В этой обстановке, где, казалось бы, всякое сознание своей личности должно поникнуть перед постоянным гнетом бесправия, она всегда выше обстоятельств, всегда приодета, аккуратна, всегда в перчатках и вуалетке. Там, в этой нескончаемо одинаковой, длительно безнадежной смене дней, она с каким-то религиозным этикетом соблюдает семейные годовщины рождений, именин. Она вспоминает в июле 1827 г., что в первый раз после замужества проводить 5-е число, день именин Сергея, в его обществе: в 1825 году он был в отъезде по службе, в 1826 году он сидел в крепости, а в этот год 5-е число как
{78} раз случилось в день свидания с заключенными. И как трогательно, например, читать ее благодарность мужу по поводу того, что он просил ее в день его именин не снимать траура по ее отцу.
Это может показаться мелочами в наши дни; я же думаю, что великая сила воспитания и великая сила воли сказывается в этих подробностях жизни. Это больше, нежели приспособляемость к обстоятельствам - это нежелание подчиниться им; это есть отказ в капитуляции, это свет, которого тьма не может объять. Эту сторону ее характера, эти условия ее положения домашние ее не понимали; они не понимали, сколько величия в этих мелочах, сколько потрясений за этой стойкостью. Они не сознавали и того, какое значение для нее могли иметь мелочи их домашнего, деревенского бытия. Как она, за восемь тысяч верст, мучительно переживала жизнь далекого дома, видно из того, что однажды княгиня Трубецкая нашла нужным написать сестрам Марии Николаевны, чтобы они ей писали о болезнях ее домашних уже по выздоровлении их, - до такой степени известия влияют на ее здоровье. Изумляться приходится, как, при скудости своей жизни, она находила чем наполнять шесть, восемь страниц большой почтовой бумаги. "Если я могу писать, неужели вам нечего рассказать", писала она сестрам. Она даже находила возможным шутить; хотя за этим смехом всегда блестят слезы, все равно, как когда она садилась петь за клавикорды, слезы пресекали ее голос. А из дому она получала жалобы. "Но если вы несчастны, отвечает она матери, то что же я?..."
Редко попадаются такие слова под ее пером. Опять изумляться приходится крепости, с какой она не позволяет себе отвечать на незаслуженный нападки матери: она знает, мать сама ей пишет, что таков уже ее характер - {79} горе у нее всегда переходит в гнев, но при всем том высока духовная выдержка, которая на это отвечает просьбою благословить и ее, и Сергея.
Образ княгини Марии Николаевны еще вырастает, когда рассматриваешь ее отношение к другим. Ее потребность помогать не знала пределов, а готовность помочь поражает, когда знаешь скудость средств, которыми она жила. В книге Дмитриева-Мамонова "Декабристы в Западной Сибири" только три раза упоминается имя княгини Марии Николаевны, но каждый раз в связи с денежной помощью, которую кто-нибудь из сосланных получал от нее из Восточной Сибири. Но не только материальная помощь; трогательны примеры ее проникновения в чужую духовную жизнь.
Для какого-то каторжного татарина, невинно осужденного за убийство, она выписывает коран по-татарски, для каторжного еврея из Белой Церкви выписывает еврейскую библию. А как трогательно, например, отношение ее к любимой ее девушке Маше, приехавшей из деревни Болтышки разделить с ней тяготы изгнания. Эта Маша безутешно тосковала, не получая писем из дому от своего брата Василия. Сколько Мария Николаевна ни писала сестрам, - Василий не откликался. Что же придумывает княгиня? Она сама пишет письма, будто от Василия, и в почтовые дни читает их Маше, будто бы сейчас полученные.
Дополним образ Марии Николаевны тем еще, как другие к ней относились. Когда декабрист Кюхельбекер, по отбытии срока наказания, уезжал из Красноярска, он написал Марии Николаевне свое прощальное письмо, прося передать иркутским своим товарищам привет и извинение, что не может писать каждому в отдельности. Он говорит, между прочим, что со дня знакомства с ней для его жены началась {80} новая жизнь. Далее он выражает уверенность, что никто из товарищей по ссылке не посетует за то, что он ее выбирает выразительницею своих чувств, ибо, прибавляет он, "все, что есть достойного уважения и прекрасного в характере каждого из них, все это в наибольшей и чистейшей степени, представлено Вами, их ангелом хранителем и утешителем". Эти немногие слова вмещают в себе все, что рассыпано по многочисленным "Запискам", "Воспоминаниям" того времени и тех людей. Что так мыслили и чувствовали люди ее круга, это не удивительно; но чрезвычайно знаменательно отношение к ней и к другим женам декабристов местного населения, крестьян и уголовных каторжан. Никогда эти дамы не встретили ничего, кроме внимания и уважения. О том, какую память они оставили, я имел трогательное свидетельство в письмах старожилов, о которых упоминал. Знаменательно и то, что население называло декабристов общим именем "наши князья"; правда, что среди них были такие имена, как Трубецкие, Волконские, Одоевские, Барятинские, Оболенские, Шаховские ... Опять скажу, что не удивительно уважительное отношение со стороны людей, испытавших влияние их доброго отношения к себе, культурного воздействия на их детей; но вот пример того, как к этим - с позволения сказать - "буржуйкам" относились каторжане.
В отобранной от княгини Волконской в Иркутске подписке значилось, между прочим, что местные власти отказываются оказывать женам государственных преступников какую - либо защиту "от ежечасных могущих быть оскорблений от людей самого развратного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе {81} подобною; оскорбления сии могут быть даже насильственные".
В такую-то среду приехала княгиня Волконская, среди них жила. И что же нашла? Заимствую из "Записок" следующий рассказ.
"Кроме нашей тюрьмы была еще другая, в которой содержались бегавшие несколько раз и совершившие грабежи. Их кандалы были гораздо тяжелее и работы труднее. Между ними находился известный разбойник Орлов, своего рода герой. Он никогда не нападал на людей бедных, а только на купцов и, в особенности, на чиновников; он даже доставил себе удовольствие некоторых из них высечь.
У этого Орлова был чудный голос, он составил хор из своих товарищей по тюрьме и, при заходе солнца, я слушала, как они пели с удивительной стройностью и выражением; одну песнь, полную глубокой грусти, они особенно часто повторяли: "Воля, воля дорогая". Пение было их единственным развлечением; скученные в тесной темной тюрьме, они выходили из нее только на работы. Я им помогала, насколько позволяли мои средства, и поощряла их пение, садясь у их грустного жилища. Однажды я вдруг узнаю, что Орлов бежал. Все поиски за ним остались тщетны. Гуляя как-то в направлении нашей тюрьмы, я увидела следовавшего за мной каторжника; это был когда-то бравый гусар, он мне сказал вполголоса: "Княгиня, Орлов меня посылает к вам, он скрывается на этих горах, на скалах над вашим домом, он уже давно там и просит вас прислать ему денег на шубу, ночи стали уже холодные".
Я очень испугалась этого сообщения, а между тем, как оставить несчастного без помощи? Я вернулась домой и взяла 10 рублей; я заранее сказала бывшему гусару, чтобы он за мной не следовал, но заметил бы то место, где я во время прогулки нагнусь, {82} чтобы положить деньги под камень. Он все исполнил, как я ему сказала, и тотчас же нашел их.
Прошло еще две недели, я была одна в своей комнате. Каташа еще не возвращалась со свидания с мужем, я пела за фортепиано, было довольно темно; вдруг кто-то вошел, очень высокого роста и стал на колени у порога. Я подошла - это был Орлов, "в шубе", с двумя ножами за поясом. Он мне сказал: "Я опять к вам, дайте мне что-нибудь, мне нечем больше жить, Бог вернет вам, ваше сиятельство". Я дала ему пять рублей, прося его скорее уйти. Каташа по возвращении из тюрьмы очень встревожилась от этого появления, да и было от чего, как вы увидите. Я легла поздно, все думая об этом разбойнике, которого могли схватить, и тогда Бурнашев не преминул бы повторить свои обычные слова - "вы хотите поднять каторжников". Среди ночи я услыхала выстрелы. Бужу Каташу, и мы посылаем в тюрьму за известиями.
Там все спокойно, но вся деревня поднялась на ноги, и мне говорят, что беглых схватили на горе и всех арестовали, кроме Орлова, который бежал, вылезши сквозь трубу, или вернее, сквозь дымовое отверстие. Несчастный, вместо того, чтобы купить себе хлеба, устроил попойку с товарищами, празднуя их побег. На другой день - наказание плетьми с целью узнать, от кого получены деньги на покупку водки; никто меня не назвал. Гусар предпочел обвинить себя в краже, чем выдать меня, как он мне сказал впоследствии".
Мы проследили внутренний образ княгини Марии Николаевны по письмам первых одиннадцати лет пребывания в Сибири. В это время ссыльным не позволялось писать, и вся скорбная летопись этих одиннадцати лет начертана тонким, изящным {83} почерком княгини. Эти одиннадцать лет начались в Благодатском руднике, где она нанимала в крестьянской избе каморку за десять рублей ассигнациями в месяц (три с полтиной) с дровами и водой; комнату эту она делила с княгиней Трубецкой. Продолжались эти одиннадцать лет в Чите. Здесь она жила в доме диакона, в верхнем этаже; к ним присоединилась их подруга, жена декабриста Ентальцева; комната просторная; дом стоял высоко над рекой, из окна вид на Алтайские горы, внизу ловили рыбу. Здесь, в Чите, родился у Марии Николаевны и умер в тот же день младенец Софья. Мария Николаевна упоминает в письме, как из кровати своей видела прошедшего перед окном Сергея Григорьевича, уносившего гробик...
Из Читы через два года ссыльные переведены в Петровский завод. Там княгиня сперва разделяла с мужем его камеру в каземате, а потом поселилась в собственном домике. О материальном быте наших изгнанников за это время поговорим ниже: им было нелегко, и на переписке всего этого периода лежит печать нужды, борьбы и терпения.
У меня было несколько портретов Марии Николаевны в ту эпоху, преимущественно акварели работы декабриста Николая Бестужева. В особенности один поражает своей мечтательной прелестью. Облокотившись на стол с красной скатертью, сидит она у раскрытого окна, в черном платье, подперев щеку рукою; широкие у плеч рукава, большой на плечах белый батистовый с прошивками воротник, волосы, как во времена Евгения Онегина, - собраны на маковке, а над ушами спадают локонами. В окно виден высокий мачтовый тын, около тына полосатая будка, и рядом с ней - с ружьем, в кивере ча