Канзи вполне отвечает определению инсайта (по В. Келеру) и акта мышления (по А. Р. Лурия), поскольку он находил собственный выход из ситуации, для которой у него не было «готового решения».
Приведем также мнение одного из основоположников языковых экспериментов — Дуэйна Рамбо, изучавшего не только усвоение йеркиша, но и другие высшие когнитивные функции антропоидов (способность к «счету» у Ланы и формирование «установки на обучение» у разных видов приматов). Рамбо последовательно утверждает, что вербальное поведение шимпанзе основано не только и не столько на условно-рефлекторных механизмах, но преимущественно на так называемых эмергентах (термин Д. Рамбо) — «новых понятиях, ничем не подкрепленных, лежащих за пределами эффектов ассоциации. С введением такого класса поведенческих актов мы будем лучше подготовлены к оценке явлений, подобных экстраординарным адаптациям к специфическим событиям или ситуациям» (РАМБО, БИРАН 2000, с. 38; Rumbaugh, Savage-Rumbaugh 1996). В переводе на более привычный для нас язык речь идет о роли мышления в обеспечении вербального поведения.
Самоосознание, «theory of mind» и «макиавеллиевский интеллект»
Литература о «говорящих» обезьянах дает богатый материал для рассмотрения проблемы зачатков сознания у антропоидов. По их высказываниям можно узнать, кем они себя считают, как оценивают намерения окружающих, как используют эту информацию в своих целях. Мы лишь кратко коснемся некоторых сторон этого сложного феномена, рассмотрим только несколько наиболее важных фактов. Начнем с последнего — умения манипулировать окружающими, в том числе и людьми.
Когда Уошо исполнилось три года, она начала строить изощренные планы манипулирования своими воспитателями, стараясь получить то, что ей хотелось. Наблюдения за Уошо пестрят доказательствами того, что описанная у шимпанзе в лабораторных условиях способность к решению новых задач в экстренно возникших ситуациях (то, что принято называть инсайтом) проявляется у нее весьма активно. Как правило, ее изобретательность базировалась на точной оценке ситуации и составлении плана действий, которому она неуклонно следовала. Во многих случаях ее поведение представляет собой развернутую иллюстрацию популярного у западных приматологов определения, согласно которому «умение планировать, предвидеть, способность выделять промежуточные цели и искать пути их достижения, вычленять существенные моменты данной проблемы — вот в сжатом виде суть рассудочного поведения» (MASON 1982, с. 131; цит. по Гудолл 1992; см. также BYRNE 1998). Все перечисленные признаки характерны для поведения Уошо в самых разнообразных ситуациях. Приведем один из многочисленных примеров.
Однажды утром, как только Футс и Уошо вышли из трейлера, в котором она жила, обезьяна сразу же вскарабкалась на свое любимое дерево. Футс уселся на ступеньке и начал делать записи в блокноте. Когда он снова нашел взглядом Уошо, та уже спустилась с дерева и ходила с другой его стороны, что-то высматривая под камнями. Футса охватило любопытство, и он подошел взглянуть, что же ее так интересует. Заметить ему ничего не удалось, но Уошо все что-то высматривала, пока он не сел на следующий камень. Как только Футс уселся, Уошо потеряла интерес к своему занятию и забралась обратно на дерево.
Вследствие всех этих передвижений Футс оказался с другой стороны от дерева Уошо, на порядочном расстоянии от входа в трейлер. Как только он погрузился в свои записи, Уошо тихонько спустилась с дерева, так, что ее не было видно, и направилась к трейлеру. Когда воспитатель наконец обратил на нее внимание, она уже осуществила свой план и появилась с бутылкой колы, утащенной из холодильника, который, как она успела приметить, забыли запереть. Ей удалось обогнать Футса, вскарабкаться на дерево и в полной безопасности спокойно выпить колу, ради которой вся эта операция и затевалась. В данном случае ее способность действовать в соответствии с намеченным «мысленным планом» проявилась в выполнении довольно длинной цепи действий.
Мы подробно описали этот эпизод, поскольку он типичен и для самой Уошо, и для всех остальных «говорящих» обезьян, которые проделывают такие комбинации регулярно. (Выше мы уже упоминали случай, когда Канзи просился в комнату «Т» как будто поиграть, а на самом деле — взять конфеты из шкафа, который, как он раньше заметил, забыли запереть.)
Впрочем, Уошо не всегда действовала столь сложно, чтобы добиться своего. Иногда она просто угрожала съесть незрелый виноград (от которого у нее бывал понос) или наглотаться гравия. Сначала ей удавалось таким способом выторговывать себе что-нибудь, однако как только она увидела, что шантаж перестал действовать, сразу отказалась от него (на случай, если эта ситуация изменится, Уошо периодически устраивала «проверки»). Этот способ воздействия на окружающих четко выявляет умение обезьяны учитывать реакцию «другого», хотя Р. Футс и характеризует его как «менее сложный».
Такие приемы «давления» на окружающих напоминают об уловках, описанных Н. Н. Ладыгиной-Котс у Иони, к которым тот прибегал более чем за 60 лет до появления Уошо на свет. Он не мог преодолеть привычки жевать что-нибудь неподходящее — кусок штукатурки, мелкие гвоздики, пуговицы и т. п. Если Иони заставали за этим занятием, его уговаривали все выплюнуть, и он соглашался. Когда во рту ничего не оставалось, Иони пускал на подставленную руку слюну, и Надежда Николаевна поспешно ее отдергивала. Иони быстро сообразил, что это хороший способ отделаться от хозяйки, и стал пользоваться им для отвода глаз. Если он припрятывал во рту какую-нибудь запретную игрушку, а его просили ее выплюнуть, то он начинал пускать слюни, чтобы поскорее отделаться от воспитательных мер, а потом втихомолку извлекал драгоценную добычу и дожевывал ее на свободе.
Эти примеры подводят нас к рассмотрению еще одной важнейшей стороны психики обезьян. В настоящее время уже можно считать общепризнанным, что человекообразные обезьяны отличаются от прочих приматов способностью к самоосознанию, умением разделять «Я» и «Другой», что выявляется, в частности, в их способности узнавать себя в зеркале (GALLUP 1970, 1994). Наконец, они обладают умением увидеть себя со стороны и поставить на место партнера (сородича или человека). О том, что шимпанзе могут мысленно реконструировать намерения и «соображения» сородичей, впервые написал Д. Примэк (PREMACK, WOODRUFF 1978), который назвал эту способность theory of mind.
Согласно отечественной терминологии, в ее основе лежит «построение модели психического» (СЕРГИЕНКО 2005). Эта способность позволяет антропоидам строить свое поведение с учетом и опережением действий сородичей (POVINELLI 1993, 2000; POVINELLI, Preuss 1995; Povinelli, Cant 1995; Povinelli et al. 1993; Byrne 1998; см. также Зорина, Полетаева 2001/2003; РезниКОВА 2005).
Эти когнитивные способности составляют необходимое условие овладения языком и его использования. Прежде всего, сама возможность поддержания диалога, способность к смене ролей говорящего (адресанта) и слушающего (адресата), адекватное использование местоимений первого и второго лица свидетельствуют о наличии и достаточном развитии этих когнитивных функций.
Нужно сказать, что еще Н. Н. Ладыгина-Котс, анализируя подобные эпизоды, приводила многочисленные свидетельства того, что Иони прекрасно умел предвидеть, к каким последствиям могут привести его собственные действия и действия окружающих. Причем и разыгрывание сложных комбинаций, и относительно примитивный шантаж всегда имели в своей основе четкое представление о возможных мотивах, намерениях и ответных действиях человека, подобно тому как это было характерно для Уошо и других «говорящих» обезьян.
Работа с «говорящими» обезьянами позволила внести вклад в расширение взглядов и на эту сторону психики. Так, Уошо имела четкое представление о своем теле, части которого она точно соотносила с человеческими (и кукольными). В своих «высказываниях» она правильно употребляла местоимения Я, МОЙ и ТЫ, ТВОЙ и почти не путала их. Таким образом, изоляция от сородичей не препятствовала нормальному развитию самоузнавания — вспомним также Вики, воспроизводившую перед зеркалом гримасы (их было несколько десятков), которые она видела на фотографиях.
Вики, никогда не имевшая контакта с живыми шимпанзе, причисляла себя к людям, а изображения других шимпанзе относила к одной категории с кошками и свиньями (см. ДЕМБОВСКИЙ 1963). Иони, так никогда и не увидевший живых шимпанзе, повел себя весьма агрессивно, когда ему показали чучело сородича (рис. 37).
Уошо, увидев других шимпанзе только в 5-летнем возрасте, называла их «ЧЕРНЫЙ ЖУК», первое время избегала контактов с ними, но со временем установила нормальные отношения. Она смогла стать главой «семьи Уошо», поддерживать супружеский союз с Элли, родить, а главное, успешно воспитывать детеныша. Сходную биографию имела и Люси, которая также восстановила отношения с другими шимпанзе и даже смогла довольно долго жить в джунглях. По-видимому, воспитание этих обезьян в приемной человеческой семье в необходимой мере компенсировало раннюю изоляцию от сородичей и не препятствовало нормальному формированию способности к самоосознанию (подробнее о проблеме реинтродукции шимпанзе в природу см. Брюер 1982).
Имеется и ряд других любопытных фактов, связанных с проявлением самоузнавания у шимпанзе. Как правило, они начинают узнавать себя в зеркале довольно поздно, но С. Сэвидж-Рамбо описывает и некоторые отклонения от этого правила.
Так, Панзи, одна из обыкновенных шимпанзе, получавшая такое же воспитание, как и бонобо, проявила интерес к зеркалу в удивительно раннем возрасте, когда ей было всего 6 месяцев. Однажды во время игры она слегка поранила себе бровь, не до крови, но так, что осталась царапина. Панзи не обратила на нее внимания и продолжала свою достаточно грубую и шумную игру как ни в чем не бывало. Минут через 45 после этого, пробегая мимо зеркала, она по обыкновению остановилась, чтобы взглянуть на свое отражение. Беглым взглядом дело, однако, не ограничилось. Панзи уселась и стала разглядывать, а потом и ощупывать красное пятнышко указательным пальцем. Потрогав его, она стала изучать этот палец, но крови на нем не было, т. к. царапина была совсем легкой. Затем, приблизившись к зеркалу, она разглядывала ее еще секунд 15, после чего потеряла к ней интерес.
Можно предположить, что это был первый, возможно единичный, проблеск способности к самоузнаванию, которая проходит долгий путь формирования в процессе онтогенеза. Например, Н. Н. Ладыгина-Котс (1935) выделяла семь этапов становления реакции на собственное отражение в зеркале, сходных у шимпанзе и ребенка (рис. 38). По данным Д. Повинелли (POVINELLI, Cant 1995) этот процесс полностью завершается у антропоидов только после шести лет, причем феномен самоосознания основан не только на зрительной информации, но также на тактильной и проприоцептивной.
Еще один любопытный эпизод представила нам Матата, которая получила доступ к зеркалу в шестилетнем возрасте. Как известно из работ Д. Повинелли (см., например, POVINELLI ET AL. 1993), только 20 % шести-семилетних шимпанзе начинают обследовать свое тело с помощью зеркала. Специальных наблюдений за этой стороной поведения Мататы никто не проводил, однако известно, что она успешно освоилась с зеркалом и явно идентифицировала свое отражение. Матата даже нашла зеркалу особое применение, проводя перед ним едва ли не целые часы и выдергивая редкие волоски с подбородка, — до этого не додумалась больше ни одна из обезьян.
Важное место в жизни обезьян занимало телевидение. Возможность посмотреть фильм скрашивала рутину неволи. С особым удовольствием они смотрели игровые фильмы про обезьян (типа «Тарзана») и, вероятно, принимали увиденное за действительность. Описан эпизод, как в одном из фильмов чудовище подбиралось к вольере, похожей на ту, что была в лаборатории. Обе смотревшие фильм обезьяны заволновались, а Шерман даже сбегал за шлангом и направил в вольеру струю воды.
Наряду с фильмами обезьянам демонстрировали и домашнее видео сотрудников, и съемки из их собственной жизни. Наблюдения за тем, как шимпанзе воспринимают свое видеоизображение, также способствовали пополнению представлений о том, как они себя осознают. Этому аспекту значительное место отводила С. Сэвидж-Рамбо в работе 1980—1990-х гг. Оказалось, что Шерман и Остин узнавали себя не только в зеркале, но и на экране телевизора, причем очень скоро они стали различать запись и «прямой эфир». Увидев собственное изображение, они высовывали язык, качали головой и т. д., проверяя, идет ли съемка. Если изображение «не реагировало» на их действия, они обычно возвращались к своим делам, игнорируя телевизор до тех пор, пока на экране не появлялось что-нибудь более интересное.
Если оказывалось, что съемка происходит в настоящий момент, каждая из обезьян использовала ее по своему вкусу. Как и в других ситуациях, здесь ярко проявлялись их личностные особенности и пристрастия.
В первый раз увидев себя на экране, Остин не мог от него оторваться целых 20 минут. Позже он догадался посредством телевизора заглянуть себе в горло. Он понял, что трудно делать это с помощью зеркала, так как если он откидывал голову назад, то не мог заглянуть в горло глубоко. Вскоре он, однако, сообразил, что телевизор в отличие от зеркала может показывать горло под самыми разными углами, в зависимости от положения камеры. Тогда он начал как можно шире открывать рот, следя в то же время на экране за тем, что видно в недрах его горла. Затем камеру направили точно вниз, в то время как он продолжал наблюдать за экраном. (Сэвидж-Рамбо пишет, что идея принадлежала Остину, но не уточняет, каким образом это происходило.) Когда он благодаря камере нашел удачный ракурс, то понял, что там слишком темно, и отправился искать фонарь. Вернувшись, он принял прежнее положение, а свет направил вниз прямо в горло. Следует особо отметить, что он никогда ничего подобного не видел и никто ему не подсказывал — эта затея целиком и полностью принадлежала ему.
Шерман этим вовсе не интересовался, хотя и видел несколько раз, как Остин заглядывает себе в горло. Он использовал телевизор иначе, предпочитая с его помощью чистить зубы, красить губы и вздыбливать шерсть на плечах, подпрыгивая при этом вверх-вниз, — видимо, пробовал придать себе как можно более устрашающий вид. Хотя Остин тоже наблюдал за всем, что Шерман, он также не перенял у него ничего. Он продолжал осматривать свое горло и еще наблюдал за собой во время еды, а если еды не было, делал вид, что ест — пустой ложкой из пустой миски, внимательно следя за тем, как его действия повторяет изображение на экране.
У Канзи тоже были свои особые пристрастия. Он никогда не чистил зубы и не заглядывал себе в горло, а следил за собой на экране телевизора, когда учился надувать воздушные шары и выдувать пузыри из жевательной резинки. Ему хотелось научиться тому и другому, но ни то, ни другое у него не получалось. Вспомним, как первый орангутан, который учился у Фурнесса говорить, тоже делал это перед зеркалом. Никто из других обезьян не прибегал к помощи зеркала для этих целей. Панбэниша тоже использовала его по-своему, не так, как другие. Она любовалась своим отражением, проверяя под разными углами, как она выглядит. Когда у нее начали расти клыки, она проводила уйму времени за разглядыванием в зеркале этих новых больших и мощных зубов (тогда она как раз стала пользоваться ими).
Упражнения перед видеокамерой очень привлекали обезьян, но если экспериментаторы пытались направить их на достижение какой-нибудь своей цели, то часто терпели неудачу. Это удавалось только тогда, когда обезьяны сами были увлечены телевизором.
Все же была найдена ситуация, которая привлекла обезьян и побудила к «сотрудничеству», а люди смогли проверить в эксперименте их способность пользоваться видеоизображением для контроля за собственными действиями. Для этого соорудили установку (MENZEL ET AL. 1985), где интересные для животного объекты были размещены за непрозрачной перегородкой с отверстием. Через это отверстие шимпанзе просовывал руку, а телекамера передавала на экран изображение ее манипуляций с другой стороны перегородки, так что единственным способом контролировать свои действия было следить за ними на экране. Оказалось, что и Шерман, и Остин могли выполнять таким способом все необходимые манипуляции. Например, если им представляли два закрытых контейнера, один с пищей, другой пустой, то они всегда выбирали тот, что с пищей. Они могли работать даже с перевернутым изображением, хотя уже не так ловко. Когда же их прямое видеослежение без предупреждения заменяли демонстрацией ранее отснятых изображений руки, то они быстро обнаруживали несоответствие (даже если там была их собственная рука) и вынимали ее из отверстия (рис. 39).
Способность человекообразных обезьян к кроссмодальному опознанию предметов[36] известна давно. Так, Иони очень точно выбирал на ощупь из мешка предметы, соответствующие зрительно воспринятому образцу (ЛАДЫГИНА-КОТС 1923). Однако в данном случае обезьяны показали еще более высокий уровень абстрагирования — отвлечения от «чувственных корней, от реального образа конкретного предмета».
Роль образов и представлений в психике шимпанзе
До сих пор существуют разные мнения о том, какова роль представлений и образов в психике антропоидов. С одной стороны, еще в 1930-е годы было показано, что в тесте на отсроченную реакцию обезьяны помнят не просто о спрятанной приманке, но и о том, что именно было спрятано (см. ДЕМБОВСКИЙ 1963). Н. Н. Ладыгина-Котс (1959) признавала наличие образного мышления у шимпанзе и указывала на его специфику. Она считала, что ограниченность их конструктивной деятельности (например, неудачи при соединении двух коротких палок и неумение связать их) обусловлена их неспособностью мысленно объединять зрительные образы. Мы уже говорили о точке зрения К. Э. Фабри, согласно которой «интеллектуальные способности обезьян, включая антропоидов, ограничены тем, что вся их психическая деятельность имеет биологическую обусловленность, поэтому они не способны к установлению мысленной связи между одними лишь представлениями и их комбинированием в образы» (Фабри 1976, с. 260; курсив наш. — З. З., А. С.).
Между тем уже самые первые данные о поведении «говорящих» обезьян свидетельствовали о существовании у них образного мышления, так что даже Курт Эрнестович, как мы упоминали, пересмотрел свои представления на этот счет. В более поздней работе (см. ФАБРИ 2001, с. 456) он писал: «Вообще же фактические данные, полученные в опытах с „говорящими“ обезьянами, доказывают оправданность предположения, что у высших животных существуют генерализованные образы, из интеграции которых у каждого вида животных слагается некий, как, очевидно, можно его назвать, „генерализованный образ среды обитания“. Генерализованные образы животных функционально эквивалентны столь же гипотетическим пока „образам мира“ у человека (по Леонтьеву), но, разумеется, качественно в корне отличаются от этой социально-исторически обусловленной категории».
Отрицание образного мышления у антропоидов особенно показательно для тех, кто не имеет отношения к изучению приматов. Так, известный археолог И. Дэвидсон, которого цитирует С. Сэвидж-Рамбо, на одной из конференций заявил, что «люди отличны от человекообразных обезьян, и вся мировая „шимпанология“ не может рассказать нам ничего интересного. У них нет образного мышления, поэтому мы не можем узнать от них ничего полезного для понимания происхождения языка. (…) И если вы хотите узнать что-то о корнях и происхождении языка, единственный источник, который позволяет это сделать, — это данные археологии» (Savage-Rumbaugh, Lewin 1994/2003, с. 27; курсив наш. — З. З., А. С.).
Наличие у шимпанзе внутренних (образных) представлений и их роль в когнитивной деятельности животных мы последовательно демонстрировали в предыдущем изложении. В частности, характер обращения шимпанзе со своим видеоизображением, умение отличить «прямой эфир» от записи, разыграть перед камерой определенный и излюбленный сценарий свидетельствуют о способности мысленно представлять себе (заранее проигрывать в уме) все эти операции.
Одна из важнейших сторон когнитивной деятельности антропоидов — их хорошо известная способность к тонкой и точной ориентации в пространстве. Благодаря «говорящим» обезьянам ее реальность получила новое подтверждение, поскольку, овладев языком-посредником, они могут «называть» отдельные пункты своей «когнитивной карты» с помощью разного рода знаков — узнают их на фотографиях, запоминают их названия на слух и сами называют с помощью йеркиша.
На возможность активного функционирования образной памяти и на роль внутренних представлений в обеспечении многих сторон психики обезьян указывает целый ряд обстоятельств. Мы уже упоминали некоторые ситуации, когда обезьяны разглядывали картинки, жестикулировали или выбирали какие-то лексиграммы на клавиатуре, не желая, чтобы при этом присутствовал кто-нибудь из людей. Мы признавались также, что попытки трактовать эти случаи как проявление у них воображения выглядят антропоморфичными. Тем не менее, такое поведение, описанное независимо разными наблюдателями у нескольких «говорящих» обезьян, напоминает о подобных фактах, отмеченных и в других ситуациях. Первым в этом ряду было поведение Вики, которая, играя с воображаемыми игрушками, была расстроена, когда увидела, что ей подражает воспитательница (см. выше, в главе «Некоторые особенности начального периода обучения Уошо»).
Все это подводит нас к проблеме игры человекообразных обезьян, которая очень широко изучена, однако мы не имеем возможности подробно рассматривать обширную литературу о ней. Наблюдения за «говорящими» обезьянами внесли несомненный, но не всеми осознанный вклад в ее понимание. Ограничимся упоминанием об одном из самых спорных вопросов: имеются ли у антропоидов игры, связанные с «образным фантазированием» (термин Ф. Бойтендайка), с распределением и сменой ролей, с наделением игрушек или партнеров какими-то воображаемыми функциями. Первый исследователь этого вопроса, Н. Н. Ладыгина-Котс (1935), пришла к выводу, что для шимпанзенка игра воображения не типична, что в игре он тренирует преимущественно тело, тогда как ребенок тренирует дух. Проведенный нами анализ современной, в том числе и этологической литературы (см. ЗОРИНА 1998) показал, что игры с воображаемыми предметами все же свойственны многим антропоидам, причем как в условиях неволи, так и в природе (ГУДОЛЛ 1992). Об этом же свидетельствуют и многочисленные эпизоды из жизни «говорящих» обезьян. Приведем некоторые из них, хотя вопрос требует специального рассмотрения.
Как отмечает С. Сэвидж-Рамбо (SAVAGE-RUMBAUGH, LEWIN 1994/2003), игры воображения у обезьян не так изобретательны, как у детей, но тем не менее обезьяны участвуют в них с большой охотой. В юном возрасте Остин часто делал вид, что ест воображаемую пищу, иногда даже притворялся, что достает ее воображаемой ложкой из воображаемой тарелки. Он аккуратно отправлял несуществующую пищу к себе в рот и двигал губами, словно она была настоящая. В отличие от него Шерман воображаемой пищей не интересовался — ему всегда хотелось съесть что-нибудь реальное, — зато любил делать вид, что куклы, особенно фигурки Кинг-Конга, кусали его или друг друга за пальцы или устраивали потасовки. Нечто подобное Ф. Паттерсон (см. ПАТТЕРСОН И ДР. 2000) наблюдала у гориллы Коко. Обезьяна манипулировала двумя игрушечными гориллами разного цвета и, что особенно интересно, комментировала их действия, однако прекратила игру, увидев, что за ней следит лаборант.
В детстве Канзи любил изображать, как прячет еду у себя в одеялах или под другими игрушками. Иногда он делал вид, что дает Панбэнише или кому-нибудь еще отведать своего воображаемого лакомства. Если же он собирался «съесть» его сам, то делал вид, что торопливо заглатывает пищу, словно только что украл ее, в отличие от Остина, который жевал медленно, глядя на себя в зеркало.
Любимая игра Панбэниши — делать вид, что она слышит в соседней комнате какое-то чудовище. Направляясь к двери, с вздыбленной шерстью, она объявляла: «МОНСТР», и приглашала остальных пойти с ней посмотреть. Иногда она сама потом надевала маску монстра и притворялась, что пытается догнать свою сестру Тамули. Ей также нравилось делать вид, что она откусывает лакомства, нарисованные в журналах, или изображения персиков, которыми были украшены тарелки в лаборатории. Чаще, но не всегда они играли в такие игры в одиночку.
Кажется, не будет сильным преувеличением предположить, что поведение обезьян в этих случаях в какой-то мере удовлетворяет одному из определений человеческой игры как способности «приписывать себе и другим потенциальным участникам требуемые ролевые функции и осуществлять вместе с ними действие, символически изображающее реальное стереотипное действие. В этом случае цель (…) заключается не в том, чтобы произвести какие-то внешние изменения, а в том, чтобы временно перевоплотиться и почувствовать себя исполнителем роли, недоступной ему в реальности» (КОШЕЛЕВ, В ПЕЧАТИ; курсив наш. — З. З., А. С.).