роисхождения видов» и в других более специальных сочинениях. Убеждение в существенном значении самого фактора изменчивости и роли внутренней природы (конституционного сложения) организма в деле образования изменения выдвигается у него на все более и более видное место, как это видно между прочим и из вышеприведенной цитаты о конституционном отличии обоих полов. В другом месте (на которое я сослался в предыдущей главе) Дарвин считает внутреннюю «наклонность к изменчивости» фактором настолько сильным, что допускает ее одновременное проявление на всех особях данного вида. В подтверждение он приводит пример одной водяной птицы (Urla), давшей на Фарерских островах очень резкую и притом очень прочную разновидность, несмотря на безучастность естественного (и полового) подбора. По этому поводу он делает следующее важное замечание: «Если бы в подобных случаях изменение приносило пользу, то первоначальная форма вскоре вытеснялась бы измененной в силу закона переживания наиболее приспособленных особей». Итак, измененная разновидность могла произойти и удержаться, независимо от подбора, только в силу одного внутреннего стремления к изменению.
Указанная на предыдущих строках перемена воззрений может быть поставлена в параллель с изменением философско-исторического взгляда Бёкля. Основываясь на принципах механического миросозерцания, он чересчур выдвинул на первый план влияние внешних условий, упустив из виду менее осязательный, но в высшей степени важный принцип внутренней природы, характера каждого народа. Критика должна была поэтому отстаивать против Бёкля этот этнический принцип в истории, подобно тому как критики Дарвина старались выдвинуть на более видное место значение внутренних коституционных особенностей организма (которые тоже можно назвать «характером» его) в деле произведения и упрочнения изменений. Не следует думать, чтобы под характером организма или народа подразумевалось что-либо несовместимое с механическим воззрением на природу. Совершенно наоборот: и в том и в другом случае мы имеем дело с очень глубоко лежащей в организме суммой явлений, связь которых с молекулярным сложением стоит вне всякого сомнения. Различие заключается в том, что в случаях этой категории основа несравненно более скрыта и усложнена. «Под внутренними причинами (или тем, что мы называем характером организма) я разумею сумму явлений, составляющих индивидуальность. Тут подразумеваются и следы внешних влияний, которые были пережиты как самим неделимым, так и всеми его предками». Слова эти принадлежат Нэгели, который более десяти лет назад издал замечательный этюд «О влиянии внешних условий на образование разновидностей в растительном царстве».[60] Он впервые выдвинул на первый план то обстоятельство, что в деле образования изменений главная роль выпадает именно на внутреннюю природу, или характер организма. Роль внешних условий при этом оказывается менее существенной. «До известной степени и они должны быть всегда причастны, — говорит он, — но их участие во всех случаях второстепенное. Быть может, они дают толчок к движению, быть может также, что они подают повод к изменению его направления, когда движение уже началось» (1. с., стр. 281). Воззрение это, как мы видели, было принято и Дарвином, который пояснил его следующим характерным сравнением: «Мы принуждены заключить, что в большей части случаев условия существования играют второстепенную роль в обусловливании какого-нибудь особенного изменения, вроде той, какую играет искра, когда вспыхивает масса горючего вещества, так как свойство пламени зависит от горючего вещества, а никак не от искры» («Прируч. жив.», 1868, 11, 319).
После всего сказанного становится понятным, что центр тяжести вопроса о трансформизме переводится к вопросу о характере организма и его способности изменяться. С этой точки зрения представляется в высшей степени важным установление законов отношений между внутренней природой организма и наружными, или систематическими признаками. В этом отношении на первый план выступает следующий, формулированный Нэгели вопрос: «Может ли растение (или, лучше, организм вообще, как животный, так и растительный), изменять только свою физико-химическую природу, оставаясь тем же в других отношениях, или же внутреннее изменение необходимо влечет за собою и изменение наружного вида (Habitus), так что в результате должна получиться не только физиологически, но и систематически новая разновидность?» (1. с., 275). Нэгели не дает вполне определенного решения этого вопроса, но он более склонен к отрицательному ответу, как видно из следующих слов его: «Судя по всему, что до сих пор известно, повидимому мало вероятия, чтобы внутреннее изменение могло образовать постоянную расу без большего или меньшего уклонения в наружном виде». Это было писано в 1865 г. Три года спустя появилось сочинение Дарвина об изменении животных и растений под влиянием культуры, в котором, среди громадного материала фактических данных, мы находим и некоторые сведения, способные пролить свет на поставленный Нэгели основной вопрос. Вот некоторые из них. В мае 1864 г. в имении Дарвина сильный мороз побил взошедшую фасоль. Из 390 растений осталось не больше дюжины. «Еще сильнейший мороз случился четыре дня спустя, и его выдержали только три из двенадцати растений, переживших первый мороз; эти последние не были ни выше ни сильнее других молодых растений, но они не пострадали нисколько, и даже кончики их листьев не почернели». По словам Линдлея, приведенным у Дарвина, «особи того же вида растений замечательно различаются между собою даже по способности противостоять холоду». Вот еще факт: «Семена репы и моркови, собранные в Гейдерабаде, лучше применяются к климату Мадраса, чем семена, привезенные из Европы или с мыса Доброй Надежды». Особенное значение имеет следующий пример. Гумбольдт говорит, что «белые люди, рожденные в жарком поясе, безнаказанно ходят с босыми ногами в тех же помещениях, в которых недавно прибывшие европейцы подвержены нападениям особой блохи» (Pulex penetrans). «Это насекомое, — прибавляет Дарвин, — должно быть, следовательно, в состоянии различать отличие между кровью и тканями европейца и белого человека, рожденного в той же стране». (За подробностями и большим количеством примеров читатель может обратиться к «Прируч. жив.» II, стр. 339–341.) Из сказанного вытекает, по меньшей мере, что в среде одного и того же вида мы встречаем особи с резким отличием характера, причем они не образуют особой расы с систематической точки зрения. Вывод этот особенно важен потому, что с помощью его объясняется, что в случаях, где борьба за существование наверно очень жестока, тем не менее вид (с чисто систематической точки зрения) может отличаться поразительным постоянством. В главе о борьбе за существование был приведен целый ряд примеров в доказательство того положения, что в этой борьбе победа нередко решается такими признаками, которые не имеют никакого систематического значения, признаками, которые скрыты в глубине физико-химического сложения. Теперь мы можем прибавить, что в этих случаях победа достается «физиологическим, или физико-химическим расам», выражаясь словами Нэгели. С этой точки зрения мы можем сказать также, что члены флоры материков, вытесняющие туземные растения океанических островов, не представляются более совершенными с систематической стороны (см. выше), но отличаются более совершенным молекулярным характером, и т. д.
Хотя, как мы видели, внутренний характер может изменяться, не сопровождаясь изменениями наружного вида, тем не менее это не составляет необходимого общего правила. Во многих случаях рядом с молекулярным изменением образуются и соответствующие изменения наружной организации, и, следовательно, получается раса в более тесном смысле слова, т. е. «систематическая», или морфологическая раса, по выражению Нэгели. Очевидно, что случаи этой категории могут быть весьма разнородны и могут находиться в различных отношениях к борьбе за существование и подбору. Связь между молекулярным характером и формою всего непосредственнее бросается в глаза в частях организма, способных к кристаллизации;в этом отношении особенно интересными представляются кристаллы белкообразных и белковых веществ, как, например, кровяные и желточные кристаллы, фитокристаллин и пр. Некоторые из них настолько неполны, что нередко можно бывает наблюдать целый ряд переходных стадий от кристаллической формы к шарообразной, свойственной столь многим составным частям клеточки. То же самое замечается и на многих твердых образованиях, выделяемых организованными тканями, например в твердых частицах, находящихся в скорлупе у птиц и других животных. Частицы эти в некоторых случаях имеют настоящие кристаллические формы, рядом с которыми встречаются и разнообразные ядра, нередко весьма характерные для данного животного. Подобное видим мы и в твердых отложениях раковин у мягкотелых и других животных, где форма составных частей — так называемых раковинных призм — большею частью отличается правильностью и также весьма характерна для многих животных. Хотя приведенные примеры форменных отличий, находящихся в такой очевидной и непосредственной связи с молекулярным строением, не имеют большей частью значения в систематике, но это обусловливается тем, что как птицы, так и мягкотелые, снабженные раковиной, сами по себе настолько сложны, что для распознавания их видов существует достаточно более выдающихся признаков, чем отличия формы твердых элементов скорлупы или раковины. В некоторых же случаях, как, например, у Certhia jamiliaris и С. brachydactyla, ученые воспользовались и этими отличиями для разрешения вопроса о тождественности или различии двух ближайших форм; кроме того, микроскопическое строение скорлупы оказало большие услуги при определении систематического родства некоторых ископаемых птиц, как это показали исследования Натузиуса. Чем ниже мы будем спускаться по лестнице организованного мира, тем все большее систематическое значение приобретают признаки, находящиеся в теснейшей связи с молекулярным характером, т. е. на первом плане составные части скелета. В новейшее время стали осо