– Ничего. Пустяки. Забудь. Спасибо за помощь.
Томас поджал губы, словно что-то прикидывая. Шагнул к шкафчику.
– Моя матушка мыла волосы взбитым яичным желтком и ополаскивала отваром розмарина. В следующий раз я тебе это организую.
Он едва заметно улыбнулся, достал металлическую гребенку с частыми зубьями и флакончик. На ярко-желтой наклейке было написано «Бриллиантин», а под надписью красовался элегантный джентльмен, голова которого щеголяла идеальным пробором. Флакончик явно принадлежал Томасу.
– Одна капелюшечка не повредит, – произнес Томас. – Тут главное – не перебавить. А то Бриджид ворчит постоянно: я-де все салфетки на креслах головой своей намасленной загваздал.
С этими словами он уселся на крышку унитаза и подвинул меня вместе с табуретом так, что я оказалась к нему спиной. Услышала, как он открывает флакончик, как растирает в ладонях заявленную «капелюшечку». Я боялась, что бриллиантин будет вонючим. Но запахло довольно приятно. Этот запах я уже слышала – он исходил от Томаса.
– Нужно начать с кончиков и двигаться вверх, – произнесла я с минимальной наставительностью в голосе.
– Слушаюсь, мэм!
Томас явно копировал интонацию куафера[22], но я сдержала смешок. Потому что процесс начался интимный, крайне интимный. Неужто в первой четверти двадцатого века мужчины вот так обихаживали своих женщин? Едва ли. Вдобавок я ведь Томасу не жена и не сестра.
Он действительно начал с кончиков, и я спросила, чтобы разрядить обстановку:
– Сегодня по вызовам не поедешь? Нет срочных пациентов?
– Энн, сегодня воскресенье. Даже О'Тулы на выходном. И я по воскресеньям никого не пользую, разве только в крайних случаях. Кроме того, я уже две мессы подряд пропустил. Значит, нынче заглянет отец Дарби – якобы спросить, какова причина, а на самом деле – виски моего выпить.
– Воскресенье, – протянула я. Интересно, когда я развеивала над Лох-Гиллом прах Оэна? В какой день недели?
– Я спас тебя из воды в прошлое воскресенье. Ты здесь уже неделю, – пояснил Томас, будто прочтя мои мысли, и взялся за гребенку.
– А число? Число сегодня какое, Томас?
– Третье июля.
– Третье июля двадцать первого года?
– Двадцать первого, какого же еще?
Он продолжал распутывать кончики моих волос.
– Скоро заключат перемирие, – прошептала я.
– Что-что?
– Британцы предложат ирландскому парламенту перемирие, и договор о нем будет подписан одиннадцатого июля, – пояснила я. Эта дата, в отличие от прочих, крепко сидела в моей памяти, потому что была одновременно и датой рождения Оэна.
– Откуда такая уверенность? Откуда такая точность?
Разумеется, Томас мне не поверил. Хуже того: укрепился в подозрениях насчет меня.
– Имон де Валера еще в прошлом декабре начал окучивать британского премьера и до сих пор не продвинулся, а ты говоришь – перемирие!
– Я точно знаю, Томас.
Закрыв глаза, я задумалась: как, вот как его убедить? Как подать ему истину? Надоело притворяться Энн Финнеган Галлахер – и точка! Но если Томас мне поверит, если поймет, что я не та Энн, не вдова его лучшего друга, то оставит ли он меня в доме? И куда я денусь, если прогонит?
– Готово, – констатировал Томас, напоследок промокнув излишки бриллиантина.
Я потрогала волосы, которые уже начали кудрявиться, и выдохнула «спасибо». Томас поднялся и помог мне встать.
– Дальше сама. Вот мыло, вот мочалка. Главное – рану не трогай. Я буду рядом, если что – крикнешь. И не вздумай хлопнуться в обморок.
Он шагнул к двери, он даже за дверную ручку взялся, но вдруг замер и назвал мое имя.
– Да, Томас?
– Прости меня. – Последовала пауза, в течение которой воздух звенел, перенасыщенный искренним раскаянием. – Прости за то, что я бросил тебя в Дублине. Поискал-поискал – да и уехал домой. Я должен был остаться.
Томас говорил еле слышно, в глаза мне не смотрел – напряженный, придавленный чувством вины. Ну а я-то читала его записи о Восстании, понимала его боль. Захотелось снять с Томаса это бремя.
– Ты не виноват. Ни в чем! – Мой голос зазвенел, столь сильно было стремление убедить Томаса. – Ты все эти годы заботился об Оэне. И о Бриджид. Ты привез домой тело Деклана. Ты очень, очень хороший человек.
Он качнул головой, как бы отбрасывая незаслуженные похвалы, и снова заговорил – с трудом, с напряжением.
– Я распорядился выбить твое имя на надгробии. Но похоронена там только твоя шаль. Та, ярко-зеленая, помнишь? Это всё, что я нашел.
– Знаю.
– Знаешь? – Он поднял взгляд, и страдание, прежде лишь слышное в его голосе, теперь увлажнило серо-голубые глаза. – Откуда ты можешь знать?
– Я видела надгробие. На кладбище в Баллинагаре.
– Что с тобой произошло, Энн? Что с тобой произошло?
От многократных повторов вопрос казался риторическим.
– Не могу сказать.
– Но почему?!
Прозвучало как вопль о помощи, и я тоже возвысила голос почти до стона.
– Потому что не знаю! Я не знаю, как сюда попала! Пришлось уцепиться за умывальник. Вероятно, в лице у меня было достаточно искренности (или отчаяния), потому что Томас вздохнул и провел рукой по своим влажным растрепанным волосам.
– Ладно, оставим этот разговор. Будешь готова – зови.
Он вышел, а я стала обтираться губкой. Руки и ноги у меня дрожали. Никогда еще мне не было настолько страшно. Никогда – во всю мою жизнь.
Оэн и Бриджид вернулись на следующий день. Я поняла это по шумам: Оэн носился вверх-вниз по лестнице, а Бриджид сдавленным голосом внушала ему, чтоб не грохотал: маме, дескать, нужен покой. Уже два раза я самостоятельно доковыляла до ванной – покачивалась, но чувствовала, что двигаюсь всё увереннее. Я чистила зубы и расчесывала волосы без посторонней помощи. Хотелось одеться и выйти к Оэну, но надеть было нечего. В моем распоряжении имелись только две громоздкие ночнушки. Чувствуя себя почти пленницей, я маялась в спальне, курсировала между окнами. В одно была видна подъездная аллея, в другое – озеро, и если я не любовалась серебристой гладью в обрамлении статных дубов, то, значит, высматривала на аллее докторский автомобиль.
Томас, кажется, вовсе не спал. В воскресенье ему таки пришлось уехать по вызову – принимать роды, и я целый вечер провела, осматривая первый этаж большого дома. Перед отъездом Томас зашел ко мне в спальню – думал, меня нельзя одну оставлять. Я заверила, что не боюсь и не буду скучать. Большая часть моей взрослой жизни прошла в одиночестве. Я к нему привыкла и не тяготилась им.
Я успела исследовать только столовую, которую в обычные дни не использовали, просторную кухню и две комнаты, где Томас, судя по обстановке, принимал пациентов и оперировал. Мне и этого хватило. Я легла в постель, успев подумать: «Слава богу, в спальню не надо подниматься по ступеням». Лестницу я бы не осилила.
Назавтра прислуга вернулась с выходного. Вечером ко мне в спальню вошла девочка в белом переднике поверх длинного платья без излишеств. Ее белокурые косы спускались до талии. Она принесла на подносе тарелку супа и кусок хлеба. Пока я ела, девочка с удивительным проворством перестелила мою постель. Уже у двери она вдруг повернулась, прижимая к груди белье, предназначенное в стирку, и сверкнула любопытными глазами.
– Может, еще чего надобно, мэм?
– Нет, спасибо. Зови меня Энн. А как твое имя?
– Мэйв, мэм. Я нынче первый денек работаю. Мои сестры, Элинор с Джозефиной, – те на кухне уже давно, а меня поставили Мойре помогать с уборкой. Мойра – это другая сестра. А я, мэм, работы не боюсь.
– Мэйв О'Тул?!
Ложка не в меру громко звякнула о фарфоровую тарелку.
– Она самая и есть. Отец мой у доктора Смита в управляющих, братья за скотиной ходят да следят, чего на дворе подладить, ну а мы с сестрами к дому приставлены. Всего нас, О'Тулов, десять душ, только меньшой, Барт, еще совсем кроха. Ежели с бабушкой, так одиннадцать выходит, но бабушка – она не О'Тул, она Гиллис. Зато такая старая, что ее можно и два разочка посчитать. – Мэйв рассмеялась. – Мы живем за большим домом. Это вон там, где аллея кончается.
Мэйв О'Тул было от силы лет двенадцать. В ее чертах, еще толком не определившихся, я напрасно пыталась найти старуху. Время подвергло Мэйв слишком многим трансформациям, старуха не проглядывала, ничем не выдавала своего будущего присутствия.
– Очень приятно с тобой познакомиться, Мэйв, – вымучила я.
Она заулыбалась польщенно, склонила головку, будто перед монаршей особой, и попятилась из спальни.
«Энн потом объявилась» – так сказала мне старая Мэйв О'Тул. Она не забыла, потому что я была частью ее собственной истории. Не моя прабабка, а я. Энн Финнеган Галлахер не могла объявиться. В отличие от меня.
23 мая 1918 г.
Весь последний месяц у каждой церкви собирают подписи против закона о воинской повинности. Напрасно Ллойд Джордж распоэзивается насчет славных британских парней, которые из последних сил держат оборону на пятидесяти пяти милях французского фронта, – ирландские сердца на такое не отзываются. Зато нет семьи, где не трепетали бы перед рекрутским набором.
Британцы начали игру в кошки-мышки с политзаключенными – выпускают их, чтобы снова сцапать. Заодно арестовывают тех, кто замечен в пропаганде чего-нибудь национального – например, ведет или посещает курсы ирландского языка, танцует народные танцы, играет в хёрлинг, ведь подобные занятия автоматически способствуют распространению антибританских настроений.
Удивительно ли, что ирландский горшок бурлит как никогда сильно?
Я ездил в Дублин 15 мая. Хотел узнать насчет серии обысков в домах членов Шинн Фейн, запланированных на пятницу. Самого меня в списках не было, но Мик всё равно очень волновался. У него, оказывается, в Дублинском замке свои люди (от них и информация). Короче, Мик настоятельно советовал мне ночевать где угодно, только не дома. Я внял и снял номер в отеле «Ваун». Мы там были с Миком и еще несколькими ребятами – это нас спасло. А вот де Валера и его соратники не послушались, пошли по домам. Теперь они арестованы. Не понимаю, как можно игнорировать советы такого человека, как Майкл Коллинз. Британцы, понятно, ликуют – взяли крупную рыбу. Мик же на рассвете оседлал велосипед и давай колесить по всему городу, прямо под носом у тех, кто ночью не застал его дома.