издание 2012 года, Ad Marginem Press совместно с журналом ЛОГОС,
бедная книжка,
глянцевая обложка, блок из серой бумаги
Я не открывала ее с третьего курса Литературного института,
потому что читать Беньямина и работать за барной стойкой невыносимо.
Попробуй читать Беньямина в менеджерской каморке агентства детских праздников —
фрустрирует хлеще, чем порно в VK 2011-го
Теперь я взяла эту книгу, чтобы прочитать еще раз.
Теперь я могу читать Беньямина.
Книга открылась на сорок шестой странице:
Если тебе ничего не приходит в голову, ни в коем случае не прекращай писать. Дело чести литератора — прерваться только тогда, когда нужно соблюсти договоренность (обед, встреча) или когда произведение закончено.
Комментировать эту заметку вопросом кто стирал и готовил Беньямину считаю излишним,
и так все понятно
Потом книга закрылась.
Книга недолго помнит руку.
Стоит мне убрать палец, она смыкается
Книга закрылась
и внезапно открылась на самой первой странице.
Под заголовком ЛОГОС серый лист разорвала цветная фотография
из первых туристических фотоавтоматов нулевых,
в объектив еле вмещаются два широких татарских лица —
мое и моей матери
Мне двадцать два,
матери сорок два,
это наша последняя совместная фотография
Мы долго пытались вставить в приемник влажную сторублевку,
потом втиснулись в кабинку, рассчитанную на одного человека,
я села к матери на колени
Мать не смотрит в камеру,
ее ореховые глаза обращены к чему-то, что я никогда не увижу,
на восковых щеках ее блики,
мать уже близка к смерти, но мы ничего об этом не знаем
О чем она думала в душной крымской фотобудке?
Книга снова закрылась.
Открылась на шестьдесят четвертой странице,
где я жирным карандашом подчеркнула когда-то:
Лишь тот, кто привык относиться к собственному прошлому как к отродью, порожденному нуждой и бедствиями, способен в любой момент извлечь из него самое ценное.
Лицо матери,
ее тонкие губы, которыми она не могла улыбнуться,
длинные косы Миннегель,
мой татарский череп,
головки белых ослепительных хризантем
Штормовые элегии
первая штормовая
Что может быть красивее этого дня?
В тугом ветре две женщины бредут по кромке прибоя
и принесенные морем орехи разбивают о камни,
чтобы птицы смогли пропитаться
Женщина в алом плаще мне показывает коричневую кобуру ореха.
Ее обветренное лицо бугристое,
как волной искаженные воды
Буревестник со свернутой шеей лежит на песке,
кремовые перья с темными пятнышками взвиваются на ветру,
я очень близко смотрю в его мокрый каменный глаз,
впервые могу прикоснуться к птице морской
вторая штормовая
Накануне годовщины твоей смерти
на зимнем пляже ко мне привязались два уличных пса
Пахло потрошенной рыбой и терпким йодом,
шторм вынес на берег лохмотья розовых водорослей и корневище крепкого тополя.
Я сидела на нем, погрузив ноги в курчавую бахрому тины,
и дворняги скуля рыли носами наносы в надежде выискать разбитую штормом рыбешку.
Находили только осколки пластмассовых ложек и обрывки пакетов от чипсов
Дворняги рычали на волну и лаяли на буревестников, качавшихся на воде,
потом один пес положил голову мне на колени и посмотрел в глаза
в немой просьбе о ласке
Берег исчез
Ветер качал буревестников на воде,
шерсть уличных псов пахла солью и пылью прибрежных известняков.
Вдоль линии берега кто-то оставил мусорные пакеты,
и они обмякли, как мертвые тела у дороги
Мы были на море однажды,
в тени навеса я пила теплое пиво, а ты выжимала купальник,
все пахло гниением, и вода протухала в заливе.
Мы ходили на пляж для местных:
казалось, там чище вода и тень кипарисов прячет от жестокого солнца
Ты помогала мне войти в воду
и постоянно курила,
складывая окурки от тонких сигарет в выбоину в бетоне
Курить на жаре было мучительным удовольствием
Сок от надорванного инжира с огорода Миннегель тошнотворно пах.
Он пах, как мокрая тряпка,
но я все равно его ела
Нет, мы были на море не однажды.
После смерти отца мы встретились в сентябре,
шли шторма один за другим,
и вино было горьким, был горьким кагор,
все было горьким, и даже Аю-Даг показался мне траурным,
как и сентябрьский прозрачный свет
Мы были на море дважды.
Ты говорила с прибрежными псами, как если бы они были твои одноклассники или братья.
Ты говорила со всеми, как если бы они были твои братья.
Ты говорила со мной, как с братом
Но я не была тебе братом
Накануне второй годовщины твоей смерти
два грязных пса соревновались за мое скупое внимание,
я им чесала загривки в твоих перчатках, которые забрала как наследство в память о тебе
третья штормовая
Над кромкой зимнего шторма
ворона парит рваным пятном,
тело ее не бликует, она кажется плоской
Море слепое выносит на камни пластмассовый лом.
Он как часть галечной массы то там, то здесь
зеленый красный голубой безобразный разбросан.
Или он не безобразен.
Прибрежному голубю все равно, на что наступать,
когда он идет по камням и ищет чем пропитаться
Море приносит на берег серые тушки птиц.
Они застыли как валуны,
еле розовый цвет их безжизненных клювов рифмуется
с истертыми банками от кока-колы.
Крышки бутылок как старые зубы обиты и на солнце саднят
Море выносит все мертвое.
Мутные тела медуз
дрожат, подбадриваемые волной
Медный торс дерева так похож на тело в предсмертной судороге.
Я вижу линию живота, и вместо пота блестят хрусталики соли
Облако темной ладонью накрыло берег
Все происходит.
Море двигается слепое
Оно бросило обожженное тело молочного поросенка,
светится позвоночник и темнота потрохов
Все, что здесь умирает, не превращается в падаль.
Плоть каменеет.
Соль сохраняет разбитых нырков
Лежит буревестник в кружевах серой пены,
волна его прибивает к рыжей глыбе песчаника
Осень
(1)
Алые травы слегли, истощившись за лето,
на горизонте были видны сизые холки холмов.
Я легла на краю оврага,
смотрела, как шевелились березы
Время сделало меня плоской.
Оно сплющило меня,
так бездомный давит пивные банки
Ночью рыжее зарево пылало над горизонтом.
Ночь была беспросветна, как копоть на боку котелка,
в ней отразилась медная проплешь заката
Ночь была беспросветна, как копоть,
и бархатна, как губы козленка
Мы вдыхали ее,
ты сказала, глядя в ночь, в рыжие всполохи света с силуэтами острых деревьев:
я понимаю, как можно поверить в леших.
Я кивнула, и чернота зарябила
(2)
В день приезда мы шли мимо конюшни.
Пахло навозом,
цепи звенели,
щелкало тихое сено,
ты разбивала копоть холодным лучом айфона,
ты говорила:
здесь так темно и тихо
словно я растворилась
и меня никогда не будет
Звезды глухие щемили
Ночь нас вдыхала,
мне нравилось это соседство
Мне нравилось думать:
там внутри ее тихой ноздри
березы как пальцы одурманенной кисти
колышутся над оврагом
(3)
Пижма чернеет в траве,
зонтики болиголова как старые кости стоят над тропой
Я пустая,
мой лобок зарос буреломом русых волос,
и внутри я сухая, как мертвые предзимние травы
Холод идет, поражая жучков,
но верба готовит красные почки с торчащим в разрывах пушком.
Я приблизилась и облизала,
они были сладкие,
напоминали копытца новорожденных животных
Холод идет
За завтраком скомканной ниткой показалась божья коровка в осенней дремоте,
кромка рыжего панциря выдала в ней насекомое.