О чувстве, заключенном в вещах, и о магии — страница 8 из 11

Глава 1О магии в целом и её делении

Магами звались древние восточные мудрецы, главным образом персидские[102], которые исследовали вещи сокрытые (res latentes), имеющие отношение к Богу и природе, к искусству (artis) её. Так совершали маги чудесные дела, предметы такого рода прилагая к делам людским, как свидетельствует святой Августин[103]. В наше же время именование «маги» столь отвергаемо и ненавистно, что наделяют им разве что сохранивших суеверия людей, состоящих в дружбе с бесами. Просто люди невежественные и самого презренного рода, душой истомившиеся в исследовании природы, простым путём идя, у злых духов попросили того, что дать те не в силах, хотя и делают вид, что могут. Астрология вот, отданная на толкование умам дремучим и недалёким, впала в вид презренный. Так что и пророки нашего времени, узколобым и порочным веком нашим зовутся то бородачами, то дураками, то богохульниками. И всё-таки астрологию дважды попытался Порта, человек очень целеустремлённый, вернуть из небытия[104]. Но это всего лишь отсылка к прошлому, принадлежит ряд работ по алхимии и природной магии. Кампанелла имеет в виду трактат «Физиогномика растений» (1589), исследующий «скрытые связи» растений с планетарными астрологическими образами. явные и начальные основания своих рассуждений он не даёт[105]. Порта ведь не поднялся до чувства в вещах и первенств[106]. Всё объясняет он, отсылая к природным свойствам вещей, общеизвестной астрологии, скрытому их взаимному притяжению и тайным знакам (signaturas)[107]. Вот «технотека», которой занимается неаполитанец Ферранте Императо, могла бы быть основанием для введения в оборот такого рода искусства[108].

Магия, по свидетельству Плиния[109], состоит из трёх наук: религии, медицины и астрологии. Первая из них служит для очищения души, чтобы стала та пригодна для [восприятия] тайных знаний (cognitionibus occultis) и сдружилась с первопричиной (pri-mae causae amicus), и чтобы вселить в душу мага страх, уважение и веру в те души [людские], на которые он будет воздействовать. Вторая необходима, чтобы узнать силы трав, камней и металлов, притяжения и отталкивания их между собой, а также по отношению к нам, состав их и то, насколько пригодны те или иные нужные человеку материалы к тому, чтобы имел дело с ними, на них воздействуя. Третья же, чтобы знать, когда совершать магические операции, и о знаках (symbolum), соотносящих земные предметы и звёздные тела, как неподвижные, так и блуждающие, а также светила, явственно предстающие причинами для природных трансформаций и сил всех вещей.

Потому в Евангелии от Матфея хвала возносится тем волхвам, которые благодаря комете узнали о рождении полновластного правителя вселенского[110]. Ведь Бог тем, кто дела Его изведывают и им дивится, даёт не только то, к чему стремятся, но и сверх того, помогает к предметам сверхприродным (supernaturales res) прийти, ежели внутренне очистившись, они готовы будут к упорному изысканию природных добродетелей. Вот до чего радушен и мягок творец и родитель наш, о чём тебе сообщат Иоанн Златоуст и святой Августин.

Мудрость эта [магическая] и умозрительная и практическая. То, что основательно узнаёт, прилагает она к делам людским. Плиний в 27-й книге[111] придерживается того мнения, что сия мудрость присуща всем существам, и даром её является умение творить чудеса. По этой причине полагает он, что Моисей был могущественнейшим магом, как и другие египтяне, Йанний и Йамврий, с ним состязавшиеся перед лицом фараона[112]. Говорит Плиний, что совсем недавно бытовала магия на Кипре, потому как там перед проконсулом Сергием силою Иисуса апостол Павел сделал так, что ослеп Елима Волхв, а потом его исцелил[113]. Плиний не верит, что существуют злые духи, потому что Нерон их настойчиво искал и не нашёл, и не было того, кто бы их ему показал[114]. Он думает, что природа и есть божество, влитое во всё сущее[115], а в нас она действует благодаря тому, что разум наш знает, как пользоваться её плодами. А Трижды величайший[116] человека считает чудом мироздания, превосходящим богов или богоравным[117]. Столь велик человек благодаря своей мудрости, что может мраморных и медных богов изготавливать, под сенью определённых созвездий в них вселяя души и получая от них требуемое[118]. То же чуяли и Порфирий с Плотином, добавляя, что есть духи добрые и злые, как учит нас повседневный опыт[119]. Сам я тоже изведал такой недвусмысленный опыт, но не жадно стремясь его обрести и [природу] пробуя на прочность[120], а имея в мыслях иное, потому нечего удивляться, что пытливому Нерону духи не явились.

Симон Волхв думал, что летать – забава самая обыкновенная, наподобие занятий канатоходцев[121], а Светоний рассказывает, что Нерон сделал так, что повторилась судьба Икара[122]. Так что я лично утверждаю, что вначале существовала магия божественная (existere magiam divinam), которую человек без помощи божией едва ли понимает и дела с ней не имеет. Умолчал о ней Моисей, да и иные, кто Богу был мил (Deo chari), столько чудес совершившие без помощи какой бы то ни было науки природной, тогда как мир сотворённый подчинялся им прямо, раз были посланниками самого Бога! Кто верит, что существует Бог и о смертных вещах печётся, нелишне ему и в такие [дивные] дела верить.

Имеется магия природная, в качестве представления (notitia) о звёздах и врачебной науке, к которому добавляется знание предметов божественных, чтобы родилась вера (fiducia)[123] в том, кто добивается благосклонности этой науки. Имеется и магия дьявольская, силой которой многие благодаря искусству демоническому осуществляют чудесные дела перед людьми не особенно умными – такие и без всякого демона в местах, где полно народа, у уличного жулья, ловко владеющего руками, получаются[124]. Но эти дела – по части не науки, а хитроумия. Магия же природная занимает срединное положение[125], и тот, кто в ней упражняется с благоверным почтением к Творцу, нередко удостаивается чести подняться к сверхприродному и причаститься предметам божественным. А вот те, кто её употребляет во зло, расходуя на наведение порчи и изготовление ядов, бесясь ради забавы, те заслуживают, чтобы и с ними позабавился бес, и уволокли их на погибель – увидят вокруг себя, раз сами захотели, таких же, как и они, охотников до вещей порочных и ничтожных, [в Аду]. Такое заключение очень верно делает и святой Фома в книге о жребиях, опираясь на Августина[126].

Глава 6Все науки и искусства служат природной магии, а некоторые из них особенно

Что ни совершают мудрецы, природе подражая или же ей оказывая содействие [своим] искусством, не только людям тёмным, но и всему человечеству доселе неизвестным, зовём мы магическим творением. Потому не только науки, о которых уже сказано выше, но и все иные, дают практическую основу для магии. Творением магическим было создание Архитом голубя, который, как и другие, [обыкновенные], голуби летал[127]. При дворе Фердинанда Австрийского один немец дивным искусством изготовил орла и муху, которые самостоятельно летали. Прежде чем искусство станет достоянием простого люда (vulgetur), всегда зовётся оно магией, когда же станет общедоступным, то является уже обыкновенной наукой. Когда изобретался аркебузный порох[128], книгопечатание и магнит, то были они предметами магическими или имеющими происхождение сверхъестественное (numine prae-eunte), тогда как нынче это искусства общедоступные, ибо узнали о них простые люди. Подобным же образом и звон колоколов, отмечающий календарное время, да и другие механические искусства, легко лишаются священного благоговения (venerationem), ведь воплощаются в предметах, зримо явленных и взорам людей самых простых. Предметы же, имеющие касательство к натурфилософии, астрологии и религии, опошляются крайне редко, потому-то люди в старину в них одних магию и вложили.

Глава 9В трупах можно обнаружить чувство, а также о гниении их

Во многих разных явлениях мы явственно находим ошибочность этого обыденного представления – не все-де вещи чувствуют, ведь мёртвые тела, потому что зовутся мёртвыми, чувства лишены – тогда как мы видим, что свойства живого существа у мёртвых, пусть и в ограниченном размере, остаются. Так как для уяснения всего нашего учения это необходимо, перейду к доказательствам. Во-первых, обращу внимание, что у животных для смерти достаточно одного ухода прочь их дыхания, духа (spiritus), который находится в голове, а оттуда распространяется по нервам, наделяя чувством и присущим каждому члену особым движением всё тело животного. Даже если при этом не будет тело уничтожено, а останется в целостности, то всё равно животное погибнет. Смерть же для сущностей простых – это переход в иное бытие, как то: дыхания – в воздух, а воды – в землю или огонь, так как взаимоподобны, так что они, и только они, оставляют бытие своё, просто меняя форму.

Животные же, будучи сложнее устроенными, претерпевают распад. Так что дыша воздухом, дух ощущает его с помощью чувства воздушной природы, память о теле, в которое был заключён, оставляя позади, раз его «страстотерпие» из-за великой перемены, [смерти], уносит вдаль им испытанные ранее страсти и порывы души. Ту память, которая и сама канет в Лету. [Мёртвое] же тело остаётся с собственном чувством, притуплённым, его [плотской] природе соответствующим, даже если дух ещё пребывает в нервах и чувствует. Явственно видно это в хвостах змей и ящериц[129], погибающих последними, как и сердце, так как «узкие сосуды» духа не дают ему так просто покинуть тело. Вот так же, когда обвальщики [мяса на скотобойне] освежёвывают быков, то кое-где плоть убитого животного дрожит, шевелится и ощутимо сокращается[130]. Люди тоже пред лицом своего убийцы пышут кровью и горят гневом, в страхе чуя нутром, что здесь их ненавистный враг – чувство передаётся от одного к другому через воздух.

Такой приметой пользуются опытные следователи, чтобы разузнать, кто совершил убийство. Один уроженец Ночеры[131] убил человека и закопал в земле, а позднее его самого по другому обвинению посадили в тюремную камеру. Двадцать дней подряд лил дождь, из-за наводнения труп всплыл, и его унесло на городскую улицу, где была тюрьма. Когда труп заметил, что только окно отделяет его от убийцы, он закипел кровью, начав источать её из ран, к немалому ужасу того, кто знал о своей вине в этом преступлении. Когда же он проплыл дальше, то больше не кипел, вернувшись на своё место. А человек этот спустя двадцать девять лет мне сам раскрыл душу.

Так что остаётся чувство не только в духе, тело покидающем, но и в самом [мёртвом] теле, ещё не окоченевшем и с кровью внутри. Мы ведь тоже, перед собой видя недруга, в гневе вскипаем или от страха дрожим. Ну а когда труп изнутри разлагается, то один канал чувственной [жизни] он теряет, но вот другой в нём становится только сильнее. Да и к тому же в трупе заводятся черви, а чувства в них не могут проистекать ниоткуда. Не могут из материальной «потенции», из чрева её, которое жизнь поддерживает, но не порождает, как мы показали во второй книге [трактата][132]. Значит внутри трупа заключено чувство, и есть в нём сокрытый от нас жар, по природе деятельный, не прекращающий работу свою, ни на миг о ней не забывающий. Вот почему труп пухнет, из него выходит жидкость, он размягчается и воняет. Зловоние – это густой и сопрелый пар, отягощающий чуткость нашего духа. Он выше наших сил, и духу нашему чужд, потому нам и противен, но не тем бессловесным тварям, у которых дух теплее и гуще нашего. Вот так: что одному зловоние, то другому – аромат. Таким образом, жар приходит в движение и, не выделяя фракцию тонкую в густой и липкой [трупной] массе, рождает дух [тёплый и сопрелый]. Так появляется червь или другое одушевлённое существо, которое в этой жарко-прелой махине [разлагающегося трупа] больше себя чувствует как дома. К тому же можно видеть, что у трупов растут волосы и ногти. Влага, содержащаяся в исконно присущем телу тепле, оказывающем постоянно воздействие на его останки, согревается и выходит вовне, питая части тела самые «наружные», подобные тем, что покидают его пределы[133]. Время идёт, испаряется и [этот прелый] дух из размягчённых [тканей] иссыхающего трупа, в костных останках которого остаётся только самое притуплённое чувство, пока он не станет землёю или перейдёт в другое тело, [питаемое землёй]. А ведь мы уже давно показали, что без ощущения невозможно питать, [тогда как в трупе есть «остаточное» питание]. <…>

Думаю, что когда Августин утверждает в работе о должной заботе о мёртвых, что в трупах нету чувства[134], то разумеет он чувство человеческое, живой дух и душу, которые, как древние думали, даже чтобы принять пищу – в могилу возвращаются из странствий [на том свете], отчего и ставили в местах погребения столы с яствами[135]. Августин не говорит здесь о всеобщем, приглушённом, в плоти заключённом, чувстве, который признаёт и сам, как уже сказано[136], хотя его природе уделил в своей философии крайне мало внимания[137].

Глава 10В предметах, уже давно не существующих, остаётся чувство и давнишнее и недавнее: дивные опыты, имеющие к магии касательство

Мы обнаруживаем, что существует не только чувство приглушённое, которое, как мы рассказали, имеется в трупах, но и собственно чувственной природы особенные и примечательные [в неодушевлённых вещах] сильные страсти, благодаря которым магия получает немалую выгоду. Вот, например, если ты изготовишь для одного барабанчика кожу из волчьей шкуры, а для другого – из овечьей или другого животного, которое волка смертельно боится, то увидишь – как только ударишь в «волчий», сразу же порвётся «овечий». Вот явная примета, что страсти устоявшиеся, но чуть «усыплённые», словно бы потому что оживилась в них память, возбуждаются и обновляются, раз ударили по шкуре, и она страдает. Мы тоже, когда врага перед собой видим, сворачиваем прочь, а когда [при нас] произносят имя того, кого боимся, то испытываем страх – волосы встают дыбом, да и напрягается кожа, когда дух, в страхе ища убежища, ушёл в пятки. Скажи только: «бука!», и вот уже жутко стало пугливым малышам, и волосы взъерошены. Всё потому что страх их берёт привычный – не раз его внушали.

Да и вообще, внушает радость вещь, от которой ждут хорошего, а страх – та, от которой плохого. Вот, например, турки на галерах боятся нападений христиан, а рабам их в плену у них – отрада. Турки чувствуют, что ждёт их смерть, а рабы чуют – свобода. Всякому из тех, кто был обречён на участь трагическую[138], то предстояло, что он предчувствовал – вдруг опускались у него руки, или чуял опасность, или в глубине души был страх. Могут этому человеку и судьбу такую напророчить – по правде, а то и в шутку. Друг мой, которого ждала смерть от аркебузы, сказал, торгуя на улице, как-то проникновенно: «А вот кто бы меня сейчас аркебузой?..» А когда обернулся, то горящая пуля уже просвистела, пронзив его насквозь, и послышался выстрел из [ружья] солдата. Истории такие всякому известны.

Всё это происходит, потому что в воздухе растворено вот-вот должное прорваться страдание. В нём есть чувство, он нам и передаёт эмоцию. Возвращаясь к приведённому примеру, скажем, что точно также в шкуре овечьей так же остаётся то, что овцой от волка испытано, благодаря удару по барабанчику оживлённое, как тошнота у того, кто смотрит на пищу, у других вызывающую рвоту. Вот по этой причине один чешский военачальник, умирая, завещал из своей кожи сделать барабан, чтобы враги боялись так же, как на поле боя перед ним трепетали. Я так думаю, что из волчьей шкуры сделанный барабан коней – и тех! – в бегство обратит. А из драконьей шкуры – слонов. Если из лисиных потрохов смастеришь струны для лиры, то когда будешь их касаться, то куры побегут сломя голову прочь. Если из волчьих – то овцы, из змеиных жил сделаешь – женщины, которым страх перед змеями привычен, придут в ужас. А если для двух инструментов изготовишь струны из «враждебных» животных, то когда коснёшься одних, другие порвутся.

Говорят ещё, что если погибшую змею положить в тени ясеня, [дерева] по природе ей враждебного, то начнёт дёргаться, пока не покинет рывками это место. Есть и много других опытов – чувства взаимные пребывают в вещах, нам кажущихся бесчувственными. Если у кого распухла селезёнка, то пусть кто-нибудь для него повесит селезёнку другого животного над огнём в очаге. Обнаружилось, что по мере того, как высыхает подвешенная, уменьшается и воспаление у больного. Не чёртовы это проделки – не в потрохах же у нас он орудует! Страдания [селезёнки], которая терпит боль, рождают страх в собственной селезёнке больного, сокращающейся, сжимающейся и извергающей из себя тягучую влагу. Страдает первая в унисон со второй, одна принимает в себя сильные чувства другой – они дышат одним воздухом. Но особенно явно это происходит у тех, кто верит в это сильнее.

У отдельных членов тела есть своё собственное чувство, с помощью которого они сообщаются в целом организме. Потому, если погрузить в воду печень, то она со страху станет мягкой. Видел я, как острый меч держали остриём к селезёнке, сверху прикрытой [положенным на живот] листом бумаги. Когда резким движением меча так, что ни бумага не страдала, ни брюшная полость, «поражали» селезёнку, то она сокращалась и в страхе сжималась, а в брюшину сразу изливалась тёмная и мутная кровь, выходя через рот.

Утверждают многие, что рану залечивают тем же мечом, которым её нанесли какому-то человеку. Я в таком по опыту не убеждался, но быть может, что рана чувствует, что испытывает тот, кто причинил ей зло, раз теперь, наоборот, он её лечит. Дух крепнет в жилах, он надеется, что это поможет, а может, мести радуется, и так излечивается. Много других примеров это докажет. Если магнит может «чувствовать» даже полюса Земли, то что уж говорить о чувстве для других сущностей, витающих в воздухе!

Но потому как суеверная чернь, не понимающая, что откуда берётся, много чего сюда примешала ложного, да и Нечистый в подобные дела суётся, чтобы мутить воду, постоянно люди духовного звания преследовали такого рода искусства – вот мы о них и знаем мало. Впрочем, те, кто познали, что чувства заключены в вещах – чувства, которые в ладу друг с другом, а также и враждебные – пусть без всякого смущения такие дела под водительством божьим внимательно исследуют и открывают.

Глава 11Не просто ощущение продолжает жить, когда временно отсутствует или уже не существует того, кто ощущает, так что нет его больше, а даже набирает ощущение силу и иные вещи делает себе подобными. Доказывается это благодаря укусу апулийского паука и бешеной собаки. Раскрывается диковинное потаённое чудодейство, никому доселе не известное

Все эти явления прослеживаются совершенно очевидно и достоверно в укусах апулийских пауков[139] и бешеных собак. Рождаются такие пауки, которых сами жители Таранто[140]обыкновенно называют по месту происхождения тарантулами, под паляще-знойным летним небом. Размером они где-то с плод ореха – побольше или поменьше. Как и у других пауков, есть у них лапки, ножки и брюшко[141]. Окраса они бурого, зеленоватого, красноватого или чёрного. Встречаются пёстрые и разноцветные. Кусают они местных крестьян со страху, или если те на них вдруг наступят. Первое время болит [место укуса] немного, а потом ранка рубцуется, но неприятные ощущения доставляют покраснение и жжение. А потом укушенные чувствуют слабость [во всём теле], цепенеют и иногда без чувств падают в обморок и лежат неподвижно. А потом вот что: как безумные делают резкие движения, если увидят одежду или какой-то предмет такого же цвета, как паук, их укусивший, и упрямо идут следом за человеком или животным такой окраски. Радость им приносят музыкальные звуки. Одним – звуки лиры, другим – кифары, третьим – барбита, а кому-то – псалтерия[142]. Всякий своим звуком тешится, и танцуют[143], как при исполнении трипудия[144], но яростнее, хотя никому не причиняют зла. Звуки замирают, и они падают [больные] оземь, вконец обессиленные, но всё время охота берёт их под музыку танцевать. Совсем из сил выбиваются и опять падают. Выздоравливают после череды танцевальных потуг «в поте лица». Но вот даже когда поправляются они, если увидят, что другие, кого укусили, под музыку скачут, то и сами за старую безудержную забаву берутся – и с этими в совместный пляс. В течение нескольких лет после того, как были они укушены, время от времени возвращаются к страсти этой неудержимой, танцевать трипудий[145]. Крестьяне говорят ещё, что пока жив паук, укушенный каждый год снова «танцы» повторяет!

Говорят умники из местных, не больше тёмного народа разумеющие, что крестьян никто не кусает, а это они притворяются – дурят людей, а сами работать не хотят. Другие изрекают: [причина болезни их] – это сила потаённая и никому не известная. Ну не верю я, что горят желаньем малоимущие крестьяне год от года отстёгивать наличные за просто так гуслярам и кифаристам, [чтобы вылечить родных]. Ведь если даже неведома причина болезни, это не значит, что нужно сразу отметать подтверждаемое многовековым [опытом народа свойственное ей] сильное чувство, [страсть к танцу]. Так что я утверждаю: этот самый тарантул наделён мощнейшим пронзительно-жарким ядом, который может на нас оказывать сильнейшее отрицательное воздействие. Когда кусает паук, то для него самого небольшое, влажно-огненное тепло, оставляемое в ране, понемногу умножается, потому как оно жарче – в пределах ранки – нашего, и обращает оно наши внутренние соки в свои. И вот тогда силы нашего духа оказываются под мощнейшим и всеобъемлющим ударом – едва ли не все они обращаются во вражеский жар[146], ведь формируются из внутренних соков организма, ими питаются. Неотделимы силы нашего духа от этих внутренних соков и только усиливают их качества! По всему телу ползуче расходится это жаркое испарение, тарантуловой природы, и силы духа [нашего], забывая привычный свой ритм, принимают эту горячую страсть, уподобляясь духу тарантула. Мы ведь чуть выше говорили, что когда обуреваем дух тёмными испарениями, то мрачнеет и покрывается грязью, а потом находит на него страсть искать кладбища, трупы и выгребные ямы – подобное ведь стремится к подобному. Итак, привычный для духа ритм, оставленный в прошлом, обратился в совсем иной, и вот видит он цвет, подобный окраске тарантула, причины его нового состояния, и бежит к нему как к себе подобному, если порядок его бытия претерпел уже внутренний перелом, или необратимо изменился в тот, что принадлежит тарантулу. А если ещё не так радикально воздействие, то тоже бежит за этим цветом, но как за враждебным предметом. Смутно подозревает он – глубинная страсть подсказывает – что страдания его исходят от вещи, которая окрашена вот так же. Не рассуждает тут дух, действует природная смекалка, как мы сказали во второй книге трактата[147]. Вот поэтому укушенные и валяются без чувств – губительный жар тарантула уже одержал верх, а силы духа, побеждённые, теперь потеряли навык да и возможность управлять организмом как раньше. Ошарашены силы этим жаром, поглощённые столь сильной подоспевшей страстью, так что забывают себя и не ведают больше, чем были в прошлом, что и как делали. Но вот слыша звуки музыки, радуются, потому что любая вещь пылкая и стремительно-лёгкая самим ритмом их к себе зазывает, так пусть играет дальше! Получают удовольствие не все укушенные от одного и того звука, потому как тарантулов много разных, и различные страсти они вселяют, да и натура людей не одна и та же, страсти они притягивают к себе неодинаковые. А тешатся музыкой больные, то ли потому что самый яд – звуку собрат, так же стремительно-лёгок, то ли потому что резвая природа духа жадно ищет звук, с помощью которого от страсти пагубной унесётся к другой, более благостного и подходящего для духа свойства. Своими силами дух ведь не может справиться, тут на помощь идут манящие звуки музыки, и он проворно схватывает это спасительное средство.

А выздоравливают укушенные, потому как понемногу испаряется объятый вредной страстью дух. Ослабляется и уходит прочь рассеянный по организму жизненный сок, и тело и дух пагубой одинаково питающий. Он выдыхается или выходит с выпотом, и крепнущий организм очищается. Ну и к тому же принимаемая внутрь качественная пища, перевариваясь, даёт новый, лучшего качества жизненный сок, и под воздействием более раннего, [ядовитого] сока, не делается ему подобной. Последний же слабеет, благодаря выпоту его всё меньше, так что он не в силах пищу обратить в себя, раз испарилась уже и ушла прочь с потом львиная доля его жаркой силы. Так, пропотевая снова и снова, и освобождается [организм] понемногу от болезни и рождает силы духа и чище и мягче, менее причастные этой жуткой страсти, [растворённой в яде тарантула]. Вот такое же происходит и во время приступов лихорадки, то есть жара нашего духа, направленного против губительного влажного испарения, подобравшегося к «сосудам», [вместилищам дыхания], или уже проникнувшего в них. Дух наш изгоняет это испарение прочь через пот и выдыхаемый воздух, и тогда следующий приступ лихорадки уже слабее, либо же отступает она на время. А вот если во время первого «сражения» дух не «дожал», то влажное испарение набирается сил и вызывает дух на следующую битву попозже. Ещё более близкая аналогия есть между этим процессом и венерической болезнью, которая подобным же образом ослабляет силы организма. Пропотевая, надо её изгонять прочь вовне, способствуя внутри порождению здоровых жизненных соков, постоянно «умягчяя» тело, кости и внутренние органы, и очищаясь, пока не испарится вся мерзость, с потом не выйдет и не будет выведена из организма, и обновится телесная организация. После этого мы видим человека – с виду он уже другой, сильно пополнел, потому что тело снова как у малыша стало. Можно обнаружить, что на этом самом принципе основано и искусство омоложения. А орлы и олени, наевшись ядовитых змей, ими поискусанные, набегавшись долгое время и сильно пропотев, с ходу окунаются в тёплую воду, и уходит в воду яд из испарений тела[148]. «Умягчается», [избавляясь от резкости яда], плоть их и внутренние органы, и теперь они уже могут вернуться к пище, которую раньше принимали. Ядовитый жар ведь силу имеет всё, что твёрдо, крошить и измельчать. Магия такими же методами действует, изготовляя лекарства, особые очищающие организм слабительные для приёма внутрь и мази наружные.

Вернёмся к делу. Когда видят [выздоровевшие] спустя какое-то время, что кто-то из-за укуса охвачен [танцевальной] страстью, то просыпается в уснувших «ритмах» их души такая же страсть, и снова неистовствуют. Вот так же и мы, когда от морской болезни пострадали на водной глади, то как воду увидим и вспомним, так вот уже, кажется, сейчас вытошнит. Память – это ведь уснувший на время, но не ушедший навсегда ритм души, как бы заживший рубец, и душа его влияние испытывает всякий раз, когда предстаёт перед ней воочию этот ритм где-нибудь снова. Поэтому если видим, что кто-нибудь смеётся, то смеёмся, сами нередко не понимая отчего. Видим, что плачет – плачем, а погибшего друга вспоминаем сразу же, как видим чужую смерть. Всякая страсть оживляет память. Могут время и место оживить её, потому [перенёсшие укус тарантула], в одно и то же время года страдают[149]. То же с нами – если что-то очень плохое или приятное случилось в какой-то день или время года, то повторное наступление этого дня или сезона оживляет страсть, приносящую удовольствие или же страдание. Один знакомый мой, умиляясь страстям христовым, привык хлестать себя по спине бечёвками и палкой с заострённым железным наконечником на Страстную седмицу[150], и вот уж сколько лет, каждый год не терпится снова, мало ему громких слов, так что если себя не отхлещет, то заболеет. Природа тоже сохраняет эту память, потому как год от года в один и тот же сезон вновь дарует жизнь яблокам, вишне, винограду, дождям и ветрам. Природа нас и научила ежегодно повторять торжественные и траурные государственные мероприятия. Если обратил на такие явления внимание маг, то знает, когда его желание заимевает (а значит, должно заиметь снова) [чудо]действенную силу.

Может статься так, что пока жив тарантул, причина и источник пагубы, время от времени возвращается болезненная [танцевальная] страсть. Ведь раз в живых причина, даже если сейчас она далеко, то следствие – тем более! Такова уж природа, в воздухе это витает, благодаря согласию чувств в мироздании. Влияние, благоприятствующее причине, приносит пользу и последствию, а если погибнет причина, то и следствие летит в небытие или претерпевает большие беды. Если привходящее обстоятельство уничтожает причину, то и результату её оно враждебно – говорю о ситуации в общем. Знаю ведь, что в частных случаях это неверно. Когда умирает отец, не умирает же сын, потому что он здоровее отца – сил у него, [не отцовских], а своих собственных больше стало, возмужал. А я на опыте убедился, что всякий раз, когда один из друзей какое-то несчастье претерпел, то и другие друзья – тоже, даже если не рядом с ним. Я увидел, что общение между друзьями такое же и уже благодаря событиям хорошим. Дружба ведь возникает из близости [между людьми], а обстоятельства, имеющие касательство к какой-либо вещи, его имеют и к ей подобным.

Всякого убедит такой пример. Один полноправный гражданин Неаполя, у которого был ампутирован нос, отпустил на волю своего раба, даровав ему свободу в обмен на то, что он даст изготовить из своей руки нос для бывшего хозяина[151]. Магический способ изготовления его, согласно магическим приёмам, которые в ходу у тропейцев[152], за сорок дней выполнил свою задачу. Новый нос был на месте, а раб отпущен на свободу, но три года спустя он умер от какой-то обыкновенной болезни, и протез носовой стал портиться. Сгнил он, и пришёл ему конец, тогда же и так же, как умер раб. Спросишь меня, а вот протез носа жил в чьей душе – раба или его хозяина? Если в душе хозяина, то почему не стало его, если умер раб? А если в душе раба, то как же протез продолжал жить отдельно от него, [своего хозяина]? Ведь когда любой член тела отрезают, то он погибает! Так чего же не гибнет черенок, когда погибло дерево, от которого он отломан, и не умирает сын, когда нет уже в живых его отца, семенем которого сын является? Отвечаю: протез был частью души хозяина, Богом в него вложенной, он продолжал жить в единстве [его тела], которым управляла душа. И протез этот, подобно паразитам в кишечнике, не существовал отдельно от остального тела, он был с ним нераздельно слит. Проблемы с протезом у других живых существ нет – одно животное выкармливает другое, одарённое чувством.

Итак, мы говорим, что в устроении любой вещи принимает участие согласованное целостное единство всего сущего. Всё и вся течёт своим чередом, уйти от которого нельзя. Жизнь всем вещам определена Богом[153], в согласии и слаженности со всеми частными началами и с теми предметами, которые более всего благородной силы имеют и наиболее влиятельны. Поэтому нужно утверждать, что жизнь протеза определялась его начальным устроением, когда он жил [в теле раба], в его целостном единстве как стяжённой части единого мироздания. Но так как от «первого единства» нос был отделён, то по «корневой среде» принадлежал жизни раба, но питался и продолжал жить у хозяина его. Вот так же фитилёк в лампе, материал «тела» имеет от хлопчатника, но питается маслом и живёт и жизнью хлопчатника и жизнью лампы. Черенок яблони, привитый груше, живёт жизнью «корневой» яблони и питающей груши. Так что, если не будет чем его питать, то погибнет, но ведь и если будет нечего питать, то тоже[154]… Итак, когда небо и цельное единство всего сущего по божьему соизволению положили предел жизни раба, то также должна была погибнуть и частица, взятая от его тела, протез, потому как благоприятствующие или же враждебные судьбоносные обстоятельства были общи им обоим. Раз мёртв был «корневой» материал, то напрасно поступало питание [протезу от тела хозяина] – питать нечего уже было. В растениеводстве же дело происходит не сказать, чтобы очень похоже, потому что отломанный от дерева черенок может независимо от него жить и развиваться. Мы же видим, что веточки деревьев, помещённые в землю, прорастают и рождают новые деревья. Семя также становится животным, увеличиваясь в размерах благодаря тому, что получает дополнительное питание. Итак, семена не сохраняют своё «корневое» тело, но растут и, видоизменяясь во что-то иное, меняют среду вокруг. Носовой же протез не стал больше, чем был раньше, да и не предназначен был для этого от природы, мог он только получать откуда-либо питание, а значит, потеряв «корневое» тело из первого устроения, и сам должен был погибнуть. Не стал он чем-то иным, как семя или черенок, не обрёл он новую силу и новое бытие, не перешёл он в то, чего раньше не существовало и что могло продолжать жить само по себе. Носовой протез примыкал к тому, что не было им, сам он, в отличие от семени и растения, не был способен стать чем-то и во что-то развиться. Он погиб с тем целым, которому принадлежал – сам целым [и независимым] быть не мог и не в силах был стать. Жил он вне своего целого, потому как получал пригодное питание. Ядро же [целого] всегда совершенно неизменно – так и живёт яд, пока жив сам тарантул.

Кого укусит бешеная собака или кошка, те до сорокового дня почти не чувствуют неприятных ощущений[155]. По истечении этого срока они изнемогают, а затем рычат как собаки или кошки и других людей кусают так, как и сами были укушены. Глядеться не могут в чистую воду[156], бегут прочь и изрыгают звуки почти собачьи или кошачьи. В бешеной ярости погибают они, а из их половых органов отделяется семя, как у молодых кобелей и котов. В конце концов, превращаются они в собак, пусть и не обликом своим, и жалкой смертью гибнут, видя себя собаками. На основании этого становится совершенно ясно, что дуновение влажного жара, которое оставляет в ране собака, неограниченно распространяясь, одерживает верх над личностью [человека], подобно умеренному количеству молочной сыворотки, обращающей в себя большой объём молока[157]. Дух [больного] испытывает настолько сильное воздействие этого жара, что забывает о том, что человечий он и видит себя собачьим. Берут верх в нём страсти и душевные движения собачьи, и они необратимо внушают ему мысль, что и сила его – собачья. Так вот и какой-нибудь помешанный верит, что он – Папа Римский. Подобно небольшому по размеру семени злака, обращающему в себя большое количество земли, так и дух этот собачий благодаря жару своему делает так, что им становится слаженная система организма и чувство [заражённого бешенством]. Больной думает, что он собака. Собака и есть внутри, а не в наружности! Подобно тому, как в теле собаки еда и кровь обращаются в её дух, так и в теле нашем – до тех пор, пока это собачье «семя» сохраняет силу. Разум же, в нас вселённый Богом, изнывает от этой страстной непреклонной «веры». Сбился, запутался он, раз страдающий дух верит, что он и есть собака.

Если бы разум смог здесь сказать своё слово, то вернул бы дух на верную дорогу, и ты бы видел: не смог бы дух выдержать бессмертия разумного, не подчинившись, а эти страсти признали бы, что принадлежат лишь смертному духу. Избегает в воду больной смотреться, потому что видит там свой образ человеческий, а не собачий, как хотели бы. А может быть, и так дело обстоит: дух собачим ещё не стал, но думает, что видит в воде себя уже во враждебном обличье собаки, причине своего страдания, и бежит прочь[158]. Определить, в какой стадии процесс, можно по тому, с любовной устремлённостью или с ненавистью [больные] преследуют собак. Если они уже собаки, то к ним влекутся, а если ещё нет – то к собакам питают отвращение. Как сказано во второй книге трактата, нужно всего лишь подобие истины, секундная неуловимая схожесть, и вот, перед взором тех, кто переживает патологические видения, предстаёт воочию то, видят они в душе. Многие, внутренне обезображенные тяжёлым расстройством, думают, что они петухи или вазы. Я видел одного юношу. Совершенно здоров, но так на него летний зной плохо подействовал, что обливаясь потом, почти в бреду произнёс: «Вот как тыквы загнили…». Так сильно было это видение, что одержимый страстью, был он совершенно уверен, что он сам и есть загнившая тыква, прямо так и говорил. Происходит такое потому, что ослаб очень сильно выбивающийся из сил дух. Не может он привычным путём уяснить, чего же сильно хочет, постоянно вертя в мозгу эту страсть, как вдруг приходит ему в голову нечто ей подобное. Он об этой вещи когда-то узнал, и видит себя ею[159]. Чаще всего случается такое во сне, когда яички набухают и увеличиваются в размере и сообщают голове свой порыв. А дух думает – вот, на самом деле сношение. Он ведь лишён в это время чувств – зрения и слуха, чтобы видеть… И какой женский образ первым в духе объявится – пусть даже ответный порыв или просто проследовавшая мысль – ту, духу кажется, он и сношает. Нередко это мать, и дух говорит: это грех, потому в нём сразу же возникает мысль о грешной связи с матерью. Кажется духу, что принуждён он совершить преступное деяние, потому что не в силах «выправить» жар половых органов, не понимает, как с телом сладить, как объездить, чтоб скакать [покойно]. Он же привык, что половой акт только зримо происходит, разные сходные образы в нём попеременно возникают – так ему привычно. Человек, плохо себя чувствующий, тоже видит много вещей призрачных, которые ему кажутся настоящими, потому как не может истомившийся дух, одержимый и побеждённый страстью, которая сейчас им овладела, разобраться и выяснить, правдивые ли они. Лишь только обозначился в его сознании контур – и вот, вследствие утомления ему привидится на стене дракон. А бывает и наоборот: человек, очень уверенный в своих силах, не верит тому, что по правде видит. Твёрдо настроился уже, и решимость, укоренившуюся в душе, не оставит, так что тем, что вне его находится, [действительным положением вещей], её не возьмёшь. Кто сильнее, тот не допускает мысли о слабости, а вот наоборот бывает, [кажется слабому, что он силён]. Такие люди меняют своё мнение, только если до них ясно доходит, что имеют дело с превосходящей силой, твёрдый настрой играет решающую роль в их восприятии реальности. Больные же бешенством, как уже сказано, одержимые неистовым душевным движеньем, отчёта себе в происходящем не дают. Иногда они порождают щенков, потому как уже стал собачим их дух, так что из семени своего он собак производит[160], подобно семени человеческому, в матке образовывающему человека, так как в духе сохраняется образ родителя. Как дух питал, оживлял, чувствовал и действовал в родителе, так же и в матке орудует он, созидая того, кто подобен отцу. И дух собачий осуществляет именно то и так же, как в собаке, когда питал, порождал, лаял – всё согласно заложенному в него образу. Злак в земле, совершенно на него непохожей, её делает ему подобным злаком, так как, обретя энергию развития, делает то же, что и врождённая его сила, производя колос и семя. Вот так действует она в земле. Производящее начало, которое передаётся [по наследству], создаёт себе подобное. Куриное яйцо, если его поместить в навоз или под голубя, всё равно произведёт цыплёнка, чей образ там заложен. Так же и дух собачий то, что вне его делает собачим и порождает собак.

Женщина в положении горит желанием стать моложе и прикасается к своему лицу, и так на лице зародыша появляется подобие её молодости, потому как желание её обще им обоим[161]… Не отпечатывается на огрубевшей коже матери образ того, что желанно ей, но вот в нежненьком, не рождённом ещё малыше, жаждущий дух [её], пребывающий под воздействием этой страсти, так и делает. Дух воспроизводит этот образ на плоде [чрева её]!

Воспроизводить, ведь, значит распространять своё подобие. Нередко ослепительно красивые женщины рожают уродливых, жутких с виду невольников[162]. Здесь дело только в силе жаркого воображения. Тем паче бывает так, если в семени мужском есть изъян, или месячные идут слишком обильно, если кровь их заражена, или «строительный материал» [в её теле для будущего ребёнка] ущербный или медленно развивается. Зародыш получает вид отвратительного животного, особенно если звёзды благоприятствуют в нём вредному жару, как мы вскоре скажем[163].

Кошки и собаки, если бешенством не больны, то при укусе эти страсти не наводят, потому что равновесие человеческого [тела] сводит на нет влажную [слюну], которую они оставляют в ране.

Влага эта не столь «горяча», чтобы победить влажность нашего тела и её обратить в себя. Семя мужское тоже ведь порождает похожих на отца мальчиков, когда оно сильнее женского начала, а вот когда сильнее женское, то дети у неё выходят на неё похожие, даже если это мальчики. Зёрнышко в земле, сила которого обращена вовнутрь, и легко её внешнему пространству победить, порождает из себя сорную траву, потому что оно, умеряясь землёй, в неё превращается. Алкоголь одерживает верх над нашим духом, опьяняет и согревает, а вот вода им побеждается и сама становится теплее. Все согласны с подобными соображениями. Готов поверить даже, что шкура больной бешенством собаки и оболочка мёртвого тарантула, если их положить на раны, [животными] причинённые, могут на себя яд «вытягивать» в силу близкой «дружбы», потому как они яду – сородичи, а вот нам яд – враг. На основании этих явлений [можно предположить, что] те, кто сумеют из золота извлечь силу его жаркого духа[164], которая заключена в бешеной собаке, а не ту обыкновенную, которая есть в здоровой, могли бы, примешивая её к остальным металлам, их превратить в золото[165]. Сила такая в золоте может быть затаённой и застывшей (как это явственно зримо в магните или в кремне, где заключён огонь[166]), а с помощью огня она активизируется, укрепляется и наделяется жаром. Ведь активизирует же солнечный жар её в летний зной в собаке, а тарантула наделяет ею от природы! Но не знаю, может ли подобное осуществлять золото, лишённое возвышенного дуновения[167], не испаряясь и не видоизменяясь.

Глава 15Из очей источается сила, которая способна преображать [существо, на которое они взирают], и, если чувство обоюдно, то и преображает

Много волшебного являет око. Нередко, когда встречаются двое лицом к лицу, глядя пристально прямо в глаза друг другу, то свет глаз одного из них, более яркий и живой, подавляет и отводит свет очей другого, так что не может второй выдержать взгляд этот, на него направленный. Часто также страсть, которая в нём есть, передаёт один взор другому, как любовники – страсть, разгневанные люди – ярость, а взволнованные – озабоченный вид. Но длятся [такие взаимные эмоции] недолго, ведь взаимный взгляд скоро отводится и не продолжительно чувство, ничем иным не подогреваемое. Говорят, что пристальным взглядом убивает василиск, потому как вырываются из него дуновения жгучие и ядовитые, которые мы и глазами впитываем и вдыхаем. Считается, что силой взгляда высиживают яйца животные, например, черепаха, я же полагаю, что она это делает жаром своего дыхания. Те, кто очень пристально, будучи объятыми сильнейшим чувством, смотрят на нежное деревце или ребёнка, их убивают. Кто взирает на какую-либо вещь, поднимая веки, чтобы [шире] открылись глаза, так чтобы вошла и сама эта вещь, может её познать и ею в угоду себе использовать. Раскрывая глаза, он отправляет вовне множество дуновений, ненасытно вожделеющих обладать этим предметом, на который он жадно глядит. Они немедленно передаются тончайшему [образу сей] вещи (tenellulae rei), окружающее пространство преисполняется чувством (affectus), и начинают эти дуновения словно бы расти и распространяться далее, точно так же, как ядовитая слюна бешеной собаки соки нашего организма пытается обратить в свои, а дух наш – в свой. Потому побеждённый и подавленный дух деревца или ребёнка не может больше производить необходимую для его жизни работу – итак, он погибает. Обнаруживают сие особенно женщины пожилые, у которых уже нет месячных очищений, потому в устах и глазах их полным-полно грязных испарений, так что, глядя в зеркало, его затемняют и марают. Прохладное и прозрачное зеркало вбирает в себя их тяжёлый пар, его сгущая ему противящейся свежестью, как мрамор – южные ветра, либо же, будучи прозрачным, окропляется ими внутри. Нить для пряжи, на которую плюют старухи, гниёт. Спать в одном помещении с пожилыми женщинами для детей вредно, жизнь их оттого становится и короче и труднее, а вот для пожилых такое соседство, наоборот, очень полезно. Спать рядом с детьми и беседовать с ними – значит душевные силы свои увеличивать, оживлять и получать вторую молодость. Сухая земля твоя их нежной влагой питается, потому для мужчин сухощавых и поджарых крайне полезно совокупление с женщинами полными и дородными, а для мужчин в теле – с женщинами стройными и худощавыми. Так получается лучшее потомство. Видя волка, теряешь голос, потому как тяжёлые испарения его, к нам устремлённые, забивают глотку, а страх помогает её напряжению [и немоте], ведь вошло оно в нашу плоть и кровь. Мы уже говорили о страхе, который внушает петух льву, мышь и свинья – слону. Происходит это или потому что пронзает их пискливый голос этих животных (нам ужас внушает звук пробкового дерева, которое рубят), или в силу того, что остриё духа зверей мелких более пригодно к тому, чтобы зверей крупных пронзить, чем тех, кто с ними сравним размерами [и ненамного меньше их].

Глава 16Дивные видения зримы, когда искусство [магическое] природой пользуется

Многие пишут, что если зажечь масляную лампу с жиром угря или другой какой рыбы, а окна закрыть, так что другого света не будет, привидится, что жилище полно воды и рыб, так что легковерные женщины будут подбирать платья, [в страхе ища под ногами угрей]. Жир змеиный тоже заставит змей [доверчивым очам] показаться. А если положишь ты цветок виноградной лозы в ёмкость, наполненную маслом, и оставишь её зреть, то когда созреет масло такое, в светильнике [возжжённое], то сделает так, что привидится дом полным лоз и ветвей виноградных. Мне, правда, кто жизнь в вечных оковах ох, как тяжко провёл, не удалось проверить такие вещи, и не кажутся мне возможными. Получается, что и масло оливковое сделало бы так, что в доме оливковая роща представилась, а сало баранье или бычье – быков и баранов бы явило? Джамбаттиста делла Порта это подтверждает. Но он ведь в оливковом масле готовит, получая видения из итоговой субстанции – в оливковом масле готовит ослиную голову, а потом, когда таким маслом лампу зажжёт, то у всякого, кто ни предстанет в таком месте, покажется, что голова ослиная[168]. Быть может, сильное испарение такого масла при слабом свете наполнит спёртый воздух и заставит вдыхать чувства и эмоции ослиного свойства, так что один человек другому и привидится ослом. Ведь кого какая вещь навязчиво преследует, в тусклом свете кажется ему, что её и видит. Не чувствуем в себе такой тяги – и на кой вдруг сдалась нам собака? Но вот если что-то нас побуждает к тому, чтобы найти именно ту, которая в мыслях наших, то едва ли не во всякой вещи есть с ней малейшее сходство. У больных [в бреду] такое ярко проявляется – шарахаются от маленькой ниточки, чудится им, что видят [чудище или] дракона. А если перед глазами поместить алое или зелёное стекольце, то все предметы покажутся такого же цвета. Ведь свет, когда проходит через цветное стёклышко, то «окрашивает» себя и видимые предметы, делая их цветными. Потому и может быть, что глаза затуманиваются густыми и насыщенными испарениями ослиного свойства, которые запах ослиный нам и во вдыхаемый воздух приносят, или же виноградный, или какой ещё к тому же. А душа, вдохнув такое, выведенная из равновесия, в парах туманных и лицезреет предмет этот, её смутивший или нечто, отдалённо на него похожее. В таком деле, ведь что хочешь видеть значит больше, чем то, каков предмет на самом деле – кто перед врагом трепещет, тому что перед глазами не поставь, врагом покажется, а пылкому влюблённому женщина, какая ни войдёт, представится [вначале его] любимой. Школьные товарищи убедили кого-то, что нос у него вырос, он трогает его и нередко убеждается, и правда, вытянулся!

В этих явлениях неосознанная эмоция (affectio ignota) играет не меньше роли, чем осмысленная, что хорошо видно в людях огорчённых или взбешённых, сами не понимают, чем. Те, в ком избыток чёрной желчи[169], мрачно смотрят на вещи из-за обволакивающего их голову тёмного марева[170], вот точно также и эти люди, возбуждённые «ослиным» или иного свойства дымом, уверены, что видят подобное. А когда говорят, что люди таким путём невидимками становятся, так это невероятно, разве что, если себя «дымчатостью» так вооружили, что дым их всюду окружает или взор свидетелям сего затуманивает. И не думаю, что это проделки Дьявола, нет, причины тут не сверхъестественные (naturali)… Другие-де женщин в танце заставили раздеваться. Я в такое не верю. Ну, если только из светильника или огня источался бы зловредный дым, из-за которого женщины эти чувствовали, его вдыхая грудью, что едва не задыхаются, или румянцем нутряным покрываются (такое делает шафран), и оттого не в силах сдержать себя, раздеваются. Тогда они даже обмочиться могут, если едкий пар из рассеянной пыли дойдёт до интимного органа и возбудит его, вот полынь и рута сразу месячные вызывают, если их поместить в ткань, обмотанную вокруг женских бёдер[171].<…>

Не должно быть сомнений, что злые духи делают так, что вещи кажутся иными, чем они есть [на самом деле]. Святой Климент повествует, как Симон Волхв изменил наружность отца его[172], да и о многих других случаях можно прочитать. Значит, в природе должны находиться такие тайны, и злые духи могут их использовать. Я лично не понимаю, каким же образом Дьявол, как учит богословская традиция, бестелесный, или же, как полагает Августин в книге о пророчествах злых духов[173] и многие отцы церкви (в таком ключе, кажется, когда-то и Эфесский собор высказывается[174]), обладающий телом тончайшим, может стать зримым для глаз наших. Они ведь видят только предметы грубые и плотнее воздуха. Другие говорят, что к злым духам можно и прикоснуться, но они пластичны и мягки (molles), а кое-кто ещё, что с ними можно и вступать в интимные сношения, причём мы можем быть в таком случае как активной, так и пассивной стороной[175]. В последнем ни для кого сомнений не может быть, чему порукой святой Бернард[176] и бесчисленные очевидцы. Нам же это непонятно, потому как не ведаем, как воздух, из которого, говорят, и черпают тело злые духи своё «плотное» тело, может так «уплотниться», чтобы не превратиться в воду! Кто знает, не заимствуют ли тело бесы у других людей, у бессловесных тварей или же у сатиров[177]? Нам непонятно, как злые духи приводят в движение ветры, моря и дождь, если они не активной природы, вроде огня, и обладают способностью предметы изменять и делать другими. То ли руки у них есть или какие-то приспособления, чтобы предметы приводить в движение, то ли сотворённое сущее им подчиняются, как Богу, что невозможно, так как злые духи исконно не присущи сотворённым вещам, которые к тому же чувство, силу и любовь получают только от Бога. Что добрые духи по собственной воле тела свои приводят в движение, это определённо[178].

Итак, скажем, что малозначительно колдовство людское, какое в расчёт не берет бесовские искусства и узы (vincula), благодаря которым бесы вступают в связь с воздухом, обретают очертания, воплощаются и перемещаются. Сами злые духи, телесными заботами не обременённые, на высоком уровне постигают деятельные силы и пределы воздействия на природные вещи, их используя по своему усмотрению, насколько дозволил это Бог. Бессчётные опыты и авторитеты, облачённые непревзойдённой властью, подтверждают, что под силу бесам творить дела чудесные, да и мы, [люди], тоже чудеса совершаем в меру своих сил. Человек может вызывать дожди, если дым будет подниматься к крыше покрытой снегом залы, и гром, если к дыму примешать камфору и серу, пары которых, друг с другом приходя в тесное соприкосновение, будут вспыхивать и шумно взрываться. Радугу1[179] тоже может, разбрызгивая воду в воздух, стоя лицом к Солнцу там, где оно появляется во тьме, и бушующие ветры, если откроет окна, дома предварительно плотно надымив[180], да и много чего ещё.

Добавление

То, что бродят ламии[181] в обществе бесов, будучи в обличье телесном, это очень сомнительно. Святой Августин говорит, что они покрывают себя мазью, от испарений которой впадают в ступор и заваливаются спать, а во сне грезят, будто бы ходят, когда движет одержимость их воображением[182]. Может это происходить и благодаря тому, что вдыхают ламии во сне течения воздушные, что нередко случается. Но ведь множество опытов ясно обнаруживает, что ламии и демоны в обличье телесном передвигаются, не лишённые внешних органов чувств – много чего злые духи видят! Каким же манером они в затворённые двери входят и выходят, я не разумею – такие дела разве что по прихоти самого Дьявола откроются. Злые духи могут ведь и правда во сне перемещаться; полно тех, кто во сне ходит – много чего наделает и обратно в постель. Говорят ещё, что водимы они своим собственным духом, который лицезреет внутренние образы (imaginante spiritu)[183], и к месту говорят. Но такое дело не может совершаться так, что не причащались бы бесы общему (communis) [природному] духу, которым они безошибочно направляются по чёткому пути. В силах ли бес вместо собственного тела [мавки] другое сделать, тут есть сомнения. Думаю, что только благодаря воображению человеку кажется, что он себя видит собакой, в её теле всецело пребывая. Если собака, предоставленная для такого дела бесом, которой себя видит во сне мавка, увечная, то бес и тело мавки калечит, чтобы правдоподобным представлялось ей в таком обличье передвигаться. В таком ключе мы объясняем свидетельства Грилландо и Спины в «Метафизике»[184]. Много что на свете случается из-за коварного хитроумия, которым наделяются добрые и злые духи.

На форуме Цезаря брат Рокко[185], заметив, что один схимник иной раз ночью встаёт, чтобы помолиться высеченному из дерева образу святого Доминика[186], вынес скульптуру из алтаря, а сам облачился как святой Доминик и руку так же наставительно поставил. Монах пошёл на молитву. А Рокко рукой чуть шевельнул, будто б угрожая. Монахом овладел страх. Рокко двинулся телом. Монах бросился бежать, а Рокко за ним, пока тот не рухнул оземь, потеряв сознание. Рокко, вернув статую на место, с другими монахами прибежал и поднял того схимника, который лишился речи, и все волосы у него стали седые[187]. Бледный, обескровленный и слабый. Речь к монаху так и не вернулась, и он умер через несколько дней. Эту историю я слышал позднее от самого Рокко. То же самое в Плаканике[188] произошло, когда одного батрака, спозаранку на мельницу шедшего, другой, который впереди шёл, чудно одетый, напугал [до смерти]. Вот поэтому важно настоящее от поддельного отличать и понимать, сколь силы есть у потрясения (affectus), так что каждый то и осуществляет, что видит душевным взором, о чём и сказано уже и вскоре будет сказано снова.

Глава 17Слова имеют силу, даже когда вещи находятся вдалеке, но часто в дело вмешиваются злые духи, чтобы ввести в заблуждение

Совсем непросто это ухватить – как же могут слова вызывать у тех, кого нет рядом, любовь, ненависть, болезнь или смерть, чем нахально хвастают заклинатели и колдуны. Да и не только такое, ещё и погоду и времена года изменять, звёзды и моря… Когда рядом находятся [живые объекты для воздействия], то как уже сказано, воображение не остаётся прежним[189], а далее по его указке действует видящий образы дух. Я в детстве излечился от болезни селезёнки с помощью молитвенных заклинаний одной женщины, которая их читала, глядя на убывающую Луну – с соизволения моего приора, учёнейшего богослова, Брата Андреа Заппавинья[190]. Если правда то, что я сам наблюдал, когда другой человек вылечился благодаря тому, что бычью селезёнку подвесили над огнём[191], то несомненно, нужно полагать, что молитвенные речи, за которыми следует сильное воодушевление и [магический] обряд, в большинстве случаев окажутся весьма действенны. Сами по себе обряды силы не имеют, если только в немалой степени не затронут извне дух наш, так что прежним уже не будет, так что сразу же окажется обуян жаркой страстью воздух, который передаст её тем лицам, на кого она обращена – в той мере, в какой расположены они к её восприятию. Смутно иногда мы сами такое ощущаем, подобно охотнику, который чует, поразит ли дротиком зверя – чувствует, что сейчас попадёт точным ударом, раз сложилась удачная обстановка (ex consensu rerum). Поэтому Авиценна удивляется, как душа в слова вкладывая сильные чувства, заставляет вещи себе подчиняться[192].

Некие дамы договорились, что пойдут развлечься в парк, а одна из них не пошла. Так другие ради забавы подобрали апельсин и стали в него острыми палочками тыкать со словами: «Колем такую-то, которая с нами пойти отказалась», а потом бросили апельсин в фонтан. Позже, зайдя к этой женщине, застали её больной. Чувствовала, что её будто бы гвоздями протыкают как раз в то время, когда её подруги кололи апельсин. Мучилась до тех пор, пока подруги не извлекли палочки из апельсина, молясь о её здравии и желая ей всего хорошего. Признаюсь, что никак не возьму в толк, как же это дьявол причиняет страдания и посылает такие беды созданиям божьим. Но отрицать не буду, что может он, раз уж по его почину был так изведён Иов печалью и горем[193]. Если не дьявол это, так и быть, в женщине орудовал, то правдоподобная причина нами высказана чуть выше, когда мы о селёзенке рассуждали.

Много подобных явлений люди наблюдали, да и повсюду их можно видеть. Из воска изготавливают изображение, похожее на того, кого хотят подвергнуть [колдовскому] воздействию, а потом к огню направляют образ со словами: «Жгу такого-то». А само это лицо сразу же поражается жгучей истомой, прямо как Мелеагр, угасший, когда догорела головня, у Овидия[194]. Берут животное, на которое похож интересующий колдуна человек (кто-то на собаку смахивает, иные на обезьяну похожи, кто-то на льва, а другие на ворона, как прозорливо Порта замечает[195]), и животное это, проводя определённые обряды, бьют или сжигают, а страдания насылают лицу, ради которого и производят эти действия, как Вергилий свидетельствует в «Эклоге»[196]. Даже волосами [любовников] и тесёмочками пользуются, развязывают и завязывают их, любовным чувством [заклиная]. Произносят слова, заставляющие грезить страстью и даже семя испускать, что вполне вероятно. То же самое производят, пристально глядя друг другу в глаза – для людей, объятых похотью это несложно. Знал одного друга, у которого почти всегда при встрече с привлекательными женщинами капало [с конца] подобие семени. И всё же я считаю, что многие подобные вещи осуществляются стараниями Нечистого, и на более чем достойном основании они запрещаются повсюду [людскими] законами. Да и вообще, если бы были такие вещи правдой, то никто бы не был защищён он неприятеля, что [в книгах] у поэтов всякому ясно выражено, да и Бог бы не допустил так просто этот зловредный обычай. Так бы мы турок и без оружия победили бы, [одним колдовством][197].

Что касается передачи чувства в воздухе, я видел когда-то, как ребята, у которых пропал плащ, держа в руках подвешенное [за ниточки] решето, в которое были воткнуты [концами вниз] ножницы, произносили: «Именем святых [апостолов] Петра и Павла – это Флавио украл плащ?». Называли много имён, но решето не двигалось, но когда дошли до имени Флавио, то решето, которое [вес] ножниц, [воткнутых] обеими концами держал в равновесии, само стало вращаться какой-то силой. Я остолбенел! Мы вместе попробовали [с молитвой] обратиться к Всевышнему, чтобы не позволил нам стать жертвами бесовской забавы. И всё равно решето двигалось только на имя Флавио! Раз за разом повторяя опыт, очищая совесть обращением к священным силам, я обнаружил, что ход дела неизменен. То же самое и Каэтан подтверждает[198]. Благодаря этому опыту совершенно очевидно, что сознающий воздух, находясь под воздействием сильного чувства, действует и сам (conscium aerem ita affectum afficere). Но есть здесь и великая опасность: как бы в дело не вмешался Нечистый, даром что ты святых Петра и Павла упоминаешь! Он же вводит в заблуждение подобным обманом, к вещам священным примешивая низменные! Эти дела, если в силу естественных причин происходят, надо полагать, редкостны. Вещь, находясь вдали, не всегда расположена к восприятию страсти, как человек – к предчувствию дождя, а вот ворона это умеет189. Да и несчастье, с одним из друзей произошедшее, мысленно увидит только другой, о нём глубоко задумавшийся, как уже сказано. Потому маги время ловко «забирают» у звёзд, о чём мы скажем[199][200]. А вот что говорят, может-де заклинатель звёзды и воздух изменить и урожай иссушить, я такого уразуметь не в силах.

Ведь нет в голосе и воображении столько силы, чтоб небо и землю переменить. Кое на что способны они, когда лицо предрасположено к их влиянию, потому что крепнет в нём сильное чувство – прямо как когда наводят чары. А в воздухе и в небесах сила эта понемногу стихнет, как шелест ветвей или глухое звучание воды в раковине. Так что то, о чём историки рассказывают, повествуя о магах африканских и в наше время азиатских, вполне вероятно. Происходит это благодаря искусству злых духов, на оконечностях Земли обитающих больше, чем где бы то ни было, что признаёт и Птолемей[201]. А вот как такие дела злой дух производит – то ему самому и ведомо [и никому больше]. Он, пожалуй, способен переменить и чувство, [растворённое] в воздухе, как и наше, человеческое, ведь это сфера приложения его сил, подобно тому, как тело – сфера приложения для нашей души. Так что злой дух над воздухом и стихией морской так же властен, как мы над телом. Но вот над звёздами – нет, может он только видимость явить, наслав между [звёздами и нашим взором] тумана всевозможного, искусно подогнанного. Воображение человеческое властно над тем, кто воображает, но вне этих пределов – в очень малой мере, только если другой человек завершит его работу. Всё это понимает тот, кто опытен в хитроумных каверзах дьявольских, и я весь мир могу заставить поверить в его злую силу, как писал в другом месте[202]. Ведь так же как люди бывают, одни вероломные, а другие святые, так и духи есть на свете нечестивые и благочестивые. Ищут они общества себе подобных и, к ним примыкая, делают их многочисленней! Но думать не стану, что Трисмегист был глуп настолько, что не понимал этого, сказав, что человек может изготавливать говорящих богов[203]. Ведь Гермес видел, как духи добрые и злые входили в изваяния, поражённый тем, что так много может человек, потому и зовёт его вселенским чудом. Оттого Гермес признаёт, что человек входит в общество богов (deorum societatem) после смерти. И то правда, что Диоген[204] с Диагором[205], да и другие вместе с Аристофаном[206], осмеивают аполлоновы оракулы[207], по большей части ошибочные, и полагали, что рождаются они из страсти самой пифии. Но ошибались острословы, поскольку речи в пифии произносил злой дух. Ведь не способен человек обуздать природу, которая не захвачена в плен грубой телесностью (corpore non irretitam crasso) – такова есть природа дьявольская. Только если божьей силой или приманками[208] или же поклонением [силе дьявольской], которое является наибольшим преступлением против Бога! И всё же может злой дух преклонение [у Бога] похитить и единолично им править, как можем и мы Бога хулить. Да и людей немало хотят занять положение богов, притом, что сами нечестивцы. Но Бог, такие вещи дозволяя, их берёт в свой оборот для [раскрытия] дивных тайн, о которых уместно не здесь говорить. Чтобы дуновение пещеры колофонской из людей богов делало – не получится это без Бога![209] Но вот какую-нибудь стяжать способность, пригодную, чтобы умерить дух и очистить его, сделав пригодным для естественного прорицания (prophetiam naturalem) – такое возможно, как уже сказано.

У некоторых получается [внушением] добиться, что мужчина не может совершить половой акт, потому что верит в это. Думает, что не может, вот и не может. Мысленный настрой побеждается, если обретёт мужчина веру в свои силы, которая берёт верх над внушённым чувством[210]. А вот женщине заклинаньем помешать не получится. Да просто страстной силы такой не сыщется, которая бы её матку заперла на засов так же, как половой член сделала бессильно висящим. Дух [мужчины, под воздействием заклинания] лишённый равновесия, в страхе отступает назад. С женщиной так не получится, всё равно останется щель, годная не для того, чтобы действовать, а чтобы претерпевать чужое воздействие. Наведением сильного чувства препятствуют действиям, а не страстям. Мне даже кажется, что виной тому, что некоторые мужчины, во время полового акта объятые исключительной страстью, теряют силы, и член у них становится вялым, неуклюже выскальзывая [из влагалища] – никакая не порча, загодя наведённая. Дело в том, что дух их чует – столь ненасытно вожделение, что он может улетучиться без остатка и погибнуть. Отступает назад, укрываясь в глубинах души, [чтобы себя сохранить и набраться сил]. Или задыхается, весь отдаваясь взаимному порыву, а бывает и так, что просто стесняется – партнёршу [во время акта] боится и перед ней благоговеет. Ведь страх – естественное бегство от того, что причинят зло или тебе, или причинишь ты сам. О том, как порчу насылают, чтобы урожая не было, уже сказали мы выше[211]. Добавим ещё, что считаем глупцами тех, кто думает – Орфей силой своей игры мог увлекать и сдвигать с места камни и растения[212]. Умеренной силе звука со значительным весом камней и деревьев делать нечего. Да и чувства в них нету столько, чтобы мотив музыкальный подхватить они могли. Так что злые и добрые духи то, чем маги пользуются, ловко подделать горазды. О чём подробнее в «Метафизике».

Глава 19Магия для рождения потомства[213]

Магии, чудеса совершающей, можно следовать для рождения благородного потомства, ведь уже замечено, столь много роли играет сильное чувство в родителях, что выражают они его в своём порождении. Таким ведовством воспользовался некогда патриарх Иаков. Когда хотел, чтобы овцы рожали белых ягнят, то клал им в корыта для водопоя белые прутья[214]. Овцы, как раз отдохнув от жары, обращались к делам любовным, а когда завершалось их совокупление, зачинали и рождали белых овец. Когда же нужно было ему, чтобы рождались чёрные, то и клал прутья чёрные – только диву даёшься мудрости этого мужа. Овцы ведь воду пили очень жадно – страшно жарко в Междуречье и Сирии, а воды немного, да и та колодезная.

Преисполненные любви к водам, которые они поглощали и которые текли рядом с прутиками, овцы жадно глядели на прутики и глазами поглощали, прямо впитывали в себя образы их. Мы вот тоже, когда от человека какого-нибудь чего-то очень хотим, образ его в душе сильнее храним, чем когда его видим в другой раз. Вот так вот овцы, оба родителя, и мужского и женского пола, обрадовавшись и удовлетворившись водой, и зачинали зародыша, находящегося под воздействием этого образа. Женский дух, также пребывающий под влиянием этого чувства, телесно действовал также, выражая его. Всякое бытие действует в полноте собственной природы[215] – горячее обжигает, холодное леденит, тот, кто охвачен гневом, гневится, а боязливый испытывает страх. Каждый объят любовью своей и в ней себя изливает таким, какой есть, ведь делать – значит изливать собственную природу и подобие. Обжигать – значит делать другое горячим, горячее и есть обжигающее. Писать – значит означивать в реальности то, что содержится в разуме пишущего, а изготовлять скамью – это в дереве воплощать отсылающую к скамье мысль, которая есть в уме её мастерящего. Тут и не надивишься на несуразности аристотелевы, который создание зародыша и одушевление его отдаёт на откуп движению, лишённому чувства, едва живому[216], тогда как требуется здесь сила деятельная и отменно мыслящая образами, способная в зародыше их, отцу и матери вожделеющим принадлежащие, воплотить.

По словам Авиценны, одна царица, занимаясь любовью, глядела на изображение эфиопа и родила темнокожего, как эфиоп, ребёнка[217]. Парацельс полагает, что столь велика сила материнского воображения, что может порождать и неразумных тварей, собак и уродов, потому что формирование потомства зависит от помыслов матери, вот почему многие женщины рождали чудовищ[218]. Но мало этого, если нет ещё поддержанной такими помыслами предрасположенности [к уродствам] в семени, в процессе оплодотворения и питания зародыша, пока он в материнском чреве. Альберт добавляет положение небесных светил [в предсказания о потомстве], указывая, что помыслы [матери] образовывают и формируют то, что им подвластно, действуя на основе устойчивой разумной сущности, [звёздной] [219]9. Вот почему на [развалинах] картезианской церкви в Риме, где были термы, заводятся всевозможные растения, змеи и ежи, сами по себе, никто их не рождает[220].

У владетельных господ есть такой обычай, перед занимающимися любовью конями и псами ставить картины их сородичей благородных кровей, чтобы породили они таких же. А я изумляюсь – как же мало от зверей отличаются сами те, кто так о воспроизводстве потомства у скота печётся, а человеческим пренебрегает![221] Ведь в государстве заботиться нужно, чтобы свадьбы устраивались не на то смотря, что за душой, а на то, что в душе, на что пифагореец Окелл указывает[222]. Нужно мужчинам здоровым с женщинами здоровыми сходиться, смотря на изваяния и картины, изображающие мужей самых прославленных в литературе и ратных делах, безупречной нравственности, загораясь желанием быть на них похожими. И подмечать то время, когда в гороскопе благие звёзды на самом пике, а планеты, счастливо расположенные друг к другу и к важнейшим неподвижным звёздам, пользуются благоприятным положением. Много ведь благородства небесные тела могут передать в целости потомству. Кроме того, пусть все половым сношением наслаждаются, только когда месячные прошли, и матка очистившись, семя не заразила бы порочными отходами, и после полуночи, по окончании пищеварительных процессов. В это время семени становится больше, оно полно соков, и его излитие у родителя не отвлечёт силы от пищеварения, так что сил в организме станет меньше, и они будут оторваны от самого процесса. Правильно говорят в пользу того, чтоб священники не рождали потомства. Те, кто ревностно служат такому делу как созерцание предметов божественных и учёных материй, физических сил у них становится меньше, да и душевных маловато, ослабленных, так что во время совокупления они изливают сперму в матку не из головы, а из яичек. Ведь все силы, которых и так немного, голова забирает, раз думают такие люди постоянно. Рождают они людей и ума и телосложения неловкого, каких, например, Сократ породил, Цицерон, Самуил, Илия, Давид и Телезио[223]. Мужи же, не настолько Афиной истощённые[224], лишнее в мыслях не держат, всю душевную силу в лоно изливают со спермой, которая, потому как течёт из головы, и мощнее и мудрее той, что у мудрецов исходит из яичек[225]. Таким мужчинам нужно себя беречь для нечастых сношений с женщинами бодрыми и жизнелюбивыми, дородными – кровь с молоком. Они и сперму и силу мужскую высочайшего качества, даже если её немного, в себя принимают, оживляя и заставляя расти. Мужчины легкомысленные имеют сыновей ветреных, резких и возбудимых. Серьёзные же мужи-мудрецы порождают людей тяжеловесных и глупых, как уже сказано. Потому мужчинам поджарым полагается соединяться с женщинами в теле, томно-расслабленными (frigiusculas), ласковыми и наружно и в душе, спокойными. Дивно отцовское семя укореняется в обильно питающей завязи материнской[226], умеряющей его пыл и его воссоздающей [в ребёнке]. Вот одна из причин, почему Бог снова и снова южан на север гонит воевать, а северян на юг – чтобы [в других народах их] семена посеялись! Полнотелость и дородность, преисполненные жизни, и светло-нежный цвет кожи готов, лангобардов и гуннов[227] смягчили резковатую худощавость и сухопарую поджарость итальянцев, испанцев, венгров и хорватов[228] и уроженцев Азии, как и кровь итальянская облагородила галлов, германцев, англов[229]. С помощью этого смешения она подарила этим варварским народам гражданскую государственную жизнь[230], а сама получила богатое продолжение. Так потомство рождается и более красивое и лучшего качества, как при пересаживании каштанов[231], более благородное, чем обычное, «не пересаженное», и мощнее и сильнее и внешне привлекательнее.

Во всех людях есть вложенная в их Богом душа, но одни грубы, как звери, а другие, как Бог, мудры. Значит, зависит это от соразмерного сочетания различных компонентов их духа (temperamentum spiritus)[232], как сказано во второй книге. Уже доказано, что разум действует не в одиночку, взаимодействуя с темпераментом, на него оказывающим воздействие. Разум не существует отдельно от темперамента, будучи формой его и всего организма. Именно поэтому у людей буйных и гневливых разум не может указать духу, как всё на самом деле, тогда как тот заблуждается – в плен разум взят воображением, от одного перекидывающимся на другое. Умерение (temperies) же духа рождается благодаря слиянию мужской и женской завязей – оно ослабляет те страсти, которые несёт с собою [отцовский] дух, разлитый в семени. Вот почему внебрачные дети, зачинаемые в горячке любовной торопливо и опасливо, большей частью похотливы, подозрительны, резки и всё время начеку. Дети, зачатые в нежной расслабленности – мягкотелы, в гневе – гневливы, а в час недуга – болезненные. Но может начало одного родителя, охваченное более высоким чувством, превозмочь другое, ему придав отменных качеств (pro-bitate afficere). Если же они друг друга отталкивают, то рождаются близнецы или люди двоедушные. Звёзды здесь тоже немало значения имеют, их жар оказывает воздействие, собственную силу соединяя с силой того лица, которое её воспринимает. Вот так и рождаются с виду уроды, люди с чертами зверей или непропорциональными, когда отцовское и материнское начало друг друга отталкивают, или когда слишком много одного, или когда слишком мало, а звёзды жара этому зверю, прообраз которого в себе несут, поддали. Мальчик, даже если на маму похож, рождается от избыточного жара, а девочка – из умеренного, половые органы не разгоняющего в полную силу. Так и написали мы в «Природной философии»[233]. Видели мы также, как девочки становились мальчиками, сладострастно прикасаясь к себе, о чём в другом месте[234]. Новорождённый ребёнок похож на мать, если одерживают верх дух и чувство её, на отца же, если берёт верх его физическая развитость и воображение. На родственников ребёнок походит, если родители думали о них во время зачатия, или же ни одно из [двух родительских] начал не одолевает другое. Дитя похоже на чужих людей из отдалённых народов, если взаимно уравновесились [родительские начала] благодаря третьему народу. Случается такое, если отец и мать очень разные, и привычки в пище разные и душевные страсти, они из разных мест, родились в разное время и под разными звёздами. Кто умеет разумно мыслить, тот сделает так, чтобы у растений и животных потомство рождалось, какое ему угодно, и этим искусством род людской возвеличит или унизит[235]. Если же изнывает от небывалой похоти какая-то сладострастная женщина, то раз плод в ней – одно целое с ней, и на нём это самое вожделение след оставляет. Пока малыш совсем маленький, он сам «упражняет» руки – говорят, на той самой части тела, которую у себя мать жадно трогала. Я полагаю, что это возможно. Дух разных частей [организма] переносит воздействие духа всего целого, и когда касаются одной части тела, думает он, что прикоснулась к нему та вещь, к которой мать стремится. Это явно заметно в повадках полового члена. Встаёт он сам по себе, будто бы обладает собственным чувством и является отличным от нас живым существом. Всё тело подчиняется, а он – нет, и когда трогаешь его, ему кажется, что это прикосновение вещи желанной, о которой грезит, и теперь он уже не в своей, а в её власти. Так вот и часть тела ещё не рождённого младенца, в силу подобия «откликаясь» части тела материнской, которую трогают, получает печать такого прикосновения и грезит, что желанная вещь близко, обнаруживая это. Явно видим это мы в страхах, вызываемых печенью и селезёнкой, и в щекотке, связанной с селезёнкой, отворяющей и «приоткрывающей» душу и вызывающей смех даже у тех, кто противится этому, о чём мы в труде по натурфилософии дали пояснения. Душа же плода в утробе пока не научилась с помощью зрения и слуха распознавать обман, и всякий [доходящий до неё] образ сразу принимает как правду. Такое и с нами происходит во сне – кажется, что мы домогаемся женщины реальной, не веря, что это не так, ведь в глазах [прикрытых] у нас нету души, которая могла бы себя исправить[236]. В силу этих причин тот, кто знает, как в душе беременной женщины зародить великое ненасытное желание какой-то вещи, малой или большой, тот может сделать так, чтобы под определяющим влиянием той вещи, той формы и цвета родился её младенец. А значит, если желает женщина добродетели, благородства и мудрости, то их и передаст плоду в своём чреве. Дух же зародыша, следуя этому сильному чувству функционирует, формирует себя, растёт и крупнеет. Здесь то же происходит, что и с людьми, заражёнными бешенством, превращающимися в собак, о чём мы выше говорили – пусть разум и облик людской сохраняется, хотя и с трудом узнаётся, но действия их уже суть одно с духом, необратимо превращающимся в собачий. К тому же чувству и будет страстно стремиться, того же и будет избегать новорождённый ребёнок, какое для него добыл маг. Так что зачатие и в немалой степени рождение[237] имеет для плода в утробе определяющее значение, хотя благодаря питанию или тому, что случится в его жизни, он и может измениться – маг должен с самого появления ребёнка на свет на такие события обращать внимание. С рождением ребёнка, ведь отсюда, можно сказать, и берёт жизнь начало, вещью определённой – сформирован человек! – должен разобраться астролог, но ведь большего всё-таки добился бы, если бы смог познать сполна его зачатие.

И характер и нравы малютки могут измениться благодаря грудному молоку – кормилица благородного происхождения дарит детям породу, малодушная сделает их ничтожествами, как утверждал Хрисипп, а в силу чего это так, мы сказали[238]. Теми же самыми принципами может руководствоваться маг, пестуя своего ученика и зарождая в нём верное видение предмета, действуя также целенаправленно и оперативно[239]. Нрав ученика он может сделать иным с помощью чистой воды, постов, [употребления] растительных масел, свежего воздуха, а также пищи и питья, подходящих для духа чистого, светлого и благородного. При всём том религия нравы переменяет гораздо больше, гоня прочь грязные, низкие и ничтожные страсти, в душу впечатывая страстное стремление к материям божественным, небесным и самым возвышенным, что и происходит, когда природа человека к тому располагает, а божья благодать доводит эту работу до конца. Вера непорочная, живая, и, как здравой и положено, непоколебимая – основание беспредельно возвышающегося здания, которое созидается всё выше и выше, прямо к Богу. Да наделит нас ею Он сам! Горе нам, несчастным, неизменно веру полагающим в вещи презренные, потому сами себя унижаем ежечасно. Вот как может даже природная магия глупость нашу изобличить![240]

Маг может сделать так, чтобы по его прихоти как растения, так и животные появлялись на свет, но только такие, что возникают благодаря гниению, как то: мыши, вши, мухи, змеи и черви, но слоны, кони или люди – нет. Говорят, что Архит изготовил голубя, летавшего с другими птицами, а в Германии при дворе императора Фердинанда видели рукотворного орла[241]. Но ведь такое искусное творение основано на сжатии воздуха, как и часы в наше время[242] – вращаются [птички], поднимают и опускают крылья, пока крутятся колёсики, к которым привязаны нити. Ну не верю я, что в этих [модельках] есть плоть и дух! У Дедала фигурки тоже двигались при помощи грузиков, колёсиков и ртути. Говорят даже, что Альберт изготовил человеческую голову, которая разговаривала[243], но россказни это, ведь такое совершенное живое существо только в матке может образоваться, и девять месяцев требуется, чтобы довести дело до конца. Не может же Солнце задержать свои силы где-то на время. Тогда бы одержала над ним верх земля, и нельзя бы было там, как в матке, скапливать жар – мы же не можем резать пеньку и воду, а только металл[244]. Не получится искусством жар этот [земной] или семя, в котором необратимо отпечатан прообраз коня или человека, куда-нибудь заключить. Существам совершенным Бог дарует размножение половое, а несовершенным обоеполое, потому что мало времени нужно, что бы развились они. Авиценна стремится доказать, что все живые существа могут возникать без помощи семени, но таких опытов не делал ни он сам[245], ни Эпикур, ни Диодор Сицилийский[246] и иные, в доказательство ссылающиеся на то, что рождаются огромные животные из влажной египетской земли благодаря разливу Нила. Утверждают также, что лесные люди ниоткуда появляются на свет, а также и уроженцы Нового Света, потому что непонятно, как они туда пробрались. Мне выяснять, как тут дело на самом деле обстоит, неинтересно.

Может природа невзначай сжато сконцентрировать где-то силы, требуемые для того, чтобы образовалось живое существо, может и Бог ловко и скоро влить разум, вот как [когда плод] в матке, [только быстрее]. Правда, определённых сведений на этот счёт у нас нет, только об Адаме[247]. Я вообще считаю невероятным утверждение Авиценны, что аборигены Нового Света проникли туда из нашего полушария, да и Платон пишет в повествовании об Атлантиде[248] что давным-давно был в океан остров Атлантида, оба полушария объединявший, который погрузился под воду. Значит, переплыли они в Новый Свет ещё во времена Ноя[249], а память об этом исчезла. Также и среди нас – кто откуда некогда произошёл, нередко неизвестно. Ведь из Исландии, которая, быть может, и есть оконечная Туле[250], скор путь по морю до Эстотиланте[251], от Японии до Китая – тоже, а от Японии до Квивиры[252] – и того быстрее, так что вполне могли переплыть. Да ведь и в Юкатане находят многих из тамошних обитателей, обрезанных по обычаю иудейскому, и обычаев у них немало, близких нашим[253]. Раз похожи друг на друга, то могли изобрести вещи взаимно близкие.

А искусства производить совершенных животных[254] до сих пор не видать, потому что, раз появившись, оно быстро бы укоренилось. Разговаривают же злые духи в изваяниях, тут сомнений быть не может, ведь не может металл духом человеческим одушевляться. Внутрь перегонного куба [уловить и] извлечь дух мёртвых животных – невозможно, излишняя тонкость его ускользает[255], да и расплавить его, как магнит, не получится, дух последнего ведь субстанция текучая[256].

Что самозарождаются причудливо украшенные огромные животные – в такое поверить непросто. Сатиры – это лесные люди, которые от нас отошли, потому как когда их отлавливают, то привычкам нашим культурным и грамоте выучиваются, и потомство человеческое имеют[257]. В Шотландии и Англии они встречаются, в Скрифинии[258] и Скандинавии. Да и Плиний рассказывает о многих родах лесных людей[259].

А кто прилежно будет стараться, чтобы и созерцать [природу] и что-то мастерить, тот славно приобретёт и совершит больше, чем сказать я в силах, из тех вещей, что Творцу принадлежат, надлежащим образом осмысливая знамения в небесах, на земле и в море. Искусство летать мне кажется вероятным, потому что те, кто по канату ходят, они, считай, плавают по воздуху. Если какой-то человек, питаясь как требуется и ограничивая себя, снискает для себя ту же лёгкость, которая есть у канатоходцев, и приделает себе крылья наподобие как у журавля, разобравшись, как тому удачно подражать, так чтобы на руках были крылья, а на голенях и бёдра – перья, может, и летать будет в силах… Но не так же легко как плавают, такое посложнее… Перемещаться будет из города в город, а то и от одного острова к другому, если второй неподалёку, за один полёт. Кто может, тот пусть об этом поразмыслит. Без сомнения, совершил свой полёт Дедал[260], да и в Калабрии один человек – на пятьсот шагов[261], но когда снижался, то задел орешник, и перелом ноги перенеся, искусство это бросил. Нет на свете такого искусства. А я ведь и не искусства здесь раскрываю, а только чувство в вещах, на котором и зиждется магия[262].

Эпилог