— Есть! Вон сидит, на куницу похожий такой.
Я снова вытряхиваюсь в снег и всматриваюсь в рыжую точку далеко среди деревьев.
— Кис — кис — кис… — зову растерянно. А как подзывают мангустов? — Э — э… Рики — тики — тави?..
В конце концов, когда я дохожу до «гули — гули», мангуст догадывается, что это к нему обращаются, и подбегает поближе, высоко подпрыгивая и ныряя в глубокий снег. Он весь распушился и явно мёрзнет, уж очень тут погода не мангустовая.
— Лапочка, можно с тобой как — нибудь хозяину передать послание? — спрашиваю, не очень соображая, какого ответа я жду. Мангуст тоже смотрит на меня озадаченно, растопырив уши. — Мне бы с Ирлик — хоном поговорить, — поясняю.
Мангуст склоняет голову на бок и хлопает длинным пушистым хвостом по снегу: раз, два, три… и кувыркается, внезапно пропав из виду.
— Ух, холодина! — слышу я за спиной знакомый голос. Оборачиваюсь — и точно, Ирлик в обличье Змеелова сидит рядом с Киром на куполе унгуца и ёжится от холода, несмотря на пушистый лисий полушубок и толстые замшевые штаны. — Лиза, ты не могла меня куда потеплее пригласить?
— Извини! — пугаюсь я, ещё не хватало простудить его. — Сейчас унгуц открою, в нём тепло!
Кир во все глаза таращится на бога и вслед за ним соскальзывает в салон. Технически унгуц у нас пятиместный — два сиденья впереди, три сзади. Вот на передние и приземляются Кир с Ирликом, а на задних не так уж много места: с одной стороны Алтонгирел с полулежачей Айшей, а с другой просторный фильтрующий полог над Алэком в перевозной колыбельке. Я еле втискиваюсь. Алэк от всех перемещений просыпается, так что всё равно приходится взять его на руки. Он радуется знакомому дяде и машет ручкой, Ирлик в ответ подмигивает. Алтонгирел, кажется, забывает дышать.
— Да — а, тут потеплее будет, — замечает Ирлик, передёргивая плечами. — Так что у тебя тут стряслось?
— У нас тут девочка, — неловко объясняю я, — вот… к — квазар.
— Это я вижу, — кивает Ирлик, по — прежнему озадаченный.
— Я просто подумала, не мог бы ты ей как — нибудь помочь?
Ирлик легонько сдвигает брови.
— Она… — хрипло заговаривает Алтонгирел, прокашливается и продолжает не своим нервным голосом: — Элизабет имеет в виду благословение стихий.
— Да я понял, — кивает Ирлик. — Я вообще по — человечески хорошо понимаю.
Алтонгирел бледнеет, Кир хихикает, а Ирлик становится коленями на сиденье, перегибается через спинку, нависнув над Айшей и принюхивается. Мне кажется, у него даже нос удлиняется от усердия.
— Здравствуйте, — сипит Айша и улыбается, но Ирлик никак не реагирует.
— Не, — произносит он наконец, втягиваясь обратно и садясь себе на пятки. — Она в месяц Учока родилась, так что это не ко мне.
— Ты совсем ничего не можешь сделать? — расстраиваюсь я.
— Мочь — то я могу, но вот потом триста лет прятаться от Учока по всей планете в мои планы не входит, — усмехается Ирлик. — Было б дело летом, я бы ещё отмазался, а сейчас его сезон, так что извиняй, хозяйка, тут политика. А чего её в детстве не запечатали?
Я пожимаю плечами, но Айша вдруг отвечает сама:
— Не смогли.
— Как это не смогли? — возмущённо спрашивает Алтонгирел.
— В деревне, где мы жили, духовник пытался, но не смог. А ехать в город у отца денег не было.
— Что — то Учок разошёлся, — замечает Ирлик. — На одном фронте гадит, на другом халтурит. Жена ему изменяет, что ли…
— Э — м-м… Слушай, Ирлик, — говорю я, не очень желая выслушивать подробности половой жизни богов, — как ты считаешь, она в таком состоянии доживёт до обучаемого возраста?
— Хотите её на духовника учить? — хмыкает Ирлик. — Интере — есная идея. Только ничего не выйдет, из неё так шарашит, что никакая учёба впрок не пойдёт.
Алтонгирел заметно сникает. Мне тоже жалко девочку, и Кира жалко, он так надеялся, что удастся её вылечить…
— Ну мы можем хоть что — нибудь сделать, чтоб ей помочь? — спрашиваю его.
Ирлик пожимает плечами.
— Можешь Учока попросить, но осторожно, он подлюка такая… Плату берёт только вперёд, чуть недоглядишь, прошлое изменит.
— А какую плату — то?
— Подарок какой — нибудь, — поясняет Ирлик. — Золотишко, меха… Но ему надо по всей форме, с отправлением на ритуальном костре и прочими красивостями.
— Слушай! — хлопаю себя по лбу. — Я ж ему гобелен сплела!
Мало мне хлопка по лбу, ещё и тычок в рёбра получаю от Алтоши. Ирлик принимает высокомерно — оскорблённый вид.
— Я тут, значит, прибегаю по первому зову, а она этому вороньему сыну гобелены плетёт!
— Ну И — и-ирлик! — я складываю ручки домиком. — Не сердись, я просто хотела его задобрить, чтобы он перестал нам пакости делать. Хочешь, я тебе ещё сплету? Или вышью? Два раза?
Ирлик прищуривается.
— А ты красиво вышиваешь?
— Красиво! — с готовностью отвечаю я.
— Ну ладно, — соглашается он. — Так и быть прощаю. Но жду от тебя портрет, и чтоб большой и красивый был!
— Хорошо — хорошо! — часто киваю я. — Вот вернусь домой и засяду!
— Можешь не спешить, я бессмертный, — усмехается бог. — А Учок теперь тебе и правда должен, можешь попробовать с ним поговорить.
— А это сложно? — уточняю я.
— Сложно, — серьёзно кивает Ирлик и переводит взгляд на Алтонгирела. — Ты, духовник, не Старейшина пока, так ведь?
Алтонгирел прямо сидя вытягивается по струнке и рапортует:
— Старейшиной не являюсь, простите неразумного!
— Да ты передо мной — то не выделывайся, — дружелюбно говорит Ирлик. — Эту манеру лучше для Учока прибереги, он по — человечески не понимает. А ты, Лиза, учись. С другими богами вот так говорить нужно, иначе ничего не добьёшься.
— Я так не умею, — развожу руками. — Я вообще по — муданжски так себе говорю.
— Это да, — соглашается Ирлик и кривится. — А ты, значит, духовник, раз не Старейшина, то и формул преподнесения не знаешь, так?
— Не положено, — лепечет Алтонгирел. — Простите…
— Знаю, знаю, не занудствуй, — перебивает его Ирлик. — Раз так, то доставай ручку там или что, записывай, диктовать буду.
Мы с Алтошей синхронно извлекаем наладонники.
— Техники — то, техники, — качает головой Ирлик. — На бумажку запишите, а то как Учок явится, у вас вся эта техника вырубится к шакалам, он же не знает, как она устроена.
Мы принимаемся рыться в вещах в поисках бумажки, точнее, конечно, пластика, откуда тут бумаге — то взяться… Положение спасает Кир, извлёкши из кармана куртки, надетой на Айше, свёрнутую трубочкой тетрадку с упражнениями по муданжскому и карандаш. Алтонгирел пытается её перехватить, но Ирлик отдаёт мне.
— Тебе говорить, ты и записывай.
Так что Алтоше ничего не остаётся, как всё — таки строчить в наладонник, а Алэка у меня принимает Кир, а то мелкий чересчур интересуется шуршачими бумажками.
— Итак, — Ирлик умудряется сложить ноги лотосом на своём переднем сиденье, при этом задевает что — то на пульте управления, от чего включается музыка. — А ну тихо! — рявкает он на унгуц, и машинка послушно затыкается. Чую, не слыхать нам тут больше музыки… — Так вот, — продолжает Ирлик. — Сейчас мы отсюда выйдем, посадим девчонку в сугроб, дадим ей в руки какой — нибудь фрукт… Лиза, у тебя найдётся завалящая хурма или ещё что?
— А разве не тыкву надо? — набирается смелости встрять Алтонгирел.
— Облезет и неровно обрастёт этот Учок, тыкву ему ещё, — кривится Ирлик. — Сойдёт и клубень чомы.
Я меж тем откапываю пакет с фруктами, которые мы собирались раздать детям, но не успели пока.
— Вот, есть хурма, обезьяньи серьги, нуговые ягоды…
— Бери хурму. Итак, посадим мы её с хурмой, ты, Лиза, встанешь у неё за спиной и скажешь молитву призыва. Записывай:
О великий, светозарный, неботрясущий, грозный, вечно почитаемый нами господин наш Учок
, — с непередаваемым отвращением диктует Ирлик. —
Долгая тебе лета, красное тебе солнце, белая тебе вода, жирная тебе земля.
Лиза, не пропускай «тебе», а то он не поймёт. Так, хорошо, дальше пиши:
Неразумные и несчастные почитатели твои, мы нижайше молим тебя своим присутствием наше скудное обиталище осенить.
— А разве не надо говорить «несчастные рабы»? — снова встревает Алтонгирел.
— Ты духовник, тебе надо, — поясняет Ирлик. — А она свободная женщина. Так, что там дальше…
Да отверзнутся небесные врата, дабы смог луч солнца обратиться дорогой, по которой лежит твой путь в наши…
ну, скажем,
дикие леса
Мы же в лесу будем призывать, правильно?
Я вообще не помню когда последний раз что — то писала от руки, почерк у меня корявый, а скорость маленькая, строчу, высунув язык, едва успеваю. На счастье, Ирлик делает паузу.
— Слушай, а почему так сложно? — не выдерживаю я, переводя дух. — Это правила вежливости какие — то?
— Да нет, говорю же, он по — человечески не понимает, — поясняет Ирлик. — Ты привыкай, таких, как он, большинство, это я… как это называется? Вольнодум. За что меня и не любят, собственно. Ладно, пиши дальше, ещё много.
Я исписываю полтетрадки формулами приветствия и благопожеланиями, когда Ирлик вдруг останавливается и делает глубокий вздох, обдавая нас с Алтошей горячим медовым дыханием.
— А теперь самое весёлое, — предупреждает он, сверкая зубами. — Поскольку гобелена у тебя с собой нет, то придётся прочитать формулы преподнесения, а они на древнем языке.
— Так я ж его не знаю… — обалдеваю я.
— Вот потому я и говорю, что самое весёлое, — поясняет Ирлик. Волосы у него распущены и затеняют лицо, так что хорошо видно только блеск глаз и зубов в кровожадной улыбке, и мне становится не по себе. — Я продиктую по буквам, а ты уж записывай, как хочешь. Слушай.
Дальше он производит последовательность звуков, часть из которых напрочь отсутствует в современном муданжском.
— Погоди — погоди, — прерываю я. — Я не понимаю, какими буквами это записывается.
— Какими хочешь, лишь бы прочитать смогла. Слушай ещё раз.
Со второго раза я вывожу три строчки — муданжским, всеобщим и родным алфавитом вперемежку.