И тут грянул выстрел. Шон О'Коннелл заорал:
– Засада! Вперед, скорее!
Но Мик зачем-то велел заглушить моторы.
Схватил винтовку, выскочил из автомобиля, готовый к бою, жаждущий перестрелки. Я последовал за Миком, остальные за мной. Пули сыпались слева, с холма; Мик, выкрикнув что-то непечатное, бросился к нам, укрывшимся за бронированным автомобилем. Оттуда мы несколько минут отстреливались, одиночными разрядами нарушая несмолкающий треск «виккерса».
Воздух в долине дрожал от пулеметных и винтовочных залпов. Мы имели что противопоставить «виккерсу», зато радикалы заняли куда более выгодную позицию: мы были у них как на ладони. Мик не желал пригибаться, у меня рука устала тянуть его книзу, язык заболел повторять: «Береги голову!» На мгновение долину заполнила тишина, которой мы не решались поверить – в наших ушах всё еще свистели пули, в черепных коробках билось оглушительное эхо. И все-таки это мгновение обмануло меня – я решил, что есть надежда.
– Вон они! На дороге! – выкрикнул Мик.
Действительно, группа с винтовками и пулеметом спешила к вершине холма. Мик выскочил из укрытия, пусть ненадежного; Мик выпрямился во весь рост, вскинул винтовку. Я бросился за ним, повторяя его имя. На холме выстрелили. Один-единственный раз, но зато наверняка. Мик рухнул ничком.
Он лежал посреди дороги, в пыли; в основании черепа зияла дыра. Мы с Шоном О'Коннеллом взяли Мика за руки и за ноги, понесли обратно к автомобилю. Я стал расстегивать рубашку – свою, конечно. Требовалось много ткани, и с бинтами я даже не возился. Кто-то читал над Миком заупокойную молитву, кто-то, рыча от ярости, палил по убегавшим убийцам. Наконец справившись с пуговицами, я скомкал рубашку, накрыл рану. Меня поразило лицо Мика, совсем юное и спокойное. Он словно был рад, что избавился от тревог, что можно расслабиться, закрыть глаза. Незаметно спустились сумерки, а я всё сидел, держа в объятиях Большого Парня. Который был мертв.
Вот так же, не выпуская Мика из объятий, прижимая к груди его окровавленную голову, не сдерживая слез, я ехал в Корк. Плакал не я один. Мы все были настолько потрясены утратой, что, свернув к ручью (требовалась вода – омыть Мику лицо), не сумели выбраться на дорогу. Мы оказались в адском лабиринте поваленных деревьев, взорванных мостов и покореженного железнодорожного полотна. По этому-то лабиринту и колесили, пока нам не попался человек, указавший, как проехать к церкви. Однако священник, приблизившись к автомобилю и увидав мертвого Мика, бросился бежать. Ребята последовали за ним; я услыхал угрозу физической расправы, если святой отец не одумается и не отпоет покойного. Затем раздалось несколько выстрелов, но святой отец, к счастью, не упал, а, наоборот, скрылся в церкви. Возможно, мы отнеслись к нему несправедливо. Как бы то ни было, мы не стали его дожидаться.
Наверно, мы еще долго плутали, не знаю. Помню только, что до Корка мы в конце концов добрались. Двое патрульных сопроводили наш автомобиль в больницу «Шанакил». Там у нас изъяли тело Мика. Мы остались, залитые его кровью, растерянные. Мог ли Мик предположить, что примет смерть от своих земляков, что погибнет именно в том уголке мира, где ему, казалось бы, гарантировалось всеобщее обожание?
Кто-то догадался отправить телеграммы – в Лондон (чтобы там напряглись), в Дублин (чтобы там всполошились), в другие города, чтобы знали: Майкл Коллинз погиб лишь неделей позже, чем навсегда ушел от нас его товарищ Артур Гриффит. Тело Мика отправится в Дублин морем – из бухты Пенроуз в Дун-Лэаре. Мне не позволили сопровождать его. Я поехал на поезде. Вагон гудел: обсуждали смерть Мика, невосполнимую утрату для Ирландии, – и перескакивали на фасоны шляпок, погоду, несносных соседей. Меня такое зло взяло, что я еле дотерпел до ближайшей станции. Весь дрожа от негодования, я спрыгнул на перрон и дальше шел пешком. Два дня добирался. Не могу находиться среди людей, но, как ни странно, не готов я и к полному одиночеству.
Похороны состоялись сегодня. Мик упокоился на кладбище Гласневин. Мы четверо – Гиройд О'Салливан, Том Куллен, Джо О'Рейли и я – стояли плечом к плечу. По крайней мере, не одного меня снедает скорбь – Гиройд, Том и Джо любили Мика не меньше, чем я, и в этом я вижу слабенькое утешение. Бремя утраты не придется тащить в одиночку.
Дублинский дом я выставил на продажу. После похорон не желаю возвращаться в Дублин. Никогда. Поеду домой – меня ждет мой мальчик, мой Оэн. Всех остальных, кто был мне дорог, Ирландия уже забрала, больше некого принести ей в жертву.
Глава 26Мужчина молодой, мужчина старый
Ни толку, ни проку, ни мыслей, ни слов —
В расколотой плошке моей головы
Единственной свечке отныне гореть.
Так, крупная рыба, заплывшая в сеть,
Луна умаляет небесный улов;
Так меркнет скопление звёздной плотвы.
31 АВГУСТА Я ПОЕХАЛА В БАЛЛИНАГАР, на кладбище. Мне помнилось, что расположено оно сразу за церковью на довольно высоком холме, но я не ожидала, что подъем отнимет практически все мои силы и вызовет саднящую одышку. Живот сильно вырос, давил снизу на легкие. По словам слайговского гинеколога, милейшего старичка, мне предстояло рожать в первых числах января. Я усмехнулась: при первом посещении больницы в Слайго медсестра, желая определить мой срок, спросила, когда были последние месячные. Какую дату я могла назвать? Середину января 1922 года? Я прикинулась этакой забывчивой особой. По моим личным подсчетам, на момент возвращения в современность мой срок составлял около двенадцати недель. На первом же УЗИ мое предположение подтвердилось, несмотря на несообразность дат. Путешествие во времени ни на что не влияло. Как и всякая женщина, я должна была носить дитя ровно девять месяцев, из которых минуло пока только пять.
Итак, я опустилась на колени перед могилой Деклана, погладила холодный камень, прошептала «Привет». Имя «Энн Финнеган Галлахер» по-прежнему значилось рядом с именем Деклана. Отдышавшись, я принялась полоть сорняки на могиле Бриджид. Обиды в моем сердце не было. Бриджид не виновата, рассуждала я, что запуталась в недомолвках, как в паутине; на ее месте никто не поверил бы в «официальную версию» возвращения Энн, как не поверил бы и в немыслимую правду. Значит, Бриджид – просто жертва, за что же ее ненавидеть? За попытки защитить Оэна и Томаса? Вот уж нет. Но даже думая о Бриджид, я косилась на другое надгробие, всё затянутое лишайниками, расположенное поодаль от галлахеровских могил. Что, если Мэйв ошиблась? Что, если я сейчас обнаружу под фамилией имя «Томас» с соответствующими датами? На нетвердых ногах я шагнула к надгробию, почти упала на землю.
«Энн Смит, возлюбленная супруга Томаса. 16 апреля 1922 г.» – вот что я прочла. Я сидела перед собственной могилой.
Нет, дух у меня не занялся от ужаса, и я не разрыдалась. Никаких мистических ощущений, никаких отрицательных эмоций. Я просто созерцала памятник, воздвигнутый Томасом Смитом в честь нашей любви, в честь нескольких месяцев, которые мы провели вместе. Этакое подтверждение: я была и останусь его возлюбленной супругой.
– Томас! – простонала я и легла прямо на землю, головой на надгробие.
Брызнули слезы, но я даже не попыталась остановить их поток, несший облегчение, освобождение от страшного предчувствия. Томас не упокоился здесь, в Баллинагаре; незачем прислушиваться к шепоту трав или свисту ветра – Томас не станет говорить со мной их языком. Ибо это делают только мертвые. Передо мной же не могила, а мемориал. С того дня, как Джим Доннелли выловил меня из озера, я не была ближе к Томасу, чем теперь. Дитя взыграло в моей утробе – в первый раз. На эту новую жизнь – доказательство, что любовь к Томасу мне не приснилась, – мышцы живота откликнулись сладостной спазмой.
Я оставалась на кладбище до заката. Если Томас обращался ко мне посредством дневников, почему я не могу обратиться к нему, избрав посредником прохладный могильный камень? И я рассказала – вслух! – о старой Мэйв, о тактичном Кевине, о наших книжках, изданных Оэном, о том, как растет наше дитя – вероятнее всего, девочка. Поделилась соображениями насчет имени и цвета стен в детской. Когда же стало смеркаться, я произнесла: «До свидания, родной», всхлипнула, вытерла слезы и побрела вниз, к церкви, и дальше – к машине.
Дневники Томаса я стала читать, но не по порядку, а отрывками, как делал Кевин. Брала блокнот не глядя, открывала наугад. Правда, сначала прочла последнюю запись. Потом несколько дней не могла к другим блокнотам прикоснуться. Запись действовала на меня, как пламя свечи на ночную бабочку; возвращаясь к записи от 3 июля 1933 года, я испытывала боль, близкую к блаженству.
На следующей неделе Оэну исполнится восемнадцать. Еще весной я купил ему билет на пароход, списался с нужными людьми в Штатах и оплатил первый год его обучения и проживания в Нью-Йорке. Оэн зачислен на медицинский факультет в Университет Лонг-Айленда. Он станет едва ли не самым юным из студентов. Хочу поехать с ним. Помогу устроиться на новом месте, пройдусь по улицам, скверам, взгляну на здание университета, на кампус, чтобы после, думая об Оэне, легче было представить его в новом контексте. Оэн упирается: он-де взрослый, ему нянька не нужна. Порой он сильно напоминает Мика – стальная воля в сочетании с беззащитным сердцем. Пообещал мне: «Док, я обязательно напишу» – и сам же рассмеялся, со мной вместе. Мы оба знаем: никаких писем не будет.
Если разобраться, мне дано больше, чем любому из отцов, больше, чем отец вправе просить. Энн заранее рассказала всё о жизни Оэна. Я в курсе, как сложится его судьба. Оэн открыт для меня, его душа не является загадкой, мне не надо волноваться, что мой мальчик изберет неверную дорогу. Я уже знаю, каким человеком он станет. Словом, начинаются «Приключения Оэна Галлахера», хотя их начало означает для нас вечную разлуку.