— Энтони предпочитает сидеть смирно, — сказала миссис Эмберли. — Сидеть смирно и ждать, пока женщина сделает первый шаг.
— О, это плохо, Энтони, это очень плохо, — прогудел Гэттик, и его голос снова заставил вспомнить усы военного и твидовый костюм сельского джентльмена.
— Вот бедная девочка, которая хочет, чтобы ее поцеловали, — продолжала миссис Эмберли, — но просто не находит мужества взяться рукой за талию и сделать это.
— Нечего сказать в свою защиту, Энтони? — спросил Гэттик.
Пытаясь, но довольно неуспешно, притвориться, что ему все равно, Энтони пожал плечами.
— Только вот это и неверно.
— Что неверно? — спросила Мери.
— Что у меня нет смелости.
— Но правда то, что ты не поцеловал. Не так ли? — настаивала она на своем. — Ведь так? — И когда ему пришлось признать, что это правда, она заявила: — Я всего лишь делаю очевидные выводы из фактов. Вы юрист, Сидни. Скажите мне, справедливо ли это заключение?
— Абсолютно справедливо, — произнес Гэттик, и сам лорд-канцлер не говорил бы более веско. Он был окружен аурой мантий и пышных париков. Он был воплощенное правосудие.
Энтони открыл рот, чтобы что-то сказать, но затем снова его закрыл. Перед лицом Гэттика и Мери, упрямо считающей, что она очень «цивилизованна», он не мог прямо выразить свои чувства. И если это и были его истинные чувства, почему (вопрос снова возник сам собой), почему он рассказал ей об этом? И рассказал в ее своеобразном стиле — как будто он был режущим по живому комедиантом. Тщеславие, распутность, и затем, конечно, тот факт, что он был влюблен в Мери и старался ей угодить любой ценой, даже ценой того, что он искренне чувствовал. (И в момент рассказа, как он был вынужден признать, он не чувствовал ничего, кроме желания быть интересным.) Но опять же это невозможно было выразить словами. Гэттик не знал об их связи и не должен знать. И даже если бы не Гэттик, было бы сложно, почти невозможно объяснить это Мери.
Она бы подняла на смех его романтические бредни — насчет Брайана, насчет Джоан, даже насчет себя, сочла бы его смешным и нелепым из-за того, что он делает трагедию из ничтожной любовной интрижки.
«Люди склонны настаивать, — говаривала она, — на том, чтобы относиться к mons Veneris[175] так, как если бы это была гора Эверест. Слишком глупо!»
Когда он наконец начал:
— Я не делаю этого… — ему пришлось ограничиться словами, — …потому что не хочу.
— Потому что ты не осмеливаешься, — воскликнула Мери.
— Осмеливаюсь.
— Нет. — Ее темные глаза сверкнули. Она была в высшей степени довольна собой.
Гудя, но с долей усмешки в низком голосе лорд-канцлер снова попытался отстоять свои позиции.
— Это сокрушительный удар по тебе, — сказал он.
— Готова держать пари, — сказала Мери. — Пять шансов против одного. Если тебе удастся сделать это в течение месяца, я дам тебе пять фунтов.
— Но я говорю тебе, что не хочу.
— Нет, так просто ты не отвертишься. Пари есть пари. Пять фунтов тебе, если ты успешно справишься с задачей за месяц. А если нет, то ты заплатишь мне один фунт.
— Вы слишком щедры, — заметил Гэттик.
— Всего один фунт, — повторила она. — Но я никогда не буду с тобой общаться.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Энтони сильно побледнел. Сжав губы и наклонив голову, Мери улыбалась. за полузакрытыми веками ее глаза горели злобной усмешкой.
Почему ей нужно было быть такой грубой с ним, размышлял он, такой законченной стервой? Он ненавидел ее, ненавидел еще больше из-за того, что бешено хотел ее, из-за воспоминаний и предвкушения тех удовольствий, из-за ее свободного ума и эрудиции, словом, из-за того, что заставляло его неизбежно делать все, что она хотела. Даже тогда, когда он знал, что это глупо и неверно.
Наблюдая за ним, Мери видела взбунтовавшуюся ненависть у него в глазах, и, когда он наконец опустил их, она разгадала в них знак собственного триумфа.
— Больше никогда, — повторила она. — Никогда совсем.
Дома, когда Энтони вешал шляпу на вешалку в прихожей, отец окликнул его:
— Загляни сюда, сынок.
«Черт!» — выругался про себя Энтони; у него на лице явно отразилась досада, но мистер Бивис был слишком занят, чтобы заметить это, когда Энтони вошел в его кабинет.
— Я тут немного поразвлекся с картой, — сообщил мистер Бивис, сидевший за письменным столом с развернутым листком «Швейцарского артиллерийского обозрения». У него была страсть к картам, страсть, которой он частично был обязан своей любви к прогулкам, частично профессиональному интересу к именам собственным. — Комбаллас, — пробормотал он про себя, не глядя на карту. — Шамоссер. Очаровательно, очаровательно! — Затем, повернувшись к Энтони, сказал: — Чрезвычайно сожалею о том, что твоя совесть не позволяет тебе взять отпуск и отправиться с нами.
Энтони, выдвинувший исследовательскую работу в качестве отговорки для того, чтобы остаться в Англии с Мери, веско кивнул головой.
— Совершенно невозможно читать серьезные книги на большой высоте, — пояснил он.
— Насколько я могу предсказать, — произнес мистер Бивис, снова занявшийся картой, — у нас будут веселые гуляния и восхождения на Дьябелере. И какое восхитительное это название! — добавил он кстати. — Ввысь на Коль-дю-Пийон, например. — Он проследил пальцем извилистый путь дороги. — Видишь?
Энтони нагнулся немного ближе и бегло взглянул.
— Нет, не увидишь, — продолжал мистер Бивис. — Я все закрыл рукой. — Он выпрямился и полез сначала в один карман, потом в другой. — Где же у меня, — сказал он, нахмурившись; затем внезапно самая смелая филологическая шутка пришла ему в голову, и нахмуренные брови сменились лукавой улыбкой. — Где у меня этот маленький пенис? Или, если точнее, крошечный карандашик?…
Реакцией Энтони была только бледная, смущенная мина в ответ на озорное подмигивание отца.
— Pencil, — был вынужден объяснить мистер Бивис. — Penecillus — уменьшительное от peniculus — двойного уменьшительного от penis, что, как ты знаешь, — продолжил он, наконец вынув карандаш из левого внутреннего кармана, — первоначально означало «хвост». А теперь давай снова произведем атаку на Пийон. — И поднеся карандаш к карте, он проследил им зигзагообразные линии. — А когда мы поднимемся на вершину Кол, — говорил он, — то возьмем курс на северо-запад до склона Мон-Форнеттац, и потом…
Это был первый раз, думал Энтони, когда отец в его присутствии заговорил на тему физиологии пола.
Глава 31
6 сентября 1933 г.
— Смерть, — произнес Марк Стейтс. — Это единственное, что мы еще умудрились не опошлить. Не потому, конечно, что у нас не было такого желания. Мы как собаки в Акрополе. Бегаем с наполненными пузырями и только и норовим поднять ножку под каждой статуей. И в большинстве случаев нам это удается. Искусство, религия, героизм, любовь — на всем мы оставили свои визитные карточки. Но смерть — смерть остается недосягаемой. Мы оказались неспособными осквернить эту статую. Пока по крайней мере. Но прогресс все еще идет вперед. — Он растянул рот в неестественной улыбке. — Чем более многообещающие надежды, тем светлее будущее… — Костлявые руки изобразили загребающий жест. — Когда-нибудь какой-то будочный гений, без сомнения, сумеет вскарабкаться и нанести точный и заслуженный удар прямо в лицо этой статуи. Но, к счастью, прогресс еще не зашел так далеко. Смерть пока остается.
— Остается, — повторил Энтони. — Но дымовая завеса довольно плотная. Мы умудряемся почти всегда забывать о ней.
— Ну уж, не всегда. Она висит неуничтожимо. Нетронутая. И даже, — оценивающе произнес Марк, — больше чем нетронутая. В наших руках большие и лучшие дымовые завесы, чем были у наших отцов. Но за дымом враг более грозен. Смерть выросла, несомненно, а утешения и надежды растаяли, как дым. Выросла до таких размеров, какой была тогда, когда люди серьезно верили в ад. Потому что если ты теперь занят тем, что ходишь в кино, читаешь газеты, смотришь футбол, ешь шоколад, то знай, что наступит смерть, которая есть ад. Каждый раз, когда дымовая завеса немного рассеивается, люди одним глазком подглядывают за тем, что там, и ужасаются. Я считаю, что это утешительная мысль. — Он снова улыбнулся. — Это многое примиряет. Даже для тех занятных собачат в Акрополе. — Повисла тишина. Затем он продолжал, уже другим тоном: — Утешительно думать, что смерть остается верной. Все остальное преходящее, но смерть не изменит нам. Если случится так, что нам придется рисковать жизнью, мы сможем рисковать ею так же всецело, как раньше. — Он поднялся, обошел раз или два комнату, затем остановился перед креслом, где сидел Энтони. — Вот зачем я пришел к тебе, — сказал он.
— Зачем?
— Чтобы поговорить о том, как рисковать жизнью. Я чувствовал, будто завяз в трясине. По горло в болоте цивилизованного общества. — Его лицо исказилось, как при вдыхании смрадного запаха. — Нет другого выхода. Снова рисковать. А это было бы как глоток свежего воздуха. Я думал, что, может быть, ты тоже… — Он оборвал фразу на середине.
— Мне никогда не приходилось подвергаться опасности, — сказал Энтони после паузы. — Кроме того случая, когда она меня прямо подстерегла, — добавил он, вспоминая о том тупоголовом с ручной гранатой.
— Не повод ли это для того, чтобы начать?
— Беда в том, — сказал Энтони хмурясь, — беда в том, что мне всегда мешала трусость. Нравственная трусость, конечно. Может быть, это было также вызвано физическим состоянием — не знаю. Мне никогда не представился случай доподлинно выяснить.
— Я бы подумал, что у тебя есть более надежная причина.
— Может быть.
— Если это повод для того, чтобы круто изменить свою жизнь, не было ли лучше всего изменить все одним ударом?
— Смертельным ударом?
— Нет, нет. Просто риск, никакого самоубийства. Это всего лишь опасно, то дело, о котором я думаю. Не более того. — Стейтс снова сел на стул. — На днях я получил письмо, — начал он. — От старого мексиканского приятеля. Человека, с которым я работал в фирме «Финка». Зовут его Хорхе Фуэнтес. По-своему замечательный человек.