Нет, не врёт она. Сидит на полу, плачет и всего Урана намочила своими слезами… Бедная Люська! Что же делать? Что ей сказать?
— Люська, — сказала я, — перестань реветь. Ты Урана чернилами перемазала.
— Мне ба-а-бушку жа-а-лко… Ей там в больнице так гру-у-стно… так бо-о-льно…
— Люська, да чего ты на полу сидишь? Поправится твоя бабушка!
Но Люська заревела ещё сильней.
Уран жалобно заскулил. Я почувствовала, как у меня защипало в глазах. Не хватало мне ещё зареветь!
— Люська, — сказала я, — если у тебя нет платка, можешь вытираться моей простынёй. Ну, иди сюда. Вытирайся, а?
Люська подползла к моей кровати. Лицо у неё было всё полосатое, красное, а глаза вдруг стали одного цвета, какого-то грустного, мышиного… Она сидела рядом с моей постелью и вытирала лицо простынёй. Слава богу, мама этого не видела!
— Она там ходить не мо-о-жет… Лежит в больнице на кровати… Одна-а-а… Без меня-а-а…
Я не выдержала. Я почувствовала, что тоже хлюпаю носом.
— Люська, ну не пла-а-чь! Мне тоже твою бабушку жалко, я же не пла-а-чу!
— Бедная моя бабушка, — не унималась Люська. — Бедная моя ба-абушка-а-а…
— Люсенька, ну успокойся! Съешь яблочко, а?
— Не хочу-у-у… Мне бабушку жа-а-алко…
— Ну не плачь! Прошу тебя, не плачь! Слушай, ты же подтягивать меня пришла? Что же ты плачешь? Тебя прикрепили ко мне или не прикрепили? А ну, отвечай: прикрепили или нет?
— Прикре… прикрепили, — всхлипнула Люська.
— Так что же ты сидишь? Подтягивай меня скорее! Слышишь? Съешь яблоко и начинай меня подтягивать, ладно? Люсь, ну ладно? Ладно? Только не плачь, пожалуйста, очень тебя прошу-у-у!
— Ладно, — тяжело вздохнула Люська, снова прерывисто всхлипнула и в первый раз за всё это время посмотрела мне прямо в лицо грустными мышиными глазами.
«ПРИВЕТ С ДАЛЁКОГО СЕВЕРА!»
— Выделим в словах приставки и суффиксы, — сказала Вера Евстигнеевна. — Приставки будем выделять волнистыми линиями, а суффиксы прямыми…
Я сидела и смотрела на доску. Рядом Люська с умным видом писала что-то в тетрадке.
Мне было скучно. Приставки — суффиксы, суффиксы — приставки… За окном замяукала кошка. Интересно, чего она мяукает? На хвост ей наступили, что ли?.. Приставки — суффиксы, суффиксы — приставки… Скучища!
— Возьмите карандаши и подчёркивайте, — сказала Вера Евстигнеевна.
Я взяла карандаш, поглядела на Люську и, вместо того чтобы подчёркивать, написала на промокашке:
Здравствуйте высокая уважаемая Людмила Ивановна!
Люська старательно выделяла в тетрадке суффиксы и приставки. Делать ей нечего! Я стала писать дальше.
Вам пишет издалека ваша бывшая школьная подруга Людмила Семёновна. Привет с далёкого Севера!
Люська покосилась на мою промокашку и снова принялась выделять приставки.
…Как поживают ваши детки Серёжа и Костя? Ваш Серёжа очень красивый. А ваш Костя очень умный и замечательный. Я просто влюбилась в него с первого взгляда! Он у вас такой талантливый, прямо ужас! Он у вас сочиняет книжки для детей, потому что он у вас писатель. А ваш сын Серёжа — дворник. Потому что он хоть и красивый, а бестолковый. Он плохо учился, и его выгнали из института.
Люська бросила беспокойный взгляд на мою промокашку. Её, видно, тревожило, что я такое там пишу?
…А ваш муж Синдибобер Филимондрович очень злой. Он весь седой, и ходит с длинной бородой, и бьёт вас палкой, и мне вас ничуточки не жалко!
Тут я прыснула, и Люська снова недовольно на меня покосилась.
…А сами вы тоже уже старая тётенька. Вы толстая, как бочка, и худая, как скелет, и у вас спереди одного зуба нет.
Тут я прямо давиться стала от смеха. Люська посмотрела на меня с ненавистью.
…А у нас всё по-прежнему. Мы живём от вас далеко, и по вас не скучаем, и никаких приставок и суффиксов не замечаем. Это всё мура и ерунда, и не хочется нам этого учить никогда!
— Та-а-ак… — услышала я вдруг за спиной и похолодела.
Рядом со мной неизвестно откуда выросла фигура Веры Евстигнеевны!
Я быстро прикрыла промокашку руками.
— Та-а-ак. Весь класс занимается, а Синицына, как всегда, увлечена посторонним делом. Дай-ка сюда то, что ты пишешь! Быстрее, быстрее!
Я уже успела скомкать промокашку, но рука Веры Евстигнеевны повелительно протянулась… Вера Евстигнеевна вынула промокашку из моей вспотевшей ладони и развернула её.
— Интересно, чем это мы занимаемся на уроках?
Учительница разгладила промокашку и, слегка откинув назад голову, стала читать:
— «Здравствуйте высокая уважаемая Людмила Ивановна!..»
Класс насторожился.
— Между прочим, перед обращением ставится запятая, — ледяным голосом сообщила Вера Евстигнеевна. — «…Вам пишет издалека ваша бывшая школьная подруга Людмила Семёновна…»
Класс тихо захихикал.
— «Привет с далёкого Севера!» — с невозмутимым лицом произнесла Вера Евстигнеевна.
Класс захохотал. Я не знала, куда провалиться. А Вера Евстигнеевна читала громко и отчётливо:
— «Как поживают ваши детки Серёжа и Костя? Ваш Серёжа очень красивый. А ваш Костя…»
С классом творилось что-то невообразимое.
А учительница читала дальше. К моему ужасу, она не пропускала ни одного слова! Она читала очень спокойно, только всё сильнее и сильнее откидывала назад голову, только брови её ползли выше и выше:
— «…И его выгнали из института. А ваш муж Си… Син-ди…» Как? Тут что-то непонятное…
— Синдибобер, — тихо сказала я. С моими ушами творилось что-то страшное. От них всей моей голове было горячо и неприятно.
— Ка-а-ак?!
Класс на секунду замер.
— Синдибобер, — повторила я. — Синдибобер Филимондрович…
И тут класс как будто взорвался. Все захохотали в полный голос. Как сумасшедшие!
Валька Длиннохвостова, которая сидела слева от меня, вся красная как рак, тоненько и пронзительно визжала. Иванов, выпучив глаза и раскрыв рот, катался по парте. А толстый Бураков от смеха прямо повалился с парты, как мешок.
Одна Вера Евстигнеевна не смеялась.
— Встань, Бураков! — приказала она. — Не вижу ничего смешного! И вообще, прекратите шум в классе!
Бураков сейчас же вскочил. Хохот смолк, как по команде. В полной тишине учительница дочитала мою промокашку.
Теперь все ждали, что будет дальше. Одна Длиннохвостова всё ещё давилась смехом за соседней партой.
— Ну что же, — сказала учительница. — Теперь мне всё ясно. Я всегда подозревала, Синицына, что для тебя приставки и суффиксы «мура и ерунда». И не только приставки и суффиксы!
Класс снова насторожился. Сима Коростылёва с открытым ртом слушала каждое слово Веры Евстигнеевны и переводила взгляд с меня на неё и обратно.
— Выходит, я была права… Ну что же… Раз это так, раз учёба для тебя, по твоему собственному выражению, «мура и ерунда», придётся поступить с тобой, как с тем Серёжей, которого за плохую успеваемость выгнали из института, и освободить тебя от занятий в школе!
Общий вздох, похожий на вздох ужаса, пронёсся по классу. Дело принимало серьёзный оборот…
— Да, Синицына, я допустила ошибку. Я полагала, что ты стала учиться хуже потому, что тебе трудно, потому, что ты много болела и пропустила, а что же оказывается?.. Оказывается, тебе просто «не хочется этого учить никогда»! Встань, когда с тобой разговаривает учитель!
Я стояла перед Верой Евстигнеевной. Слёзы падали у меня из глаз и тихо стукались о чёрную крышку парты.
— Что же ты молчишь? И зачем ты плачешь? — сказала Вера Евстигнеевна. — Не хочешь учиться, забирай портфель и уходи. По крайней мере, не будешь отвлекать от занятий тех, кто учиться хочет. В частности, свою подругу, с которой ты могла бы брать пример! Ты свободна. Иди, Синицына.
В классе стояла гробовая тишина. Такая, что отчётливо слышалось шлёпанье моих слёз о мокрую парту.
— Вера Евстигнеевна, я больше не буду, — прошептала я. — Можно мне остаться?
— Нет, — твердо сказала Вера Евстигнеевна. — Передай своим родителям, пусть завтра придут в школу.
— А я?..
— А ты можешь не приходить.
Я собирала портфель. Руки мои дрожали. Люська смотрела на меня вытаращенными от ужаса глазами.
— Это можешь оставить себе, — сказала Вера Евстигнеевна.
Я сунула злополучную промокашку в портфель и медленно поплелась к дверям.
Все провожали меня глазами. Все сидели и молчали.
Больше они меня никогда не увидят.
Представляю, как они радуются: «Мало ей! Так ей и надо!»
Все, все радуются. Никому до меня нет никакого дела. Ни Иванову! Ни Длиннохвостовой! Ни Люське! Ни даже Коле Лыкову!
Вон они все сидят и молчат. И завтра даже не вспомнят меня! Даже не вспомнят!
Я взялась за ручку двери и медленно потянула её на себя…
И вдруг за моей спиной в полной тишине грохнула крышка парты, и с места вскочил Коля Лыков. Лицо у него было красное.
— Вера Евстигнеевна! — заикаясь, крикнул он. — Разрешите, пожалуйста, Синицыной остаться! Она не будет б-б-больше писать на уроках писем! Ч-ч-честное слово, не будет!
— Вера Евстигнеевна, она правда больше не будет! — послышался писклявый голос с последней парты, и я увидела, как над партой в дальнем углу класса повисла тощая фигура Ирки Мухиной, жуткой вредины и воображалы. — Она не нарочно! Это она по глупости написала, Вера Евстигнеевна!
— Конечно, по глупости! — подхватила Сима Коростылёва. — Вера Евстигнеевна, по глупости! Честное слово!
— Да дура она, чего там говорить! — закричал Иванов. — Только не надо её выгонять! Она хоть и дура, а не надо!
— Не надо! Не надо! — закричали все. — Не надо её выгонять!
Я стояла около двери. Я не знала, что мне делать. Они кричали со всех сторон. Они не хотели, чтобы меня выгоняли! И моя Люська, моя вредная Люська, кричала громче всех:
— Вера Евстигнеевна, она больше не будет! Простите её, пожалуйста! Простите её! Простите!