Затем Лара привязала нить к двенадцатиперстной кишке — с нее начинается тонкий кишечник, — прорезала ее с нижней стороны узла и, как моряк канат, стала вытягивать все шесть метров внутренностей из брюшной полости, а потом бросила их в оранжевый пакет. «Сердце по ту сторону», — показала она пальцем в перчатке, после чего склонилась над грудью трупа и начала освобождать структуры шеи.
Стандартная аутопсия занимает около часа. Если умерший долго лежал в отделении интенсивной терапии, все осложняется, так как надо проверить расположение многочисленных трубок и капельниц. Худых вскрывать быстрее, чем полных, просто потому, что из-за жира органы труднее найти, однако некоторые части тела вызывают сложности в любом случае, и здесь требуется умение и практика. Лара связала основание пищевода, а потом тупым инструментом начала разводить соединительную ткань вокруг него, двигаясь вверх и отделяя от мышц кожу шеи. Отложив приспособление, она завела руку под кожу и стала нащупывать карман в задней части языка — ее костяшки при этом проступали. «Тут проще вручную, — заверила она меня, засунув руку до половины шеи, как в тряпичную куклу, устремив взгляд куда-то вдаль, в угол комнаты, и продвигаясь на ощупь в склизкой тьме. «Есть!» Она поддевает карман и вытаскивает язык и пищевод с голосовыми связками — все это вместе напоминает длинное свиное филе. Хрящ в горле имеет форму подковы — она мне его показывает. В ходе аутопсии нужно проверить, не сломан ли он, потому что это может указывать на удушение. Руками в перчатках я тянусь к собственному горлу. Мне хочется нащупать, как оно сгибается.
Лара разрезала диафрагму, потянулась к позвоночнику и вынула вместе сердце и легкие. Потом желудок с пищеводом и языком, которые все еще соединены. В следующем блоке идет печень, желчный пузырь, селезенка и поджелудочная железа — они повторяют путь других органов и, чавкнув, оказываются в пакете у стоп своего владельца. Наконец, туда же следуют почки, надпочечники, мочевой пузырь и предстательная железа, тоже соединенные между собой.
Запах только что раскрывшейся миру брюшной полости сложно забыть даже через несколько дней после того, как ты с ним первый раз столкнулся. Она пахнет замороженным мясом, человеческим калом и немножечко кровью. Прибавьте к этому запах немытой кожи, промежности, открытых сухих ртов c гниющими, нечищеными зубами, и получится человеческое тело на своем базовом уровне. Глядя, как вынимают всю эту требуху, сложно поверить, что именно благодаря ей человек живет и, более того, способен просуществовать много лет без фатальных поломок. Я гляжу в образовавшуюся пустоту. Сейчас взвешивают и описывают на белой доске женщину на столе за нами. Наш клиент на очереди.
«Я вот смотрю и думаю, как все это из меня не выпадает», — говорит Лара, на какой-то момент прекращая массировать бедра и показывая на пакет с органами. Она сгребает остатки кала, лежащие вокруг прямой кишки внутри полости, и кладет их у ноги трупа — сейчас не до них. Один такой «слиток» падает с края стола и следующие три часа лежит в опасной близости к моему ботинку, пока его, как и все остальное, не смывает мощная струя из шланга. Лара болтает и жестикулирует, и в какой-то момент у нее из руки выскальзывает и приземляется на пол кусок висцерального жира. Это далеко не гламурная работа, хотя узнала она о ней по телевидению. Ей хотелось быть как Дана Скалли в «Секретных материалах», а конкретно в серии «Дурная кровь», где та в роли судмедэксперта проводит аутопсию жертвам отравления пиццей. «Смешная серия», — вспоминает Лара. Она, как и я, — ребенок 1990-х и смотрела телевизор поздним вечером. От идеи раскрывать преступления в качестве патологоанатома она отказалась, узнав, что для этого надо сначала отучиться на врача, после этого, уже с полноценным медицинским образованием, еще как минимум 5,5 года получать квалификацию. Ей хотелось сразу в морг, живые ее не интересовали совершенно.
У этого мужчины в анамнезе эпилепсия, поэтому Лара «предполагает неврологию» и замечает, что если что-то и найдется, то, скорее всего, это будет в голове. «В Великобритании умирают либо от головы, либо от сердца», — заключает она, делая аккуратный горизонтальный пробор от уха до уха, чтобы освободить путь скальпелю. Она разрезает кожу и отводит ее в направлении подбородка, но это оказывается сложнее, чем она ожидала: кожа отходит от кости хуже, чем обычно. Она берет циркулярную пилу и обнаруживает, что череп у покойного тоже толстый. Подошедшая патологоанатом показывает на сложившееся лицо мужчины, на темно-клубничное родимое пятно. По ее словам, такие пятна возникают еще на этапе формирования плода, когда лицо расположено совсем близко к мозгу. То, что видно снаружи, проявится и внутри. В данном случае все немного сливается, и родимое пятно проходит вглубь сквозь слои плоти и кость, как прожилка в каменном бруске. Лара снимает свод черепа и отводит назад твердую оболочку головного мозга (ее называют по-латыни dura mater, дословно «твердая мать»). Даже там на месте родимого пятна видна темная отметина. Она делает снимок для патологоанатома, вываливает из черепа мозг и предлагает мне его подержать.
Я складываю ладони горстью и чувствую, какой тяжелый этот орган. Он делал человека тем, кем он был, а потом внутри него образовался сгусток, который, вероятно, и стал причиной смерти. Мозг телесно-белого цвета с красными и черными извивающимися линиями. Он не розовый, как в мультфильмах, и серое вещество из школьных учебников по биологии тоже не видно. Он не похож и на образцы в банках из анатомического музея — те уже отлежались, выцвели, затвердели. В моих руках полушария сплющиваются и расползаются, занимая больше места, чем им позволяли кости черепа. Потом Лара набьет черепную коробку ватой, так как мозг уже не примет аккуратную, компактную форму, которую он имел в своем тесном безопасном ящике. Орган в моих руках холодный, тяжелый и плотный, но одновременно хрупкий и движется как желе. Я боюсь даже слегка нажать на него, чтобы не повредить, хотя до этого смотрела на боксерские поединки и видела, как от тупых ударов в голову спортсмены падают без сознания на пол. Мне вспоминаются жены игроков в американский футбол. По их словам, многолетние атаки вперед головой в команду противника дают о себе знать: появляется склонность к насилию и спутанность сознания, и никто, кроме этих женщин, не обращает на проблему внимания. Подержи в руке головной мозг — и поймешь, какой опасности его подвергают ради лишних пунктов, пока другие смотрят и едят хот-доги. Сложно себе представить, что сделала бы пуля. Перед глазами появляется Нил Смидер, смывающий мозги с цементной стены дома у бабушки с дедушкой. Если они успеют затвердеть, отчистить их будет невозможно.
Мозг соскальзывает с моих перчаток в подставленную Ларой синюю пластмассовую миску. Она продевает нить под базилярной артерией — та выступает достаточно, чтобы образовать небольшую петлю, — и погружает мозг вниз верхушкой в ведро с формалином, привязывая концы к ручкам. За две недели он затвердеет настолько, что патологоанатом сможет его разрезать — «как буханку хлеба», вспоминаю я терминологию Терри, — и поискать причину смерти. На красно-белом ведре стоят буквы RTB — return to body, вернуть в тело. Лара ставит его на полку, и оно исчезает среди других ведер с мозгами. Все, с чем человек сюда попал, с ним и уйдет. Патологоанатом взвесит органы, проанализирует их на предмет опухолей и других функциональных нарушений, их сложат в оранжевый пакет для биологических отходов, вычерпают из брюшной полости жидкость, как суп из кастрюли, положат пакет в пустое пространство и обложат ватой. Передняя часть грудной клетки займет свое место, кожу зашьют. Через несколько недель патологоанатом закончит работать с головным мозгом, остатки поместят в другой оранжевый пакет, санитары разрежут некоторые швы, положат мозг внутрь, и ритуальное агентство сможет забрать труп.
За несколько месяцев до этого, еще зимой, я беседовала за столиком для пикника с нейробиологом Анилом Сетом, и он объяснял мне, как работает сознание. Судя по его рассказу, реальность — это наилучшая догадка мозга о том, что происходит за пределами темной камеры без окон. Он слеп, но получает информацию из разных источников: от глаз, ушей, пальцев. Все органы чувств — его разведчики, а он собирает эти обрывки информации, прибавляет воспоминания и опыт и получает в результате нашу жизнь. У покойного это волшебство, все эти догадки головного мозга во тьме рассеялись. Не осталось ничего, кроме твердеющей органики в ведре, а потом кто-то разрежет всю эту вселенную, миллиарды сформировавшихся в ходе жизни связей, творивших реальность и ум, и попытается найти причину, заставившую эти механизмы остановиться.
На другом конце комнаты поднимают зажатый в щипцах крохотный орган. Это патологоанатом и две сотрудницы полиции взвешивают детское сердце.
За день до моего визита сюда я получила от Лары по электронной почте стандартный документ, который положено отправлять каждому, кто приходит посмотреть на вскрытие. Там были различные предупреждения и рекомендация позавтракать как следует и надеть толстые носки для резиновых сапог. Она была в курсе, что мне уже приходилось видеть смерть, но сообщила, что это не просто больничный морг, а специализированное отделение педиатрической патологической анатомии, куда поступают дети всех возрастов. Вскрытия проходят в одном помещении со взрослыми. Она еще не знала графика, но вероятность столкнуться с мертвым ребенком исключить было нельзя. Я заверила ее, что все в порядке, что я уже видела трупы — на этот момент не один, а сотни, целиком и частями.
Теперь я понимаю, что была слишком самонадеянной.
Лара аккуратно и методично зашивает мужчину и моет ему голову шампунем. (Alberto Balsam с ароматом сладкой клубники. По моему опыту, его всегда выбирают морги, и в сочетании с запахами брюшной полости и формалина в ведре с мозгом эффект получается сюрреалистический). Наконец, она спрыскивает его дезинфицирующим средством, омывает водой из шланга и проходится губкой, поднимая руки и ноги и пытаясь как можно лучше все очистить. Как она объясняет, не во всех моргах так поступают, но здесь это считается правильным и просто милым жестом. «У бедняги только что вынули все внутренности», — говорит она и деловито добавляет, что гниение — бактериальный процесс, так что затормозить его любым способом полезно для ритуальных агентств и родственников. Не все заботятся о цепочке работников смерти так, как она, поэтому бальзамировщикам вроде Кевина и Софи часто приходится прятать последствия небрежного вскрытия и хранения. Чтобы не попасть в облако антибактериального спрея, окружающего тело, и под струю воды, рикошетящую от стали, я отступаю от стола назад, но захожу слишком далеко и оказываюсь рядом с младенцем. Ему две недели.