Я краем глаза видела этого ребенка уже два часа, но пыталась не отвлекаться от работы Лары — она в это время искала внутри шеи карман, завязывала органы, фотографировала мозг. Помещение большое, но не огромное. Мы с Ларой стоим от младенца метрах в трех, поэтому он постоянно попадался мне на глаза. Я видела, что череп у него можно не распиливать, как у взрослого: кости еще не срослись, поэтому патологоанатом просто перерезал ножницами тонкие соединительные волокна и отслоил пять покровов черепа, как лепестки цветка. Он поддевал их большим пальцем у родничка, этой запретной мягкой точки, которую — я до сих пор это помню — в четыре года я пообещала не трогать, когда мне доверили подержать новорожденную сестренку. Я слышала, как женщина из полиции упомянула, что у матери был психоз, и поняла, что они ищут доказательства убийства. Я наблюдала, как врач раскрывает грудную клетку веером, как пальмовый лист, отделяя друг от друга ребра и проводя пальцем вдоль кривой, чтобы проверить каждую крохотную косточку на предмет переломов. Я наблюдала, как этого младенца тщательно разбирали на части, как ему подложили упор под спинку, чтобы приподнять вскрытую грудь, и как его открытый череп был запрокинут назад, пока они обсуждали результаты поиска. Полицейские тактично восседали на высоких табуретах, периодически делая какие-то заметки и часто выходя из помещения, но разобрать выражения их лиц я не могла.
И вот я оказалась рядом. Молодая санитарка с зелеными волосами с трудом складывает все обратно. Она уже зашила тело, но никак не может справиться с лицом: во время вскрытия разрез под шеей сделали таким образом, что оно лежит на черепе неправильно, нижняя губа свободно свисает у подбородка и один глаз постоянно открывается под ее тяжестью. Сотрудница снова и снова пытается придать ребенку нормальный вид: на нее давит понимание, что убитые горем родители заметят малейшее изменение, что во время прощания они будут стараться записать в памяти все детали своего ушедшего малыша. Она закрывает глаз, нажимает на маленькую розовую губу, со вздохом пытается придать лицу правильное выражение — чистую безмятежность спящего младенца, — но плоть не хочет держаться на кости. Лара прерывает уборку, подходит, и благодаря ее спокойному, терпеливому руководству и тюбику Fixodent у младшей коллеги все получается. Теперь это уже неважно, но младенец необычайно красив. Я завороженно смотрю на его склеенное личико.
Маленьких детей омывают не из шланга, как взрослых, а в маленькой пластмассовой ванночке голубого цвета, которую ставят в раковину. Все выглядит очень естественно — так нас, розовых малышей, купала мама на кухне. Этот младенец сейчас сидит в углу ванночки, и мыльные пузыри на поверхности воды почти доходят ему до плеч. Санитарка на минуту отлучается, чтобы взять что-то с полки, и я вижу, что он начинает тонуть, его лицо медленно погружается в пену. Я пришла сюда смотреть, а не трогать, а в этой части помещения, вдали от Лары, мне вообще не положено быть, меня сюда не звали. Я замираю в растерянности и пытаюсь подавить в себе природный порыв не дать ребенку утонуть, твержу себе, что он уже умер, понимаю, что он уже умер, что я бессильна, что я его не спасу. Он соскальзывает все глубже, а я стою, окоченевшая и бесполезная, и буквально теряю рассудок.
Санитарка возвращается, вынимает ребенка из мыльной воды, вытирает и кладет его на полотенце, собирая все, что нужно для следующего этапа: подгузник, башмачки, ползунки. Закончив с одеждой, она придерживает крохотные пальчики и надевает до самого конца на пухлую ручку три пластмассовых больничных идентификатора. Она делает все это так нежно, как будто младенец жив, и поддерживает его головку в естественном положении, хотя в таком возрасте он сам бы ее так не поднял, к тому же патологоанатом нарушил целостность шейных позвонков.
Маленьким детям мозг обычно возвращают в черепную коробку — кости еще не успели срастись и затвердеть, поэтому ограничения не такие жесткие, как у взрослых. Но дело прежде всего в том, что вес детской головки, наверное, биологически в нас запрограммирован: если родители захотят побаюкать своего малыша в зале для прощания, они сразу заметят, что она слишком легкая. Данный случай, однако, судебно-медицинский, и мозг нужно сохранить для анализов. Лара подвешивает его в ведре точно так же, как предыдущий. Он маленький и кажется потерявшимся, как планета в глубоком космосе. В углу стоит огромная прозрачная коробка Tupperware с сотнями детских чепчиков — лимонно-желтыми, розовыми, голубыми. Санитарка выбирает один из них и натягивает ребенку на голову, прикрывая разрез, проходящий по коже от уха до уха. Я помогаю придержать это крошечное тельце, маленькую обмякшую шею.
Мне казалось, что голова, лишенная мозга, будет почти невесомой, — с моего места, где я простояла много часов, кости во флуоресцентном свете выглядели тонкими, почти прозрачными. Но это было не так. Лицо по-прежнему было покрыто мягкими тканями. Детская головка с пухлыми кругленькими щечками, но без мозга, ощущается до тошноты легкой и непостижимо тяжелой.
Я так никогда и не узнаю, убила ли та мать свое дитя, толкнуло ли психическое заболевание поднять на него руку. Но я видела, что единственной вещью в мире, которая ему принадлежала, была наполненная до половины бутылочка ее грудного молока, которую положили с ним рядом в картонный гробик, прежде чем отправить его обратно в специальную холодильную камеру для детей, где на дверце уже было написано его имя. Это было незадолго до моего ухода. Я стянула перчатки, водонепроницаемый фартук, халат и резиновые сапоги, вернула щиток для лица, и Лара меня поздравила — за все это время я ни разу не вышла наружу. Я выдержала. Я справилась. Я не стала ей говорить, что никак не могу отделаться от запаха холодного мяса и кала из брюшной полости, а все мои мысли занимает тот младенец.
Я повторяю свой утренний путь в обратном направлении — по зеленому линолеуму коридора, мимо старой тележки с запиской, вверх по лестнице, сквозь дверь и толпу родственников, которые ждут, толкают коляски, поедают готовые сэндвичи в вестибюле больницы. Я делаю шаг наружу, в светлое пространство, и чувствую, будто оказалась под водой. За густым осенним туманом виднеется Биг-Бен. Он стоит на другом берегу Темзы, окруженный лесами и умолкший на несколько лет реставрации. Этот колокол сейчас не звонит ни по кому, а мертвые каждый день прибывают и прибывают. Некоторые сейчас лежат внизу.
Сегодня это уже кажется очевидным, но раньше у меня не было представления, как много умирает младенцев. Я не знала, что в Великобритании детская смертность до сих пор выше, чем в сопоставимых странах, хотя и сокращается[115]. Я не знала, что одна звезда английских мыльных опер устроила кампанию за то, чтобы мертворожденный плод, достигший определенного возраста, по желанию родителей получал свидетельство о рождении и свидетельство о смерти — какое-то документальное подтверждение своего существования[116]. Я не знала, что синдром внезапной детской смерти (СВДС) разрешается считать причиной только после аутопсии, когда исключены все другие варианты. Я никогда по-настоящему не думала о мертвых младенцах и о матерях, которые раз за разом теряют детей. Читая о выкидышах, я представляла себе кровь и какой-то комок, а не знакомые очертания с конечностями, глазами, ногтями на руках, и все это оказывается в морге, в отдельной холодильной камере. Лара рассказывает, что имена некоторых женщин появляются неоднократно: очередная попытка, очередная смерть, еще одна буря в материнском сердце, которую придется приглушить, потому что эти темы не принято обсуждать, потому что мы не умеем их обсуждать, потому что большинство людей, как и я, не видят этой грани реальности. Я не знала, что маленький плод могут разобрать на части в поисках намека, любого факта, благодаря которому следующая беременность окончится не так, как эта. В надежде, что, может быть, проблема генетическая, что ее можно предотвратить, что можно поставить диагноз. Конечно, иногда так и бывает. Конечно, да.
Я сажусь в электричку и еду домой, глядя на пустое сиденье напротив и стараясь не смотреть на малыша в коляске у дверей и на беременную женщину, которая ее толкает. Забеременеть специально — это самый отважный и полный надежды шаг, на который только способна человеческая душа. В моих глазах будущие роды обязательно должны вызывать смесь любви и ужаса. От этих мыслей у меня начинает кружиться голова.
Я прошу Клинта зайти. Мне хочется вспомнить, что тела бывают теплые. Я рассказываю ему о том младенце и о других детях — о шеренге маленьких белых коробок из картона, на которых уже лежат бумаги для послеобеденного вскрытия. Я рассказываю ему о плоде, который был такой маленький, что умещался на кухонной губке и с ее края свисали ножки. Он был пурпурный, прозрачный, влажный на вид, а наполовину сформировавшееся лицо было как у пришельца. Потом я пошла в супермаркет и разревелась при виде тюбика Fixodent. Купленный обед я съесть не смогла. Той ночью мне снилось, что на гравии за окном моей ванной лежат рядком мертвые младенцы, завернутые в свои пеленки. Наутро Клинт сообщил, что я бормотала в подушку: «Они не настоящие, не забывай, они не настоящие». Видимо, какая-то часть подсознания перешла в режим самосохранения и рационально отвергала эти кошмары, однако я проснулась и вспомнила, что некоторые кошмары происходят наяву. Я сама их увидела.
Я недели три валяюсь в кровати и выбираюсь из нее, только если меня заставляет работа. Я пытаюсь разобраться, откуда у меня такая реакция на обычное в общем-то явление. Такое происходит со многими, просто не со мной. У меня нет детей, и пока я не увидела того младенца в голубой ванночке, я не испытывала никакого желания их заводить. Я не ощущала в себе ни малейшего материнского инстинкта, пока не увидела мертвого младенца. Тонущего мертвого младенца. В моей голове, в моей душе начали бурлить волны мыслей и возможностей, когда я стояла и глядела, как он соскальзывает под воду. Это было как морская болезнь.