– Кто ты такой есть, Томас Смит? – В голосе Бена сквозил неподдельный, почти мистический ужас. – От твоих слов Шон МакДиармада небось в гробу переворачивается!
– Я – ирландец. И я не подниму оружие против другого ирландца. Никогда. Вне зависимости от того, примут Договор или не примут.
– Слабак ты, Томас, – процедил Бен. – Энни вернулась. Кстати, где ее нелегкая носила? Энн, тебя спрашиваю, где пропадала? – На секунду он перевел взгляд с Томаса на меня, лицом изобразил омерзение. – Впрочем, какая разница? Я говорю, Томас, тебя при ней развезло, куда только порох твой девался? Вот бы Деклан поглядел на вас обоих! – Бен сплюнул себе под ноги – плевок шлепнулся тяжело, будто жирный слизень. Бен отвернулся и зашагал прочь, не забыв махнуть рукой, мол, хватит, сыт по горло тем, что видел и слышал.
– Твоя матушка будет рада тебе! – крикнул Томас, всё еще надеясь уладить дело. – Давненько ты не заглядывал, она соскучилась. Иди в зал, поешь, выпей. Отдохни. Рождество все-таки. Будь моим гостем.
– Гостем? На пару с Коллинзом? – Бен повел рукой на окна, за которыми виднелись силуэты танцующих. В одном окне, совершенно черный против света, ясно вырисовывался Майкл. Рядом с ним я узнала фигуру Дэниела О'Тула. Судя по жестикуляции, эти двое вели оживленный разговор. – Хоть бы кто Большому Парню шепнул: не маячь, а то, неровен час, пулю словишь.
Томас от такой почти не завуалированной угрозы окаменел. Через мгновение опомнился, крепче прижал меня к себе – и вовремя, потому что ноги мои подкосились. И тут в кустах раздался щелчок взводимого курка – этот звук ни с чем не спутаешь. Из своего укрытия шагнул Фергюс: папироса прилипла к губе, походка вразвалку – странный контраст со змеиным холодом в глазах и с блестящим револьверным стволом, направленным на Бена Галлахера.
– Кишка у тебя тонка, – небрежно бросил Фергюс, не снисходя даже до презрения к противнику.
Бен вздрогнул, рука сама собой легла на пояс.
– Даже не пытайся, – процедил Фергюс. – В доме полно порядочных людей. Не порть им Светлый праздник.
Бен опустил руки по швам.
– Если ты намерен войти в дом, сначала я заберу у тебя ствол – ты ведь именно ствол сейчас выхватить хотел, да? – зловещим тоном продолжал Фергюс. – Если ты в дом не пойдешь, я всё равно тебя обезоружу. Для твоей же пользы, чтоб ты до утра дотянул. А вообще, ехал бы ты в Дублин.
Фергюс пожевал губами, папироса упала, и он, не опуская глаз, втоптал ее в землю. Шагнул к Бену, спокойно и деловито обыскал его, отнял нож, спрятанный за голенищем, и пистолет (кобура висела на брючном ремне).
– У Бена тут мать и племянник. Он член семьи, – пояснил Томас.
Фергюс только хмыкнул.
– Это мне из разговора стало понятно. Слышь, ты, дядюшка Бен! Хочешь с родными повидаться – чего тогда по кустам шныряешь, а?
– Ну да, я пришел матушку навестить, – обиженно заговорил Бен. – Взглянуть на свою невестку, которая из мертвых восстала. С племянником повозиться да вот с Томасом потолковать. Я уже пятое Рождество в Гарва-Глейб встречаю. Не знал я, что Коллинз тоже тут. Пока не решил, оставаться или нет.
– А Лиам? Лиам тоже приехал? – вымучила я. Сама знала, что голос дрожит, и Томас это почувствовал – напрягся весь.
– Нет, он в Йогале. Пока сюда не собирается. Работы невпроворот. Война на носу, – нехотя отвечал Бен.
– В Гарва-Глейб войны нет и не будет, – отрезал Томас. – По крайней мере нынче. Ты меня понимаешь, Бен?
Бен кивнул, заиграл желваками. Лицо выражало отвращение и ненависть к нам троим.
– Зайду повидаюсь с матерью и с Оэном. Переночую на сеновале. Утром меня здесь не будет.
– Давай, топай впереди меня, и без глупостей, – скомандовал Фергюс. – Если что – стреляю. – Действительно, он держал Бена на мушке. – И не вздумай к мистеру Коллинзу приближаться.
24 декабря 1921 г.
На рубеже веков – девятнадцатого и двадцатого – что-то изменилось в Ирландии. Я бы назвал произошедшее культурным возрождением. Мы по-прежнему, как привыкли с детства, пели старинные песни и слушали легенды, но теперь в них стал открываться новый смысл. Нас, всех вместе и каждого в отдельности, обуревали предчувствия. Если раньше мы просто гордились ирландской историей и культурным наследием, а также легендарными предками, то теперь гордость переродилась в настоящее благоговение. Нас всех – меня, Мика Коллинза, Бена, Лиама и Деклана Галлахеров – учили любить Ирландию. Но вот двадцатому веку почти сравнялось двадцать два года, и я впервые в жизни задумался: а что это значит на самом деле?
После конфронтации с Беном Галлахером мы – Энн и я – в дом не пошли. Мы остались на воздухе. Обоих колотила нервная дрожь.
Чуть успокоившись, Энн прошептала:
– Неуютно мне в этом мире, Томас. Другая Энн его понимала, а я никогда не пойму.
– О каком мире вы говорите, Графиня?
Я задал вопрос, отлично зная, что Энн имеет в виду.
– О мире Бена Галлахера и Майкла Коллинза. В этом мире люди из одного лагеря в другой переходят запросто, будто улицу пересекают. Мне известно, каков будет итог, но даже эта информация не дает понимания.
– Очень странно, Энн. Почему так происходит?
– Постараюсь объяснить. Ты, Томас, в этой реальности жил и продолжаешь жить. А для меня Ирландия – нечто почти сказочное. Баллады, легенды, мечты. Я всегда знала лишь ту Ирландию, которую был готов открыть мне Оэн. А в его случае эмиграция сгладила острые углы, затянула дымкой всё плохое и страшное. Наверно, это нормально – каждому человеку иметь собственную картинку. Только мне картинка с подписью «Ирландия» досталась из вторых рук. Я не видела и не могла прочувствовать ни ужасов угнетения, ни противоречий революции. Никто не учил меня ненавидеть.
– По-твоему, нас этому учили?
– Да.
– Вовсе нет. Нас любви учили, а не ненависти.
– Любви? К чему конкретно?
– К свободе. К национальной самобытности. К лучшему будущему для Ирландии. К самой Ирландии, наконец.
– И что вы станете делать с этой любовью? Я молчал, и Энн ответила за меня.
– Не знаешь, Томас? Зато я знаю. Вы ополчитесь друг на друга. Сказать почему? Потому, что вовсе не Ирландию любите. Вы любите представление об Ирландии, а оно у каждого свое.
Мне оставалось только головой мотать, дескать, нет, ничего подобного. В груди полыхал священный гнев на угнетателей, саднила боль за мою многострадальную Родину. На Энн я даже глядеть не хотел. Энн свела мои патриотические чувства к мечте, мало того что несбыточной, так еще и какой-то экспортной. Правда, через несколько минут Энн раскаялась, поцеловала меня и попросила прощения.
– Извини, Томас. Я сказала, что не понимаю твоего мира, а сама взялась лекции читать.
Больше мы не говорили ни об Ирландии, ни о свадьбе, ни о Бене Галлахере. Но фраза Энн: «И что вы станете делать с этой любовью?» – весь вечер звенела у меня в голове, вытесняя прочие мысли.
На полуночной мессе я сидел между Миком и Энн, Оэна держал на коленях. Оэн клевал носом, еще когда мы входили в церковь, и успел крепко уснуть, прежде чем отец Дарби начал читать первый псалом. Он благополучно проспал всё пророчество Исайи; он, в отличие от меня, не видел, что Мик понурился, а Энн хмурит брови. Веснушчатой щечкой прижимаясь к моей груди, прямо к ноющему сердцу, Оэн мирно посапывал – а я завидовал его невинности, неискушенности и вере. Когда Мик – очень серьезный, притихший – повернулся ко мне и прошептал: «Мир да пребудет с тобой», я ответил той же фразой, даром что именно мира в моем сердце и не было.
Отец Дарби в проповеди помянул пресловутое игольное ушко, дескать, легче верблюду сквозь него протиснуться, нежели богачу войти в Царствие Небесное. А я подумал, не так надо было сказать, а вот как: легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели ирландцу – утихомириться.
Да, меня учили любить Ирландию – но не должна любовь быть такой… сметающей всё на своем пути. Таким следует быть чувству долга. Наверно, это мой ответ. Страдания и жертвы ни к чему там, где нет любви. Главное же – определить, что тебе всего дороже.
Глава 20Белые птицы
Мне россыпью бисера мнятся вдали
острова Тир На н-Ог,
Где можно над Смертью смеяться,
не ведая слова «итог».
Так делают белые птицы,
что с пеной морскою в родстве…
А нам – неужель затвориться
в бескрылом своём естестве?
Я ПРОСНУЛАСЬ ВНЕЗАПНО, ПРИЧЕМ без каких-либо внешних причин. Прислушалась, ожидая уловить шорох оберточной бумаги; по моим представлениям, Оэн уже вскочил и разворачивает подарки. Но нет, шум, до меня донесшийся, не подлежал идентификации.
Мы вернулись из церкви далеко за полночь. Каждый из нас был глубоко погружен в собственные мысли, даже подавлен. Томас с Оэном на руках сразу направился в детскую, я увязалась следом. Оэн начал просыпаться, пока я переодевала его в ночную рубашку, но, очутившись под одеялом, снова заснул. Бриджид на мессу не ходила. Воспользовалась тем, что дом опустел, чтобы пообщаться с сыном. Мы ее ни в гостиной, ни в кухне не обнаружили. Очевидно, она уже легла, а где Бен Галлахер – на сеновале или, может, убрался восвояси, – я не знала и знать не хотела.
Сказав Томасу: «С Рождеством и с днем рождения», я, кажется, немало его удивила. Наверно, он думал, я про вторую дату не вспомню. Судя по реакции, он и сам про нее забыл. Подарки и праздничный торт дожидались своего часа – в моей спальне и в погребе, соответственно; я решила, что день рождения мы отметим назавтра ближе к вечеру. Не хотела перебивать впечатление от мессы.