Каким предательством ты купил все это? Становится тошно от самой себя.
Думаю о чувствах. Сегодня ничего не чувствовать неприлично. Думаю о приличии. Становится тошно, и я смотрю на кота, который каждый день приходит и ждет, когда соседка сверху сбросит поесть. Сегодня досталась шпикачка. Я кормлю только местных псов. Первое время рыжий смотрел на меня с подозрением. Потом смелее стал подходить к своей миске, туда я кладу коровий желудок, омлет, иногда приношу кости.
Потом вспоминаю, что нужно работать. В конце концов, в десять утра праздно смотреть, как кот тащит шпикачку в кусты, мне кажется неприличным. Омлет почти остыл, хлеб подгорел в духовке.
Тяжело решать. Поэтому заказала пятнадцать творожных запеканок с грушей и оформила завещание. Чтобы в течение двух недель было чем подкрепиться. И предстоящие годы не думать, кому потом разбираться с авторскими правами.
Нейробиологи говорят: решать тяжело, когда нарушена исполнительная функция мозга. Я бы посмотрела, как мой мозг исполняет, если бы работала за барной стойкой или заполняла отчеты. Почти двадцать лет назад я подрывалась в шесть, чтобы в семь утра включить кофемашину, натереть стаканы и в восемь обслужить первого гостя. Вспоминаю об этом с благодарностью, смешанной с паническим страхом: это был опыт, без которого не случилось бы моего становления; господи, пожалуйста, пусть это никогда не повторится. Какой материал для литературы, говорят те, для кого жизнь в общаге и работа с семи утра до часа ночи были сбором материала, а не способом заработать денег на аренду жилья и проездной. Поесть можно было на работе – на персонал готовили суп и второе. Моя подруга Татьяна никогда не зашивает носки и колготки, выкидывает, как только они прохудятся. Потому что помнит, как штопала одни и те же носки, как ловила стрелки на капронках лаком для ногтей. Я не покупала колготки лет пять, носки тоже не покупаю, зашиваю и ношу, пока не превратятся в труху.
Еще кто-то скажет, что этот текст не поэзия. Думаю: уже все равно. Но есть тупая привычка оправдываться. Показывать, как устроена графика, как работает монтаж, и объяснять, что ритмическую систему можно изменять до бесконечности. Грубо говоря – до романа. Но вообще мне нравится этот цикл. Мне всегда хотелось писать такие тексты, которые будут документировать мою внутреннюю речь. В некотором смысле в этом цикле я нашла способ это делать.
Думаю: меньше всего хочу быть серьезной. Последние лет семь только и делала что на серьезных щах говорила о важных вещах. Немного стыдно за саму себя. Еще была манера интересничать. В каждый текст пыталась ввернуть что-то такое, что как бы говорило: ты, читающий эти строки, не такой особенный, как я. Ну что поделать, не переписывать же свои книги. Даже сейчас могла не писать ни про Кьеркегора, ни про Бурича. Могла их оставить за скобками, но все равно всунула. Оправдываю себя: я придумала этот цикл исключительно для того, чтобы документировать внутреннюю речь. Я ведь, действительно, смотрю на сирень и вспоминаю строчку про пчелу и варенье.
Снова вспоминаю Бурича и его морализаторскую фразу: Каким предательством ты купил все это?
Становится тошно. Хочется забыть слова предательство, честность, стойкость, свобода слова, просто свобода, вина, ответственность, оправдание и так далее. Забыть слова, которые используют, чтобы описывать моральный облик достойного человека.
Потом вспоминаю Лидию Гинзбург и ее пассаж о Пушкине. Не знаю его наизусть, иду к полке, достаю Человека за письменным столом, читаю:
Приспособление и равнодушие идут рука об руку. К ним присоединяется оправдание приспособления. Далее: Чтобы сохранить чувство полноценности, необходимо оправдать себя и то, с чем примирился. Пушкин написал:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни
примерно через пять месяцев после казни декабристов.
Позволил себе написать.
Возвращаюсь в комнату, ставлю книгу на место.
Думаете, я читала Стансы? Нет конечно. Ведь из контекста понятно: Во глубине сибирских руд – обращение к декабристам, учила в школе. Стансы – к Александру.
Есть умение, за которое я безусловно благодарна матери. Умение быть равнодушной. Гинзбург пишет, что умение быть равнодушной помогало ей выжить. Согласитесь, стремно признать в себе равнодушие. Чтобы оправдать себя, я могу апеллировать к психиатрам и написать, что дело в симптоме расстройства после тяжелого потрясения. У симптома есть название – дереализация. Но я не хочу оправдываться, не хочу сохранять чувство собственной полноценности. Потому что в этом нет смысла. В этом есть смысл только в том случае, если воображаемое сообщество становится твоим судьей. И ты чувствуешь на себе груз этого взгляда.
Но я ничего не чувствую. Ничего не чувствовать сегодня неприлично.
К свободе, порядочности, честности, предательству добавлю еще приличие.
Пони бегает по кругу: все, что я здесь написала, характеризует меня как человека, утратившего моральный облик. Ничего не чувствую по этому поводу.
Хотя нет, чувствую. Мне страшно. Но что поделать, другой жизни у меня не будет.
Книга Гуро
Звучит торжественный хор природы, а я при смерти. Что поет природа? Выпевает собственное последнее слово, которое больше никогда не будет мною. Века падут на меня.
Затмение
1. Хоронили недотрогу голубые сосны, хоронили зеленые елки: берегли до весны. Вызвездят белые-белые цветы по морошкам, засветится Недотрога весне – песней, как белый венчик, как белая коронка!..
Елена Гуро умерла в марте 1913 года.
2. Сохранилась фотография: в июле, спустя два месяца после ее смерти, Михаил Матюшин, Казимир Малевич, Алексей Крученых сидят спиной к решетке дачного окна, в том самом доме в Уусикиркко. Мягкие шляпы, скромные запонки; белая от бумаги, летнего света и чистых рубашек фотография. В руках Крученых – макет сборника «Трое».
«Трое» посвятят Гуро, напишут в предисловии: книжка, задуманная ею еще в апреле. Все, задуманное ею, воплощалось: ведь она платила за прихоти футуристов. Двух лет не дожившая до века Екатерина Генриховна Гуро (Низен) в своих интервью скажет, что недолюбливала зятя, больше того – уверена в его меркантильности. И отчасти будет права – Матюшин обладал чутьем приспособленца. Мария Патцак привела его в живопись и родила четверых (или пятерых?) детей; новое искусство он строил уже со второй женой, Еленой Гуро; а после смерти Гуро женился на Ольге Громозовой, поверенной Ленина и ярой пропагандистке.
В том июле Матюшин собрал первый съезд футуристов.
На русской даче в Уусикиркко Малевич решил включить в декорации «Победы над солнцем» Черный квадрат.
Уусикиркко (Новая церковь), Кирконкюля (Церковная деревня), Кирккоярви (Церковное озеро), ныне Поляны.
3. Она умерла от белокровия.
Однажды я застала затмение: лиловые сумерки посреди белого дня.
Мы, пьяные, сидели на крыше и смотрели, как гаснет день и снова приходит.
4. Здесь пахнет сидром, палые яблоки бродят.
5. Матюшин похоронил ее в Уусикиркко, в коробе у креста оставил листы с перепечатанной на машинке второй главой ее незаконченной книги «Рыцарь бедный». Чтобы каждый мог прикоснуться к завещанию Гуро.
Матюшин акварелью написал ее могилу: сиреневый каменный бортик в рыжем карельском песке. Стволы деревьев – кирпичного цвета. За домами – голубые холмы.
Акварелью написал этюд на ее смерть – стремительные мазки, грязно-красные, синие и оранжевые, сложились в подобие кометы, летящей в черном космосе.
6. Однажды в своей тетради она записала: я не хочу известности!
Матюшин писал, что Гуро постоянно сомневалась в своих силах; в сохранившихся письмах ему, Хлебникову, Крученых она пишет о своих рисунках и текстах с большой скромностью и непрестанно ставит под вопрос их ценность и уместность. Но я думаю, Матюшин ошибался, робость Гуро – проявление этикета писательницы романтизма. Как, возможно, и эта запись.
У нее не было известности: Александр Блок любил ее стихотворения и прозу, но, чтобы получить признание, этого было недостаточно. Когда из магазинов вернули нераспроданный тираж «Шарманки», Гуро пыталась пристроить экземпляры в больницы и санатории. В конце концов «Шарманку» под видом второго издания продали только после ее смерти.
То же с живописью: при жизни она несколько раз участвовала в коллективных выставках, но ее работы не заметили ни критики, ни публика. В Уусикиркко за ее гробом шли Матюшин, Екатерина Низен и сочувствующий новому искусству критик Александр Ростиславов. Ростиславов опубликовал некролог, который так и назывался «Неоцененная», в нем он писал:
Гроб ее на простых финских дрогах, украшенных белым полотном и хвоей, по лесистым холмам и пригоркам провожала маленькая группа близких и ценивших. Могила под деревьями на высоком холме простого и сурового финского кладбища с видом на озеро, оцепленное лесом.
7. Еще Гуро записала: землю благословляю!
И подчеркнула дважды, больше на листе ничего нет.
Напряжение между двумя полюсами – умаление и отождествление себя с пророком, матерью всего – выльется в ее одержимость сюжетом о погибшем сыне.