Ллойд Джордж собрал внушительную команду, представляющую интересы Британии. Прежде всего, в нее входит тяжеловес Черчилль – а всем нам известно, каково его мнение об ирландцах. Он выступал против гомруля[45] и свободной торговли; по его инициативе появились вспомогалы, необходимые, чтобы «держать ирландцев в рамках». Для Черчилля – человека с военным прошлым, старого солдата – естественно ратовать за «честные» способы ведения войны и логично презирать «партизанщину», в которой поднаторел Мик. Черчилль считает «ирландский вопрос» лишь самую малость сложнее, чем усмирение крестьянского бунта, всех этих неотесанных деревенщин с кольём и дубьём, буйных и ражих, вздумавших восстать против своих «благодетелей». Но Черчиллю известно и другое, а именно: в «ирландском вопросе» Британия рискует репутацией. Дурная репутация может быть использована мировыми державами как оружие против британцев, и Черчилль проявляет чудеса изворотливости, чтобы максимально затупить это оружие. Впрочем, по словам Мика, и для Черчилля есть кое-что святое – это патриотизм. Если Черчилль соблаговолит решить, что ирландская делегация имеет достаточно патриотизма, – появятся шансы навести мостик, пусть единственный и весьма узкий.
Мик пишет, что переговоры начнутся 11 октября, и просит меня привезти Энн либо в Лондон, либо в Дублин. Цитирую: «На выходные буду по возможности вырываться в Дублин, чтобы сообщать нашим, как идет дело. А то еще начнут болтать: Коллинз, мол, сведения утаивал от де Валера и остальных. Приложу все усилия, чтобы пророчество Энн не сбылось. Хотя, Томми, оно уже сбывается. В известной степени Энн подготовила меня к этим переговорам, будь они неладны. Человеку, который знает, что обречен, трудно сохранять как веру в лучшее будущее, так и душевное равновесие. Я почти не надеюсь на благополучный исход и, пожалуй, по этой причине вижу вещи в их истинном свете. Я расстался с иллюзиями, Томми. Пожалуйста, устрой мне встречу с Энн. Вдруг она знает, что мне дальше делать? Господь свидетель, я влип. Я уже не представляю, что лучше для моей страны, что хуже. Столько отличных ребят погибло. За идею, за наше дело. В этих ребят я верил, ими восхищался. Я верил в мечту о независимой Ирландии. Жить с идеей легко. С мечтой – еще легче. На то она и мечта, что с нее взятки гладки.
Члены британской делегации чувствуют себя как дома. Да они и есть дома. За ними – Даунинг-стрит и парламент. И там, и там прямо-таки разит авторитарностью, властью, господством над более слабыми. Представления о собственном превосходстве въелись в британскую плоть и кровь, а мы… мы и не помним уже за давностью столетий, какова она на вкус, свобода. Знаешь, Томми, когда официальная часть переговоров заканчивается, кто-нибудь из британских делегатов зовет остальных к себе домой, или они все дружно едут в клуб и там плетут интриги против нас. Хотят размежевать членов нашей делегации тут же, на своей территории, и заодно вбить клин в нашу «верхушку». Всё, чего удается достигнуть на заседании, назавтра оказывается уничтоженным. Мы топчемся на одном месте.
С нами в кошки-мышки играют. Для нас речь идет о жизни и смерти, а британцы просто отрабатывают очередной кульбит на арене всемирного цирка, который зовется большой политикой. Нас пичкают словом «дипломатия», даром что мы-то знаем: под ним подразумевается статус доминиона. Чем бы переговоры ни кончились, от меня лично Ирландии пользы уж не будет. Вернувшись, я не смогу руководить партизанским движением. Я теперь персона известная. Меня рассекретили. Никаких больше пряток, никаких внезапных атак и дезориентирующих отступлений. Мои методы, столь хорошо себя зарекомендовавшие, отныне не работают. Мой портрет публикуется чуть ли не ежедневно в каждой английской и ирландской газете. Если переговоры сорвутся, я даже из Лондона едва ли сумею убраться. Вопрос, Томми, вот как стоит: либо наша разношерстная делегация выцарапает себе какой-никакой договоришко, либо Британия и Ирландия будут ввергнуты в полноценную войну. А у нас нет ни людей, ни средств, ни оружия, ни желания воевать. По крайней мере, войны страшится подавляющее большинство ирландцев. Независимость – вот что нам нужно. Ей в жертву мы слишком много принесли. Война же в нынешних условиях означает резню. И я не хочу стать тем, кто обречет ирландцев на верную смерть».
Я плакал над этим письмом. Настоящими слезами. Я оплакивал дорогого друга, и свою страну, и мрачное будущее, ей уготованное. Каждый день езжу в Слайго читать «Айриш Таймс», которую продолжают вывешивать в витрине универмага «Лайонс». Энн со мной не ездит и о новостях меня не расспрашивает. Она как будто выжидает – спокойная, собранная. Ей уже всё известно, и это бремя она тащит в одиночку, не жалуясь.
Узнав, что Мик просит встречи с ней, Энн с готовностью согласилась помогать по мере сил. Правда, сначала я дал ей письмо Мика – пусть сама прочтет и не думает, будто Мик смерти ее желает. Как и я, Энн плакала над письмом, над этим меланхоличным признанием Мика в собственном бессилии что-либо изменить. Я не нашел для Энн слов утешения. Она шагнула в мои объятия и утешила меня поцелуями.
Я люблю ее. Сам не думал, что способен так любить. Йейтс пишет о преображении «осторожного сверчка». Сверчок – это я. Я преображен – целиком и навсегда. Поистине, любовь – это грозная красота, особенно в наших обстоятельствах; так отдамся же на милость грозы, упьюсь ее необоримым великолепием.
От тревог за судьбу Ирландии меня отвлекают планы на будущее – наше с Энн будущее. Я думаю о белизне ее груди и об изяществе маленьких ступней, о торсе, что очертаниями напоминает скрипку, о том, как шелковиста кожа за ушком и с внутренней стороны бедра. Когда мы остаемся наедине, Энн забывает, что ирландский язык – флективный, и проглатывает окончания существительных. Она также редуцирует гласные и озвончает «t», но эти особенности американского произношения не мешают, нет. Наоборот – свидетельствуют об откровенности между нами, которой раньше не было.
Энн очень идет американский акцент. Ей и материнство будет к лицу. Так и вижу ее с животиком, где растет наше дитя – предмет заботы Оэна. Потому что Оэн остро нуждается в сестренке или братишке. Воображаю, каких чудесных историй насочиняет Энн, как станет рассказывать их детям, как весь мир будет зачитываться ее книгами.
И, намечтавшись, я прихожу к выводу: Энн нужно сменить фамилию. Причем срочно.
Глава 18Его доверие
Сердце мое – скала —
Под киркою интриг —
Надвое. Пустяки.
В сердце-скале спала
Любовь, а теперь возник
Родник – начало реки.
СУДНО, КОТОРОЕ ДОЛЖНО было доставить Майкла Коллинза из Лондона в порт Дун-Лэаре, сильно опоздало – столкнулось с траулером в Ирландском море. Причалило судно в десять пятнадцать утра, всего за сорок пять минут до начала заседания Дойла. Майкл загодя, еще второго декабря, позвонил Томасу в Гарва-Глейб. Хотел, чтобы Томас его встретил в порту и чтобы обязательно привез меня. Мы ехали всю ночь; мы прождали в порту четыре часа – клевали носом, вздрагивали от пароходных гудков и от зябкой сырости. Нам пришлось сначала миновать Дублин (порт от него в одиннадцати километрах к югу); так вот, дублинские улицы снова кишели черно-пегими и помпончатыми. Их патрули попадались на каждом углу. Определенно, Ллойд Джордж отдал приказ о полной боевой готовности, желая запугать ирландцев: полюбуйтесь, мол, во что ваша страна превратится, если Договор не примете. Нас дважды останавливали для досмотра: первый раз на въезде в Дублин, второй – перед портом. Слепили фонариками, ощупывали световыми лучами наши тела и автомобиль, да еще перетряхнули докторский чемоданчик. Я изрядно струхнула – а ну как потребуют документы предъявить, которых у меня нет? Не потребовали. Удовлетворились бумагами Томаса с государственной печатью, его статусом. Доктор – всюду персона уважаемая, а если при нем смазливенькая дамочка – что ж, на здоровье. Короче, нас пропустили.
Майкл был не один. Его сопровождал Эрскин Чайлдерс[46], секретарь делегации – худощавый, с тонкими чертами и трагической печатью интеллекта на челе. Я знала, что Чайлдерс женат на американке и что Договор он не поддержит. Впрочем, в Лондоне его голос – секретаря, а не полноправного делегата – ничего не значил и не менял. От Чайлдерса даже подписи не требовалось. Мне и Томасу он вяло пожал руки и очень кстати сел в свой автомобиль. Нам же предстояло везти Майкла прямиком в Мэншн-хаус, на заседание.
Вид у Майкла был, словно он несколько недель кряду вообще не спал.
– По дороге поговорим, Томми, – бросил он, стряхнул с плеч пальто, провел гребенкой по волосам и потеснил меня на переднем сиденье, почти вплотную прижав к Томасу. – А то после навряд ли случай представится. Ну, поехали.
Автомобиль, зафырчав, тронулся с места.
– Скажи мне, Энни, чего дальше ждать? Хоть сколько-нибудь пользы принесет это мое пребывание в Чистилище?
Я всю ночь напрягала мозг, но никаких конкретных дат или цифр не припомнила. От всех моих изысканий о периоде с 11 октября до начала декабря 1921 года, когда, собственно, и был принят Англо-ирландский договор (или Меморандум), осталось очень общее, очень неприятное впечатление. Словесные перепалки, переливание из пустого в порожнее, шаг вперед и два назад – вот как можно его вкратце описать. Насчет сегодняшних прений в Мэншн-хаус я даже информации толковой в свое время не нашла. Будь они продуктивными, эти прения, уж наверно, и сведения бы имелись. Но нет, увы. В целом обстановка накалялась, в следующие несколько недель парламентская грызня должна была только усугубиться.