совой; за тыном крыша острога, Читинского острога.
{84} За спиной княгини, на стене висит портрет отца ее в генеральском сюртуке, - тоже работы Бестужева, копия с Соколова; и этот портрет отца ее тоже был у меня... Я не могу передать впечатления великой печали, которая дышит в этой маленькой картинке. Но всякий раз, как я смотрел на нее, мне слышались слова одного ее письма из Читы: "Во всей окружающей природе одно только мне родное, - трава на могиле моего ребенка".
X.
Материальное положение наших изгнанников было не легко. Перед своей гражданской смертью, в Петропавловской крепости Сергей Григорьевич написал свое завещание, которым отказывает свое состояние сыну своему Николаю. Между прочим, это последняя его полная подпись: "генерал - майор князь Сергей Григорьевич Волконский". Княгиня, как вдова, сохраняла право на свое приданое и на седьмую часть с имения мужа. Из своего достояния ей разрешалось в ссылке пользоваться десятью тысячами в год: тогда считали ассигнациями, это составляло немного больше трех тысяч. Этой суммы в тогдашней Сибири, пожалуй, и было бы достаточно; но вдруг по приказанию свыше она была сведена к двум тысячам ассигнациями. Между тем у Волконских родилось двое детей, расходы возрастали. Мария Николаевна в 1838 году обратилась с просьбой в III Отделение о том, чтобы ей было разрешено получать из собственных же денег несколько большую сумму ввиду расходов по воспитанно детей. Ей было отвечено, что по докладу ее прошения Государю Императору, "Его Величеству {85} благоугодно было отозваться, что в Сибири учителей нет, а потому воспитание детей требует не расходов, а лишь одного попечения родителей". Через год просьба была повторена и вторично отклонена. При таких обстоятельствах особенную ценность приобретает та репутация благотворительности и отзывчивости, которую стяжала княгиня Мария Николаевна в обеих Сибирях - Восточной и Западной.
Повторяю, материальное положение было тяжкое. Из собственных их писем, но еще больше из воспоминаний других декабристов, мы видим, как им приходилось трудно. Барон Розен говорит о княгинях Волконской и Трубецкой: "Странным показалось бы, если бы я вздумал подробно описать, как сами стирали белье, мыли полы, питались хлебом и квасом, когда страдания их были гораздо важнее и другого рода, когда они видели мужей своих за работою в подземелье под властью грубого и дерзкого начальства".
Трудность положения увеличивалась еще и тем, что небольшие средства, которыми располагала княгиня Мария Николаевна поступали чрезвычайно неаккуратно, задержки происходили и в Петербурге при высылке, и на месте, в канцеляриях губернатора и коменданта. На руки отпускалось очень мало; к сожалению, не могу наизусть сказать, во сколько определялась сумма тою расчетной книгой, которая была выдана княгини с предписанием "предъявлять оную по первому требованию".
Существенную перемену в материальном быте Марии Николаевны внесло поселение ее в остроге. Уже давно страдала она от мысли, что не разделяет с мужем тяготы заключения.
{86} Если она воздерживалась от шагов в этом направлении, то потому, что опасалась после острога уже утратить возможность вернуться в Россию и, таким образом, должна будет отказаться от свидания с сыном. Но со смертью Николеньки это соображение отпадало. Отпадал и последний аргумент в руках ее семьи: родители и сестры теперь знали, что она уже не вернется. Все помыслы ее теперь сосредоточивались на том, чтобы получить разрешение поселиться с мужем. Она обратилась за помощью к отцу. Есть ответное письмо из которого видно, что он хлопочет, но столь же ясно сквозит и то, что ему вовсе не так хочется, чтобы просьба дочери была уважена. Но Мария Николаевна работала и с другого конца, - она просила свекровь поддержать ее просьбу. Долго пришлось ей ждать. Тем временем в 1828 году сняли с государственных преступников кандалы...
Но вот, наконец, письмо от старой княгини из Царского Села: она читала ее письмо Государю, и Государь ответил, что просьба ее будет исполнена, как только камера Сергея это дозволит. Кто знает придворную жизнь, тот знает, как подобные шаги трудны, как они были в особенности трудны в те времена. Кто знает отношение Николая I к декабристам, тот знает, как должно было быть страшно подойти к нему с заступничеством за тех, кого он хотел забыть и о ком помнил до последнего дня своего. Дело казалось безнадежным. Царствующая особы очень любят оказывать милость на светлом безоблачном пути своего шествия по красному сукну предначертанных событий, но они очень не любят, когда на этом пути встает и останавливает их внимание и нарушает установленность настроений и отношений что-нибудь такое, что они желали предать забвению и что заявляет о своем {87} существовании наперекор их желаниям. И, однако, княгине Александре Николаевне удалось исхлопотать то, о чем так слезно молила Мария Николаевна. Осенью 1830г. ссыльные были переведены в Петровский завод, в выстроенный для них огромный каземат. Сюда въехала и княгиня Мария Николаевна, чтобы разделить с мужем камеру № 54.
У меня была маленькая акварель, изображавшая эту камеру. Бревенчатые перегородки в одном углу обиты темно-синей материей, занавеской, привезенной из Петербурга; у одной стены диван, перед ним круглый стол; у другой стены клавикорды, конечно, те самые, которые Зинаида приказала подвязать к кибитке; за клавикордами княгиня Мария Николаевна с той же типичной прической; около клавикордов, прислонясь к стене, Сергей Григорьевич в арестантском халате. Над диваном портрет Николая Николаевича Раевского, над клавикордами на стене маленькие портреты, медальоны, миниатюры; многие из этих портретов, несмотря на мелкий размер, легко можно узнать; они впоследствии вернулись из Сибири и висели у меня в "Музее декабристов" и в моей комнат, когда у меня был "музей", когда у меня была комната ...
Это изображение камеры № 54 интересно тем, что сделано до пробития окна, что последовало лишь через год после вселения заключенных по совместному прошению жен начальнику III Отделения графу Бенкендорфу. Я долго не знал, чьей работы эта акварель. Но в феврале 1917 года, будучи в Крыму, я посетил в Симферополе дочь декабриста Юшневского. Я предупредил о своем приходе; она ждала меня, окруженная портретами, альбомами, вещицами и портфелями со множеством рисунков ее отца. Я сейчас же узнал, кто автор рисунка, изображающего камеру № 54. Незабвенный вечер!
{88} Из этой ветоши - сколько живого благоухания. И где теперь вся эта ценность, что ей принадлежала? И где она сама?
Там же, в пятнадцати верстах от Симферополя, застал я доживающую в своем Потемкинском имении Елизавету Сергеевну Давыдову, дочь декабриста Трубецкого, вышедшую за сына декабриста Давыдова. Она была очень стара, с совершенно ослабевшей памятью, но тоже окружена портретами, рисунками. Навстречу этим изображениям поднимались из ее меркнувшего сознания имена людей, местностей... Так, накануне мартовской революции, среди пробуждающейся картины крымской весны, перед картинами сибирской ночи догорали последние проблески далекого прошлого ...
Из эпохи Петровского завода у меня было очень много рисунков и акварелей. Были виды каземата, внутренних его дворов, сцены из жизни государственных преступников, их работы, их отдых, внутренние виды камер. Все это нарисовано чисто, аккуратно: николаевские солдатики изображены с иголочки, белые лосины, ремешки, ружья, кивера, лядунки, все это написано в совершенстве. По-видимому, рисунки принадлежат кисти декабриста Репина, того, который так ужасно погиб при пожаре своего дома вместе с Андреевым, заехавшим к нему переночевать. Вид каземата с птичьего полета, помещенный в записках "княгини Mapии Николаевны Волконской" подписан "писарь Керенский".
Когда заключенным стали разрешать отлучаться из тюрьмы, княгиня Волконская обзавелась собственным домиком. Обзавелись домами и другие жены. Эти дома все стояли вряд по одной улице. Улица называлась у них "La rue des Dames" (Дамская улица). По левой стороне, если идти к церкви, предпоследний {89} дом - Волконских. Здесь родились у княгини Марии Николаевны - сын Михаил в 1832 году и в 1834 г. дочь Елена.
О тогдашнем начальстве в письмах, конечно, нет упоминаний. Но из "Записок" и воспоминаний обрисовывается мрачная галлерея портретов: среди них самые мрачные - смотритель Нерчинских заводов Бурнашев, человек грубый, говоривший с заключенными на "ты", и генерал-губернатор Руперт. Имя последнего связано со скорбным событием в жизни декабристов.
В 1841 году правительство пожелало по случаю бракосочетания Наследника, будущего Александра II, оказать какую-нибудь милость сосланным. Было решено принять детей декабристов на казенный счет, сыновей в корпуса, дочерей в институты, но при этом было поставлено условием - дети должны лишиться фамилии своих отцов и именоваться по отчеству, Сергеевыми, Васильевыми и т. д. Сосланным было дано сорок восемь часов на размышление. Они отказались от царской милости, указав на то, что подобное отречение от имени отцов, разрывая последнюю связь с прошлым, кроме того, поставило бы их детей в положение незаконнорожденных и наложило бы пятно на чело их матерей. Генерал Руперт, препровождая письменные ответы декабристов, снабдил их отзывом, в котором высказывался что по его мнению упорством своим ссыльные лишили себя "всякого права на какое бы то ни было снисхождение Правительства".
В длинной веренице мрачных имен сияет незакатным блеском благодарности имя коменданта Лепарского. Нет среди многочисленных книг, оставленных нам декабристами, ни одной, в которой {90} бы не было посвящено несколько самых теплых, прочувствованных страниц этому человеку. Из нашего архива припоминаю два эпизода. Когда Мария Николаевна ждала своего второго ребенка, генерал Лепарский прислал ей акушерку двумя неделями раньше того срока, который назначила она сама. После родов он пишет Сергею Григорьевичу, чтобы он не позволял своей жене самой писать, а предлагал свои услуги, чтобы известить генерала Раевского. "Княгине же Александре Николаевне может написать княгиня Трубецкая".