Около пяти вечера к Гарва-Глейб стали съезжаться фургоны, грузовики, автомобили и повозки. Особняк, этот сияющий куб, из глубин которого слышались музыка, звон посуды и оживленные голоса, так и манил, так и притягивал каждого. Бальный зал, в течение целого года запертый, открыли, пыль обмели, полы вымыли и натерли воском, стены увешали гирляндами. Внесли столы и уставили их всевозможной снедью. Преобладали пироги с начинками, но были и кексы, и индейка, и мясо с пряностями, и картофель во всех видах, и, конечно, хлеб. Еда, ясное дело, не могла оставаться горячей в течение праздника, но никто на это не сетовал – каждый знай челюстями работал в перерывах между танцами и разговорами, благодарный за возможность отвлечься от ежедневных проблем. Вокруг Майкла Коллинза сгруппировалось изрядно народу, но примерно столько же не подошли к нему, даже не кивнули, словно его и вовсе не было в комнате. Вот так вот. Еще и Договор не принят и не отвергнут Парламентом, а люди уже разделились на тех, кто считает Майкла миротворцем, и тех, кто видит в нем поджигателя гражданской войны. Немало соседей Томаса, неизменно приезжавших к нему на Рождество, в этом году проигнорировали приглашение, узнав, что в Гарва-Глейб гостит Майкл Коллинз. Такие вести распространяются со скоростью пожара, и именно семья Карриган, чей дом в июне спалили черно-пегие, отказалась праздновать вместе с Томасом. Ожоги Мэри Карриган зажили, но не зажило ее сердце. К чему ей и Патрику Карригану мир с Британией? Им правосудие нужно, месть за убитого сына.
А Томас, между прочим, лично ездил их приглашать. Услышал в ответ ледяное «Благодарствуем» и получил довесок:
– Англии на верность присягнуть? Не дождется! Мы сами не кланяемся и с теми, которые кланяются, хлеб не преломляем!
Получилось зловеще; отголоски «предупреждения» звенели у Томаса в ушах всю обратную дорогу и стали причиной нового беспокойства: как бы план, имевший целью отдых для Майкла, не обернулся для него новыми отрицательными эмоциями. Действительно, Майкл рисковал не найти покоя даже здесь, в Дромахэре. И Томас, вернувшись от Карриганов, битых полчаса перемещался по залу, умоляя не затевать споров, вообще не говорить о политике хотя бы в Рождество. Кто воспользовался его гостеприимством, тому следует проникнуться духом Светлого праздника; если же мир никак не воцаряется в сердце, обладателю такого сердца лучше дома сидеть. Так – пока что без скандала – и происходило размежевание гостей.
Стемнело, и Томас попросил меня поведать о рождении Иисуса и зажечь свечи на подоконниках. Для ирландца-католика свеча в окне имеет глубокий смысл. Прежде всего, сигнализирует Деве Марии и святому Иосифу, что в данном конкретном доме их ждут. Во-вторых, еще со времен действия так называемых Карательных законов, когда служить мессы запрещалось, католические семьи с наступлением сумерек выставляли в окнах свечи – знак для странствующего священника, что здесь он найдет пристанище.
Меня слушали молча. Свечи я зажигала, кожей ощущая пристальное внимание. Бедняге Майклу тоже досталось несколько неодобрительных взглядов: ишь, мол, как веселится, бокалом размахивает, раскраснелся, разлохматился – забыл, что ли, о горестях народа, о бедах Отечества? С одного боку Майкла прикрывал Джо О'Рейли, с другого – Фергюс, человек без фамилии, зато с пистолетом, который топорщился у него в заднем кармане. Морковно-рыжий и худосочный, Фергюс не производил впечатление парня, с которым лучше не вступать в конфликт. Его ледяные глаза так и бегали – с лица на лицо, с окна на дверь. Томас велел О'Тулам не чинить Фергюсу препятствий, если он вздумает пройтись по дому или двору – ведь он здесь, чтобы защищать Майкла Коллинза. Да-да, Майклу небезопасно даже в милом, уютном Дромахэре.
После угощения столы раздвинули, и начались танцы. Певец явно пытался кому-то подражать, причем без особого успеха, голос звучал театрально. Зато музыканты играли от души. Их задор передался и гостям. Мигом образовались пары, закружились, расходясь и сходясь. Дети затеяли догонялки прямо среди танцующих. Напрасно Мэйв и Мойра пытались организовать для них игру – возглавляемые Оэном, расшалившиеся по его примеру, дети продолжали беготню, путались под ногами и, должна признать, немало способствовали разрядке атмосферы.
– Я тебя полюбил против воли своей, против воли… – неубедительно подвывал певец, я же смотрела на бокал пунша и жалела, что нет колотого льда.
– Энни, можно тебя пригласить?
Ну конечно: Майкл Коллинз.
– Мистер Коллинз, вы наверняка помните, что я неважно танцую.
– Ты про свадьбу в «Грешэме»? Не скромничай. Вдобавок я наслышан, как ты отплясывала с покойным Декланом. И вообще, хватит уже звать меня по фамилии. У нас отношения давно перешли с официальной стадии на дружескую.
Сказав так, Майкл подхватил меня за талию и повлек в круг танцующих. Я только вздохнула. Конечно, другая Энн Галлахер была отличной плясуньей! Хоть бы только мне не проколоться на своем неумении. Я училась танцевать, честно. У себя в манхэттенской квартире. Без свидетелей. Ничего путного не вышло. Руки дергались, как у марионетки, а что до ног, я только пальцы сбивала. Музыку слышало мое сердце, оно же ей подчинялось, в отличие от неловкого тела. Оэн говорил, я слишком много перечувствовала – танцору чувства не на пользу. «Музыка тебя захлестывает, Энни, ты в ней, как котенок, тонешь. Это всякому видно» – вот его слова.
Наверно, Оэн был прав. Только я от его правоты комплексовала ничуть не меньше.
– Да я всё перезабыла, Майкл. Все движения, – взмолилась я.
Майкл не смутился.
Тут певец оставил потуги изобразить нечто томно-современное и завел песню народную, всем известную. Скрипки отреагировали с неподдельной радостью – замяукали, завизжали. Послышалось хлопанье и притопывание. Я поняла: такого темпа не удержу. Опозорюсь. Пробормотала: «Извините, Майкл» – и ретировалась. К счастью, Майкл и сам обо мне забыл. Его внимание было приковано к Томасу, которого несколько человек выталкивали в круг.
– Давай, Томми! – гаркнул Майкл. – Покажи всем, как ирландские парни пляшут!
Томас улыбался. Он готов был пуститься в пляс даже и без подначек – а подначки летели со всех сторон. Я застыла, как в трансе. Скрипка вывела особо пронзительную ноту – и Томас отозвался, отреагировал зажигательнейшей чечеткой. Как завороженная, я смотрела на него – героя ирландских легенд, ожившего в нарядном бальном зале. Через мгновение Томас вытащил в круг Майкла. Впрочем, Майкл и не сопротивлялся, у него тоже пятки горели. Томас, румяный, взъерошенный, с блестками пота на лбу, всё плясал. С каждым новым па голова моя кружилась сильнее, а ноги подкашивались от ощущения безнадежности.
Вот мне тридцать один год. Немало. Я давно не невинная девочка. Я никогда не бредила певцами или актерами – словом, теми мужчинами, которых могла знать только с обложки. Томаса Смита я знаю изнутри. Я люблю его. Отчаянно, горячо. Но любовь эта ничем не отличается от вздохов по какому-нибудь поп-идолу, потому что у нее нет будущего. У нас с Томасом нет будущего. Всё может исчезнуть в любой момент. Я проснусь, чудесный сон растает – и вернуть его я не сумею.
Казалось бы, мысль не новая – страх всё потерять терзал меня с тех пор, как я была выужена Томасом из Лох-Гилла. Но здесь, в блистающем зале, среди веселых людей, страх поднялся, подобно чудовищной волне. Мгновение – и я накрыта с головой, дышать нечем, в глазах темно. Я залпом допила пунш – не помогло. Пульсация ужаса в висках никуда не делась, а наоборот, прибавила децибелов. Удары уподобились голосу гонга. Я поспешила к дверям. Сначала просто шла быстрым шагом, но, достигнув дверного проема, сорвалась на бег. Ибо эхо пульсации билось о стены и возвращалось ко мне, удесятеренное, и пинало, и гоняло меня, словно мячик для настольного тенниса, – туда-сюда, туда-сюда. Скорее, скорее на воздух! Не помню, как очутилась в холле, как открыла парадную дверь, как сбежала с крыльца – и вот стою на подъездной аллее, прильнув к вековому дубу. Хорошо, что кора такая шершавая – легче удерживаться в реальности; хорошо, что дуб такой могучий и так крепко врос в землю – будет мне якорем.
Вечер был ясный, с морозцем. Я тянула ноздрями сладкий воздух, пыталась прочувствовать весь его путь к легким. Вот так. Медленнее. Может, уймется бешеный пульс. Может, отпустит неистовый зуд под кожей. Я подставила лицо ветру, закрыла глаза, крепче обняла ствол.
Не прошло и нескольких минут, как за спиной раздался милый голос:
– Энн, что с тобой?
Томас, еще разгоряченный после танцев, с закатанными рукавами, без сюртука, растрепанный, приблизился ко мне, остановился в замешательстве.
– Бриджид сказала, ты из дому выскочила, будто на тебе платье вспыхнуло. Что случилось, девочка моя?
Я не ответила. Не рискнула рот раскрыть – слезы, практически булькавшие в горле, неминуемо пролились бы, а мне истерика была без надобности. Меж деревьев блеснуло озеро. Внезапно захотелось пройтись по берегу – вот, гляди, Лох-Гилл, я тебя не боюсь, ты до меня не доберешься! А что, неплохая мысль. Может, от такой прогулки во мне мужества прибавится. Я отлипла от дубового ствола и двинулась на ледяное фосфорическое свечение, ведомая дерзостью отчаявшейся души.
– Энн, ты куда?
Томас успел перехватить мою кисть. В голосе сквозил страх. Он возник по моей вине, я вдруг возненавидела себя за то, что причиняю страдания любимому человеку.
– Ты чего-то боишься, я же чувствую. Откройся мне, милая.
Я остановилась, подняла взгляд. Руки взлетели к щекам Томаса, кончики больших пальцев соединились посередке его подбородка, прямо на восхитительной ямочке. Томас взял меня за запястья и чуть повернул голову, чтобы губами прильнуть к моей ладони.
– Графиня, вы вроде попрощаться пытаетесь. Мне это не по душе.
– Нет, вовсе нет! – горячо возразила я.
– Тогда в чем дело? – Томас отпустил мои запястья, но лишь для того, чтобы скользнуть ладонями по моему торсу и сомкнуть их на моей талии. Когда это было сделано, Томас привлек меня к себе.