– Рассудит Бог!
– Его бесспорен Суд.
Но Бог-то там, а я дерзаю тут.
У Бога вечность менее чем час,
А дней моих иссяк скупой запас.
Ответь мне, век, кому пошли во благо
Твои дела, зачины и отвага?
Найдя зерно в замшелом атеизме,
По Вере ты пустил подсечный пал
И пепелище Церкви распахал,
Но лишь бурьян на ниве горькой вызрел.
Ты сад земной в безудержной гордыне
Перекроил, и что мы видим ныне?
На месте рек зловонные разливы –
Погосты рыб, земель и деревень.
И кровь моих собратьев несчастливых
Течёт в сети твоих каналов-вен.
И кто отверз полынный звездопад?
Блеснёт звезда – и воды смерть лучат.
Ты слышишь, век, предсмертный хрип Байкала?
Его душил ты так, средь прочих дел.
Тебе ума, не прыти, недостало.
Худой хозяин, в чём ты преуспел?
Чем оправдать крестьянские погромы?
Ужели тем, что после вздул ты домны?
Тамбов и Дон, Тобол – не перечесть,
И жертвам счёт идёт на миллионы.
Ужели ты спасал страну и честь,
Как брал старух и баб с детьми в полоны?
Ужели тем, что сельскую общину
Не удалось вчистую обобрать,
Ты вырезал и гнал не вполовину
И шёл грудных младенцев воевать?
Лукавый век, век, потерявший стыд,
Ты повторишь фашизмом геноцид.
Ты не в борьбе, ты не в семейной ссоре
Рубил крестьян – ты Русь рубил под корень,
Чтоб средь манкуртов, чтоб в стране-пустыне
Яйцо идеи выклюнулось в явь.
Пустую кладку выплюнул удав
Иль змей иной. На пару с ветром ныне
Они живут в безжизненной пустыне.
Чтоб на зерно не вызрел слова колос,
Ты заодно казнил крестьянский голос –
От Олонца и далее на Ост
В крови катились песни на помост,
И в соловьиных рощах с той беды
Взахлёб хрипят рябинники дрозды.
Рассудит Бог сей век. Но на весы
Лишь двое встанут в полный рост из праха:
Война Священная да плаха
Злодейски раскрестьяненной Руси.
Двадцатый век, беспечный сын Дедала,
Высоко взял, и крыльев нет как нет.
Упал, да так, что вся земля дрожала,
Пал под ноги идущему вослед.
Кружат в лазури перья ностальгии,
Висит извечный горестный вопрос.
Померк закат, и нет у неба слёз,
И тают в далях отблески России…
В дальнюю сторонушку
от себя сбегу,
Где ворона гаркала,
сидя на стогу.
Где берёзы слушали
не дурных ворон,
Собирая ветками
свой и птичий звон.
Где все дни предлинные –
ночи коротки,
Пескари – былинные
в заводи реки.
Где вослед за дождиком
небо моет синь,
Где и в зимы лютые
с оттепелью стынь.
Где малютки-горести
завсегда всерьёз,
Но подол у матери
сушит море слёз.
Нынешние горести
погасили свет,
Слёзы все повытекли,
мамы тоже нет.
Полынья
Светлой памяти моего прадеда Ивана Удальцова и его сыновей, Александра и Якова, посвящается
В дали немереной меркнут
Вёрсты почтовых застав.
В небе купается беркут,
Дол под крылом распластав.
Сонны тобольские воды.
Шепчет им чуткий камыш
Сказы, как с ратной невзгоды
Бегать умел Тохтамыш.
Сказы, как бился с Ордою
Малый отряд Ермака,
Как прорубался тайгою
Звонкий топор мужика.
Сказы, как вызрело семя
Древа, плодящего зло.
Сказы, как выкрало время
Мир у людей и добро.
Степь ли волною ласкает,
В бор ли ныряет Тобол,
Он в ожерелье низает
Пожни и бусины сёл.
Тучны, как бабы на сносях,
Вольные нивы хлебов.
Девы на праздник выносят
Лалы и блеск жемчугов.
Дом под тесовою крышей
В два этажа иль вразмах.
Здесь не бывает детишек:
На ноги встал – и в делах.
Зори повенчаны в поле,
Ночи, как миг, коротки.
Уж не с того ль, не с того ли,
Что ни семья – кулаки.
Пашней, тайгой да водою
Кормит Сибирь, но берёт
Мзду с мужика наперёд
Жизнью иль потом с лихвою.
Текли года неспешною чредою,
Неслись года – Жар-птица в коренных.
Грядут года, чреватые бедою.
Тобол, Тобол, не убежать из них,
Не обогнуть лазурною дугою,
Не перемочь и в нетях ледяных.
Угрюм Пахом. Согнула в крюк кручина –
До половиц струится борода.
Что чебаку, нет выхода: то тина,
То с ячеёй смертельной невода.
Недвижен взор, но пляшут половицы,
Долит, долит бессветная туга.
Как пред грозой, предательски ложится
Дождинки блеск на кончик сапога.
Угрюм Пахом. Семейство по закутам.
Метель зудит, что извелись дела.
И Бог, бывало, обходился круто,
Но чтоб родная власть обобрала!
Не спала пыль, как Колчака турнули,
И был расчёт, что снова заживём,
Но красный царь не только кажет дули,
Снимает шкуру, как с овцы, живьём.
Лари пусты. Зерна на горсть посева.
Подохнут мыши – кот спадёт с мурла.
Скотину жаль – ни корма, ни сугрева.
И Бог забыт, и церковь умерла.
Угрюм Пахом. Губкомиссар дивится:
В местечках гой от роду рвань и голь,
А здесь кулак на кулаке гнездится
И мнит, что он и пуп земли, и соль.
Декретом их повытряс наш Ильич,
Но я могу и наголо подстричь.
Хоть процент есть, ещё и сверх возьмём.
Они – навоз, по-ихнему – назём.
И бьют в упор по весям дурь и нрав,
Как пулемет строчит их телеграф:
Изъять весь хлеб, коров забить.
Тулупы стричь – овец обрить.
Изъять коней, фураж, табак
И овощь всю. Не брать куржак.
И поставлять на ночь в отряд
По бабе с дыма – для услад.
Бунтовщикам – прилюдно плеть.
Патронов тоже не жалеть.
Депеше вслед, кто пеши, кто верхом,
Идут, летят лихие продотряды
В морозный дым, в пургу, где им не рады,
Где всё ещё кручинится Пахом.
Ивану стать Господь строгал из свили.
Ещё не стар и гибок как лоза,
За плугом ли, в любви ли он двужилен,
И озорны, как у песца, глаза.
Иван прокрался ласкою к Пахому:
– Ну что, свояк, отвёл жену на срам,
И от стыда не удавился сам?
Иль жребий днесь вести кому другому?
Как пал лесной, бежит из-под Ишиму
Чудная весть, что бабы взяли власть,
Чтоб им под красной вовсе не пропасть,
И коль мужья мужчинского не имут;
На колокольне встали на дозор,
Не юбками – дубьём отряд накрыли.
Остатки ног, голов и свой позор
Грабители под мышкой уносили.
Пыхтит Пахом. Ответствует всерьёз:
– Торчком насадим на дреколье кос.
Игнат с Петрухой до зверья охочи,
У них и ружья, и припас схлопочем.
«Максима» нет, но мой внучок в охотку
Соорудит обманную трещотку.
В любом дворе найдётся острога,
Винтовки с бою вырвем у врага.
То не добычу гонит волчья стая,
Хвосты и злость по ветру расстилая,
То не позёмка полюшко метёт,
То продотряд пустил коней в намёт.
Уже из труб проклюнулись дымы.
Строжат деревню снежные холмы.
Та цепь холмов в мороз водой полита
Мальцам в потеху, татям на беду.
И бьётся конь, под небо вздев копыта,
Оставив тень от седока на льду.
Ликуй мужик – с умом отбил наскок.
Но то не всё, да и ученье впрок.
Всё впереди: глазастые стрелки
И пушек бой, и стрёкот пулемётов.
Войска не убоятся остроги,
Пойдут стеной на грозный лай трещоток.
И быть облиту, как холмы, Пахому,
И глыба льда не добредёт до дому.
И ни к чему семье посев и скот –
Барак в тайге ей дом и укорот.
И будет стричь на шерсть Иван тулупы,
И в голяке шагнёт он под распыл.
И заметут снега людские трупы
Безумной схватки с пушкой кос и вил.
Тобол, Тобол, речушка невелика,
Низинная дремотная вода.
Как из берлоги со звериным рыком
По вёснам ты встаёшь из-подо льда.
И в дикой воле нет тебе уёма,
Нет ни преград, ни берегов, ни скрынь,
Не отыскать очами окоёма –
В одно слились воды и неба синь.
Коль белым днём вломились в жило тати,
То прав топор: они пришли некстати.
Но если власть главарь схватил допрежь,
Топор рискнул на бунт, сиречь мятеж.
Замкнув пути у станций и разъездов,
Мятеж залил четырнадцать уездов.
Шумит, бурлит, растёт не вглубь, а вширь,
Что ни село, ни волость – свой водырь.