Оэн метался в кроватке, сжимая и разжимая кулачки. Веснушчатая мордашка была залита слезами.
Я присела рядом, стала его тормошить.
– Оэн, проснись! Тебе плохой сон приснился!
Мальчика сковало странное напряжение. Тело, ледяное на ощупь, будто свинцом налилось. Распяленный между сном и реальностью, Оэн подергивался от судорог. Я принялась растирать ему щечки, ручки, ножки. Я звала его по имени – без толку.
– С ним случалось такое раньше, когда он был совсем крохой, – произнесла Бриджид. Голос ее дрогнул. – Как накатит, чего ни делай – не добудишься. Всё мечется, болезный. Доктор Смит его тогда на руки брал и держал, покуда не утихнет.
Оэн исторг очередной кровь створаживающий вопль, и Бриджид отшатнулась, прижав ладони к ушам.
– Оэн! Оэн! Где ты? Ты меня слышишь? – звала я. Мальчик резко открыл глаза и простонал:
– Темно!
– Бриджид, включите свет! Скорее!
Бриджид метнулась к выключателю.
– Где Док? – с недетской тоской, тараща синие глаза, спрашивал Оэн. – Где Док?
– Он скоро приедет, не плачь, милый.
На самом деле Оэн и не плакал. Нет, из его груди вырывался ужасный, какой-то птичий клекот.
– Где Док? Где он, где?
Затихая на несколько мгновений, Оэн повторял вопрос. Повторения шли волнами. Я была готова разрыдаться.
– Оэн, всё хорошо. Здесь бабушка. Здесь я. Мы с тобой, милый, а Док скоро вернется.
– Не вернется! Он в воде! В воде! – провыл Оэн.
– Ну что ты! Конечно, нет! – пролепетала я.
Сердце упало, и его место наполнилось льдом. Это по моей вине Оэна мучают такие кошмары. На его глазах в озере исчезла сначала я, а затем и Томас.
Прошло несколько минут. Судороги отпустили, ручки и ножки стали податливее, но слезы продолжали литься. Оэн рыдал, совершенно безутешный, и невозможно было разубедить его.
– Хочешь, родной, я тебе сказку расскажу? Длинную-предлинную? – прошептала я, надеясь хоть таким способом оттащить Оэна от опушки, за которой лежат владения ночных кошмаров. Ясно было: даром что Оэн со мной разговаривает, даром что у него глаза открыты – он продолжает спать.
– Не хочу сказку. К Доку хочу! – выкрикнул Оэн.
Бриджид тоже села на кровать. На макушке у нее красовалась сборчатая нашлепка вроде той, в которой изображают миссис Клаус – жену Санта-Клауса. При свете ночника морщины казались неестественно резкими, будто нарисованными краской поверх прежних, появившихся уже давно и вовсе не по поводу сновидений Оэна. Бриджид не попыталась обнять Оэна – нет, наоборот, она сцепила руки, будто сама предпочла бы оказаться в объятиях кого-то сильного и надежного.
– Не хочешь сказку? Ну тогда сам расскажи мне, как Док тебя успокаивает, – не сдавалась я.
Оэн всё плакал, определенно считая, что не видать ему больше Томаса.
– Доктор Смит тебе одну песенку поет, – прошептала Бриджид. – Хочешь, малыш, я вместо него спою?
Оэн замотал головой и спрятал личико у меня на груди. Однако Бриджид все-таки запела вполголоса:
В ветрах укрощённых, в смирённых волнах
Всё память жива о Его чудесах.
Мы – сла́бы, но, только под ношей вздохнём,
Как волны и ветер напомнят о Нём.
Горбун распрямлённый, прозревший слепой,
Грехи, искуплённые Жертвой Одной…
Воистину, только под ношей вздохнём,
Как волны и ветер напомнят о Нём.
– Не пой, бабушка! Мне эта песня не нравится! – всхлипнул Оэн, содрогнувшись всем телом.
– Не нравится? Почему? – опешила Бриджид.
– Потому что она про Иисуса Христа, а он умер!
Бриджид даже отпрянула, потрясенная. У меня едва не вырвался истерический смешок. Бриджид взяла себя в руки, стала объяснять:
– Ты не понимаешь, Оэн. Песня вовсе не грустная. В ней не о смерти поется, а о том, что люди помнят Иисуса Христа.
– А я не хочу помнить, что он умер! – с железной логикой возразил Оэн.
Бриджид сникла. Я погладила ее по руке. Она старалась изо всех сил, просто Оэн слишком упрямился.
Вдруг от двери послышалось:
Когда на душе беспросветность одна
И мнится: не выхлебать горе до дна —
Мы слышим в гудении ветра и вод:
Он нас не оставит, Он снова придёт.
Тихим, мягким голосом Томас допел:
Воистину, только под ношей вздохнём,
Как волны и ветер напомнят о Нём.
Под глазами Томаса залегли темные тени, рубашка была измята, сюртук запылен. Несмотря на непорядок в одежде, Томас шагнул к кровати и забрал Оэна из моих рук. Оэн сразу прильнул к нему, однако не успокоился, а, наоборот, снова зарыдал.
– Тише, тише, малыш, – приговаривал Томас, гладя Оэна по спинке. – В чем дело? Что случилось, а?
Я поднялась с кровати, Бриджид последовала моему примеру. Друг за дружкой мы покинули детскую, оставив Томаса нянчиться с Оэном.
Бриджид шла первой. Я окликнула ее, и она, обернувшись, явила лицо, исполненное неизбывного горя. Перед таким лицом мой вопрос «Вы в порядке?» прозвучал по-дурацки. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, Бриджид кивнула.
– Это у него в отца, – заговорила она через несколько секунд. – Мои дети, все четверо, вот так же во сне плакали. Да только муж мой, покойник, быстро истерики пресекал. Суровый был человек, не то что доктор Смит. Здоровья никакого, одна злость – за счет нее и выживал. Если б не злость – куда раньше помер бы. Сам на износ работал и от нас того же требовал. Такого слезами не разжалобишь, нет, нечего и думать.
Казалось, Бриджид сама с собой говорит; в любом случае вопрос и даже междометие с моей стороны прервали бы исповедь, в которой она, судя по всему, очень нуждалась. Вот я и молчала.
– Мой внук стал доктора Смита папой звать, а я скандал закатила. Просто слышать этого не могла. Теперь доктор Смит для Оэна – Док. Не папа, не дядя Том и даже не Томас! Получается, уважения к благодетелю ни на грош, и всё по моей вине.
Бриджид перехватила мой взгляд, как бы взмолилась: скажи, Энн, что меня Господь простит! Я опустила веки – дескать, конечно, Бриджид, вы будете прощены, а вслух добавила:
– Томас хочет, чтобы Оэн твердо знал, кто его отец. Томас любил Деклана и очень трепетно относится к его памяти.
– Доктор Смит в каждом человеке старается лучшее увидеть. И ему это удается, – снова заговорила Бриджид. Выдержала паузу, отвела глаза. – Вот что, Энн. Мои дети… особенно сыновья… отцовский норов унаследовали. Я знаю, что Деклан тебя… поколачивал. Ты и сбежала, как только шанс появился. Я тебя не осуждаю – ни за бегство, ни за то, что ты в доктора Смита влюбилась. Вы с ним хорошая пара.
Я вытаращила глаза, а Бриджид продолжала:
– Не отпирайся, Энн. Шила в мешке не утаишь.
Отпираться я и не думала. Меня потрясло слово «поколачивал» применительно к Деклану. И предположение насчет бегства его жены. Хотелось защитить моих прадеда и прабабку: Деклан не обижал Энн, Энн никуда не сбегала. Но какие могут быть возражения, если фактов не знаешь?
– Старая я стала, Энн, и в Гарва-Глейб теперь без надобности. Поеду, пожалуй, к старшенькой, в Америку. Ты вернулась. Оэн больше не сиротка. У него есть мать. У него есть доктор Смит. А я даже слезки детские осушать разучилась. Сердцем окаменела, как мой дорогой покойный супруг. Не разжалобишь меня теперь.
– Ох, нет! – воскликнула я.
– Нет? – переспросила Бриджид. Явно хотела, чтобы получилось иронично, но голос сорвался. Стало жаль ее до боли.
– Прошу вас, останьтесь. Я не хочу, чтоб вы уезжали.
– Почему? – Прозвучало по-детски – жалобно, обиженно, недоверчиво. Такой вопрос и с такой интонацией Оэн мог бы задать. – Что мне здесь, в Ирландии? Сыновья темными делами занимаются, дочка за океаном. Деклан погиб. Силы с каждым годом убывают. Одна я осталась, Энн. И потом… – Бриджид докончила не сразу, потому что не сразу нашла нужные слова. – Не нужна я тут больше никому.
Я подумала о могиле в Баллинагаре, о надгробии с надписью «Бриджид МакМорроу Галлахер».
– Через много-много лет, – начала я с мольбой в голосе, – ваши праправнуки приедут из Америки в Ирландию, в графство Дромахэр, поднимутся на холм, вступят под своды церкви, в которой крестили, венчали и отпевали ваших детей, а затем станут бродить по кладбищу. И, когда они увидят могильную плиту с вашим именем, с именами других Галлахеров, они поймут, что наконец-то вернулись домой. Ирландия была вашим домом – значит, она дом для ваших потомков. Наступит время, Бриджид, когда Ирландия позовет обратно своих детей. Теперь подумайте: если вы эмигрируете, вашим праправнукам не к кому будет вернуться.
Ее губы задрожали, рука дернулась и в следующее мгновение как-то неловко, несмело протянулась ко мне. Я взяла эту руку. Бриджид не попыталась обнять меня, даже на шаг не приблизилась, но над пропастью, что лежала между нами, появился мостик. Рука Бриджид была совсем маленькая, сухонькая – старушечья, даром что по современным меркам сама Бриджид ну никак не могла считаться старухой. Я держала ее птичьи пальчики осторожно, боясь раскрошить, как осенние листья, и негодовала на Время – за то, что забирает мою прапрабабушку, да и всех представителей рода человеческого, иссушает наши бренные оболочки, причем не враз, а постепенно, слой за слоем.
– Спасибо тебе, Энн, – прошептала Бриджид, высвободила руку и пошла прочь по коридору. Дверь спальни закрылась за нею тихо, почти беззвучно.
22 декабря 1921 г.
Уже несколько дней подряд, практически без перерывов, продолжаются дебаты в парламенте. Обсуждают Англо-ирландский договор. Пресса, похоже, поддерживает его, но в первые дни репортеров в зал заседаний не пускали, в газетах прения не освещались. Мик против такой закрытости. Он хотел, чтобы люди знали во всех подробностях, в чем суть разногласий, что поставлено на кон и каковы будут последствия того или иного решения. Увы, на первых порах сильнее оказались противники Мика.