Рон не считает бальзамирование насилием и постоянно продолжает вспоминать о моей статье и иронизировать по этому поводу. «Мне всегда казалось, что это проявление сострадания, — говорит он. — Я сам забальзамировал обоих родителей».
«И был какой-то… психотерапевтический эффект?» — интересуюсь я, заимствуя слово, которое использовала Митфорд.
«Что ж, дайте подумать…» Он преувеличенно изображает работу мысли, а потом улыбается. Я уже знаю, что он мне скажет. «Насилием это точно не было».
Сам он уже не может продемонстрировать мне, как бальзамирование выглядит на практике: он давно перестал заниматься этим делом. Однако он призывает меня попробовать найти человека, кто покажет. По его словам, одного чтения на эту тему недостаточно.
Если кто-то захотел бы меня убедить, что бальзамирование не сводится к коммерции, это был бы Рон. И все же я не могу избавиться от ощущения, что прятать мертвое тело с помощью фальшивых уловок — это значит соглашаться с мыслью, что правда бывает настолько ужасна, что ей нельзя посмотреть в глаза. Конечно, кошмарные факты существуют, но я совсем не уверена, что смерть из их числа. Потом Рон рассказывает историю о солдате, труп которого привезли с из Вьетнама в таком состоянии, что «невозможно было смотреть». В тот год к нему поступило с той войны девять убитых, а ему самому тогда было только 22 года. По настоянию отца он вскрыл привинченную болтами крышку металлического гроба, и тот увидел солдатские жетоны и мешок обожженных костей и тканей — все, что осталось от сына. «Иногда мы видим совсем не то, что видят родственники, — объясняет Рон. — Профессия научила меня, что люди гораздо сильнее и намного более способны делать разные вещи, чем нам может показаться». Он не пытается меня убедить, что никогда нельзя видеть мертвых такими, какие они есть.
Интересно, есть ли здесь какие-то другие факторы? Может быть, роль современных бальзамировщиков не замечают и подозревают их в меркантильных соображениях, потому что их работа очевиднее всего проявляется в счете за похороны? Видимо, тут и правда есть психологические причины, думаю я, если для обоих своих родителей Рон был одновременно членом семьи, оплачивающим процедуру, и специалистом, выполняющим услуги.
Доктор Филип Гор высовывает голову из дверей кабинета и сообщает, что займется мной через одну минуту. Сейчас почти девять утра. Я в Маргите, городке на юго-восточном побережье Англии. Здесь есть ровные песчаные пляжи и культовый парк развлечений под названием Dreamland, но в это время года загорелые туристы еще не толпятся на тротуарах, сжимая преувеличенно больших плюшевых мишек и мороженое. Семья доктора Гора занимается здесь похоронным делом с 1831 года. Сначала они продавали одежду для покойников, потом перешли к бальзамированию и собственно похоронам. Гор — высокий худой мужчина и в своих очках напоминает сову. Я пришла рано: он не выходит в тишину приемной до тех пор, пока его шелковый жилет не застегнут на все пуговицы. Костюм должен быть идеален, как у актера, который стоит наготове за кулисами. Именно этот театральный аспект похорон — лошади, плюмажи, церемонии — изначально привел его в семейный бизнес. Он признается, что любит «помпу и зрелищность», любит демонстрировать тщательно подготовленный образ. Он тоже забальзамировал своего отца.
Мы усаживаемся в его кабинете. Кроме основной деятельности, Гор — вице-президент Британского института бальзамировщиков и преподаватель истории бальзамирования. Докторская степень в этой области свидетельствует о том, что он не одно десятилетие размышлял о смысле существования бальзамирования в своей текущей форме, и о том, какие социальные факторы мешают замечать эту процедуру. Раньше было не так. В 1950-х и 1960-х годах — при жизни его отца — люди были ближе к естественному порядку вещей, отчасти из-за недавней войны, но еще потому, что мертвых тогда не было принято увозить в похоронное бюро. Покойники оставались среди своих, лежали у себя дома. Гроб ставили в передней, и человек принимал последних гостей. Гору-старшему и его команде приходилось ездить по городу, а не смирно сидеть в кабинете. «Когда покойник лежал уже так долго, что терпеть это становилось немного… проблематично, крышку гроба прикручивали, — вспоминает доктор Гор. — Других вариантов не было. А сейчас двадцать первый век, и есть много способов все смягчить». Его карьера начиналась 40 лет назад, и у него в памяти остались моменты, когда «жестокая реальность» разложения давала о себе знать лужицами в крематории и позади катафалка. «Может быть, это реальность, но это не самая приятная реальность». Сейчас у него лицо тети, которая придирчиво пробует недостаточно хорошую выпечку.
Людей в те времена хоронили в течение четырех-пяти рабочих дней, поэтому бальзамирование было не так популярно. Сейчас организация похорон стала более затянутой, отчасти из-за бумажной волокиты, связанной с выдачей свидетельства о смерти, и из-за сложностей с согласованием графика, поэтому в Великобритании за год бальзамируют где-то 50–55% умерших[108] (в Америке, по оценкам экспертов, похожая ситуация, хотя там не публикуют отраслевую статистику). В Танете — тихом районе, где находится город Маргит, на 110 тысяч человек приходится шестнадцать ритуальных агентств (шесть из них принадлежат семейству Горов) и всего один крематорий, поэтому похороны редко проходят раньше трех недель после смерти. «Очень сложно составить расписание, если только родственники не согласны хоронить в половине десятого утра, — объясняет он. — Но кто поедет сюда черт-те откуда к девяти тридцати? А холодильная камера — прекрасная штука, но представьте, что будет твориться у вас в холодильнике, если вы уедете на три недели. Не факт, что вам захочется его открывать». Он мягко усмехается и складывает руки под подбородком, а я вспоминаю Адама в морге. Он был мертв больше двух недель, но запах смерти появлялся, только когда мы его перемещали.
Доктор Гор подчеркнуто деликатен — сказывается натренированная за 40 лет восприимчивость, умение угадывать, сколько хочет узнать человек по другую сторону стола. В похоронной отрасли полно эвфемизмов — эту особенность Джессика Митфорд тоже терпеть не могла, — однако во время нашей беседы Гор обходится без фокусов. Я благодарю его за это. «Ну, вы ведь ко мне пришли не потому, что у вас сегодня умер родственник, — улыбается он. — Это другая атмосфера». По его словам, если бы я потеряла близкого, он бы описал бальзамирование как нечто похожее на переливание крови. После этого люди обычно не задают лишних вопросов.
В наши дни то, что он называет «жестокой реальностью» смерти, спрятано от нас так тщательно, что можно не волноваться: на похоронах этого не увидишь. В Англии и Австралии гроб обычно не открывают. В отличие от Америки, где собравшиеся могут пройти мимо и присмотреться к покойному, как на церемонии прощания с Авраамом Линкольном, смерть здесь скорее напоминает тихую семейную встречу, а не публичное мероприятие. Желающих увидеть тело никогда не бывает много. В таких случаях устраивают посещение в «Часовне покоя», маленькой комнатке в похоронном бюро (религиозная атрибутика будет присутствовать только по желанию близких). Именно там можно оценить работу бальзамировщика, но ее все равно редко замечают даже те, кто сам заказывал «гигиеническую обработку трупа», как принято называть эту процедуру при согласовании церемонии. Результат выглядит так заурядно, так естественно, что трудно догадаться, какое изумительное техническое мастерство потребовалось для создания этой нормальной картины, — по крайней мере, так утверждает доктор Гор. Мне, конечно, сложно себе представить, о чем идет речь. Я не видела забальзамированных покойников и не могу сравнить их с нетронутыми. Раздутые при бальзамировании демонстрационные трупы, на которые мне довелось посмотреть, вообще из другой категории: их сохраняют по утилитарным соображениям, а не для того, чтобы верно передать образ, к которому привыкли родные и друзья. На фотографиях я видела выдающихся забальзамированных мертвецов. Нетленное тело Ленина в стеклянном саркофаге — он умер почти столетие назад и с тех пор мало изменился благодаря неустанному труду ученых. Спящую Арету Франклин, освещенные стопы которой возвышаются на белой подушке в конце сияющего золотом гроба. Розалию Ломбардо, которая умерла от испанки, не дожив неделю до второго дня рождения, и стала последней поставленной на полку в катакомбах монастыря капуцинов в сицилийском Палермо. Она лежит в крохотном гробу со стеклянным верхом и лишь совсем недавно начала выцветать. Но какая польза человеку от возможности увидеть мертвое тело, которому искусственно придали живой вид?
Доктор Гор убежден, что по мере уменьшения важности религиозной компоненты похорон, которую отмечал и Рон Тройер, для скорбящих становится важнее тело умершего и, следовательно, бальзамировщик. «В самых распространенных религиях человек состоит как бы из двух частей: есть тело и есть душа. Если не веришь в духовное, остается только физическое, — поясняет он свою мысль. — Пока труп не похоронят, все еще есть чувство, что человек здесь, пусть и умер. Для тех, кто в этом нуждается, даже в “Часовне покоя” продолжаются какого-то рода отношения».
Умершие безопасны, гигиеничны, и с ними вполне можно находиться рядом вопреки тому, что заявляли Джессике Митфорд многие бальзамировщики. Доктор Гор ни на что подобное не намекает. По закону бальзамирование требуется только в том случае, если труп возвращают за границу и на этом настаивает страна-получатель. Однако доктор Гор уверен, что последний образ имеет значение. «Если ты живешь за рубежом и давно не видел мать — а похороны задерживают часто именно для того, чтобы успели съехаться близкие, — бывает очень важно провести с ней несколько мгновений».
«И ее последний образ будет не…»
«…Не таким удручающим. Реальность отвратительна. В этом есть некая ирония. Если начать говорить “Мы ничего не будем делать с трупом, она на самом деле выглядит