Хиллари останавливается у большого прямоугольного контейнера кустарного вида. Он имеет почти 1 метр 80 сантиметров в высоту, а внешние стенки покрыты углублениями, как будто его отлили в вафельнице. Белая краска образует на поверхности толстые потеки. Она рассказывает, что так выглядели первые криостаты — их своими руками сделал из стекловолокна и смолы Энди, с которым я познакомилась в офисе. Он работает здесь с 1985 года, и при нем был заморожен первый пациент. «Представляете, как это было долго и дорого? Поэтому мы переключились на эти цилиндры», — говорит она, поднимая глаза на устройство, которое она сравнивает с гигантским термосом. Для охлаждения электроснабжение не требуется, все действует автономно. Внутри находится меньший по размеру цилиндр на шесть тел, перлитовая изоляция и гигантская пробка из пены толщиной 60 сантиметров. Раз в неделю Хиллари взбирается по черной приставной лестнице из стали и четыре часа ходит по металлическому помосту, доливая через маленькие отверстия в крышках резервуаров испаряющийся жидкий азот из шланга, подключенного к трубам на потолке.
Мы идем вдоль них. Они одинаковые, никаких имен. Хиллари показывает на пять маленьких камней у подножия одного из криостатов. «Внутри хранится пес одной еврейской семьи, — говорит она. — Его звали Уинстон, он был у них служебной собакой. Они живут недалеко отсюда и приходят раз в пару месяцев». Класть камешек во время посещения могилы — еврейская традиция. Как рассказывал мне один раввин, смысл в том, что камни, в отличие от цветов, не вянут. Это символ неугасающей памяти, того, что некоторые вещи сохраняются дальше, чем нам отведено прожить в этом мире.
Нечасто, но бывает, что люди относятся к этому месту как к кладбищу: приносят сюда камни, открытки на день рождения. Можно приходить сколько угодно и вместо именного надгробия смотреть на белый резервуар с логотипом. «Похоронный агент занимается умершим, а потом переходит к следующему. А мы с этими людьми каждый день, — рассказывает Хиллари. — Мы общаемся с родными, из года в год к нам приходят одни и те же люди. Мы непрерывно о них заботимся».
Хиллари идет мимо еще пары резервуаров, останавливается и смотрит вверх на белый цилиндр слева, такой же безликий и стандартный, как и все остальные. «Здесь у нас девочка из Великобритании». Про эту девочку говорили в новостях. Ей было 14 лет — слишком мало, чтобы оставить завещание. Она знала, что умирает от рака, прочла в интернете про крионику и, чтобы получить шанс на будущее исцеление, написала в Высокий суд Англии с требованием заморозить ее тело после смерти. Репортеры тогда взбирались на заборы, чтобы сфотографировать институт, обрывали телефоны и дверной звонок, пытаясь поговорить с Хиллари. Пока они не разошлись, ей пришлось прятаться внутри.
Роберт Эттингер скончался в 2011 году в возрасте 92 лет, и его тело хранится в резервуаре у входа в зал совета директоров. Он стал 106-м пациентом Института крионики и был помещен в лед через несколько минут после последнего вздоха. Перфузию ему провел Энди. Хотя именно его книга дала толчок всему проекту, ничто не указывает на его присутствие, и упоминаний о нем не найти на стенах. Исключение — распечатанный на холсте черно-белый снимок, висящий во главе длинного стола для заседаний в трех метрах от места, где хранится тело. На фотографии он, учитель в костюме и галстуке, улыбается у доски с выведенными мелом алгебраическими уравнениями. Портрет снабжен цитатой: «Если чуточку повезет, мы попробуем вино, которое родится спустя столетия».
Здесь есть место математике и науке, но не в качестве мишуры и без твердой уверенности. Скорее, это пожатие плечами и «может быть». На стенах нет неоновых огней с обещаниями вечной жизни, а комната для совещаний выглядит не более технологично, чем в какой-нибудь фирме, если не считать вдохновляющих цитат из Артура Кларка. «Любая достаточно продвинутая технология неотличима от волшебства». Немного ярче свет, комнатные растения чуть менее траурные, на столах и подлокотниках диванов нет коробок с салфетками. Здесь попытались сделать обстановку обнадеживающей.
В этом помещении посетители могут задать любые интересующие их вопросы о процедуре, прежде чем подписаться на заморозку. В основном отвечает им Хиллари. Мы сидим и смотрим памятный видеоролик. На широком телеэкране по другую сторону стола прокручиваются 155 снимков хранящихся здесь домашних животных. Вот служебный пес Уинстон, пушистый белый пуделек с большими курчавыми ушами. Вот Ангел, Тор, Туман, Тень, Кролик, Ратгар. Черная лабрадориха задерживается на экране ровно столько, чтобы я заметила покрытые красным лаком когти. Потом появляются люди: старые, молодые. Эдгар Суонк — президент Американского общества крионики, старейшей действующей крионической организации. Он пережил других ее основателей и на фотографии носит такие очки, какие бывают только у писателей-фантастов. Прискорбно много улыбчивых девушек, умерших от неизлечимого рака. Дама из Гонконга. Хиллари помнит тех, о ком ей пришлось заботиться, и показывает, когда они появляются. «Совсем молодая. По-моему, попала в аварию. А это Линда, тоже умерла молодой. Рак. Этот поступил к нам недавно. Сердечный приступ».
Больше всего Институту крионики пришлось поработать в 2018 году, когда свои места в криостатах заняли шестнадцать пациентов. Многих из них уже после смерти отправили сюда родные — по мнению Хиллари, это, вероятно, свидетельствует о распространении информации. Большинство новых членов — довольно молодые люди: за 20, за 30 лет. «Думаю, представители нашего поколения видят в технологиях потенциал», — говорит она. Я интересуюсь, действительно ли дело в доверии технологиям, или это все же связано со страхом смерти.
«Наверное, и то и другое понемногу, — отвечает она. — Но все же у меня в основном складывается впечатление, что смысл просто в продлении своего существования и люди видят в этой технологии свой шанс. Мало кто говорит, что боится смерти и поэтому хочет пройти заморозку, но мне кажется, этот фактор тоже присутствует. Я действительно не думаю, что кому-то хочется умирать».
Мне казалось очевидным, что человек, который каждый день работает здесь и замораживает мертвых, сам зарегистрировался для этой процедуры, но Хиллари пока не определилась. «Не то чтобы я не видела технологий или не верила в них. Это не так. Просто для меня это личный выбор. Я не уверена, что хочу вернуться, — говорит она, и ее голос звучит не грустно, а прагматично. — Я имею в виду, что жизнь — трудная штука. Жизнь — борьба». Ее семья крионикой не интересуется, а без родных она не видит смысла возвращаться в этот мир. С мужем она познакомилась в морге во время учебы, и его семейству принадлежит в этом районе шесть похоронных домов — она работала у них некоторое время, прежде чем устроилась сюда. Смерть всегда была для него данностью, и он не видит нужды это менять. Я интересуюсь, когда она сама пришла к такому восприятию.
«Мама заболела, когда мне было четырнадцать, — говорит Хиллари. — Это был для меня звонок. У нее диагностировали рак мозга, и мы знали, что она не выживет. Я очень быстро повзрослела». Два года спустя мать умерла, и, выполняя ее последнюю волю, гроб на похоронах не открывали. Ей не хотелось, чтобы кто-то заметил место, где во время операции ей удалили часть черепа; ей не хотелось, чтобы ее видели потолстевшей от стероидов; ей не хотелось выглядеть совсем не похожей на себя. «Я понимаю ее логику, но это меня беспокоило, — говорит Хиллари. — Я сидела, смотрела на гроб и думала: “Ее правда туда положили? Что с ней сделали?”» Мне кажется, что ту же историю могла бы рассказать я сама. Мне было двенадцать, и в гробу лежала моя подруга, но в остальном все сходится. Сколько людей — особенно детей, пытающихся понять произошедшее, — сидели в церкви, глядя на закрытую крышку, и думали на такие темы?
Ей теперь не хватает бальзамирования, благодаря которому умерший снова начинает выглядеть так, как его помнят родные. Ей не хватает возвращения полноты увядшим от рака пациентам, возвращения румянца побледневшим щекам. Дело в том, что для Хиллари смысл работы в конечном счете сводится к заботе о людях. У нее тяжело заболел близкий человек, она знает тревогу и страдания, и этот опыт научил ее, что можно все сделать лучше. Она пробовала учиться на медсестру, но пришла к выводу, что больные иногда ведут себя недостойно. Потом она прошла подготовку в морге и работала в похоронном бюро, и ей там нравилось все, кроме необходимости общаться с живыми, — она тихий и застенчивый человек и предпочитает быть в заднем помещении наедине с собой и с трупом. Здесь она делает ровно это.
В ее голосе снова слышны нотки извинения, как будто продление жизни должно вызывать у нее больше оптимизма. «Я счастлива, что участвую в этом проекте, — продолжает она, а на экране в конце стола все меняются фотографии. — Я чувствую, что делаю доброе дело. Мы не знаем точно, получится у нас или нет, но у меня есть чувство, что я даю людям шанс».
Не буду скрывать: я думала, что приеду сюда и окажусь в компании сумасшедших. Я очень много общалась с людьми, которые работают со смертью, и ни один из них не сомневался в ее окончательности. Они действовали в заданных природой рамках и старались сделать так, чтобы неизбежная перспектива выглядела достойно и не была такой пугающей. Здесь я ожидала встретить людей, уверенных в своей способности воскреснуть и твердо убежденных, что оно того стоит. Я настраивалась сохранять бесстрастное репортерское лицо и не закатывать глаза, слыша, будто смерть можно победить, а горевать не обязательно, потому что человек на самом деле не умер. Однако те, кто приходит в это учреждение и относится к криостатам так, как относился бы к могиле, прекрасно знают, что такое горе. Для кого-то, я уверена, крионика — это подсознательное отрицание смерти, ставшее сознательным и нелепым, но для других это не столько отрицание, сколько надежда, блеснувшая во мраке отчаяния благодаря человеческому разуму. Хиллари думала о смерти столько, что сосредоточилась на одиночестве вечной жизни. Ради чего возвращаться, если тех, кого ты любишь, уже нет на этом свете? У Денниса проявляется компетентный оптимизм. Он хеджирует ставки, предпочитая быть пациентом экспериментальной, а не контрольной группы, и осознает при этом, что, может быть, ничего не получится. Здесь больше вдумчивости и больше сострадания, чем я ожидала увидеть в институте, возникшем из веры, что когда-нибудь удастся обойти самый фундаментальный факт жизни. Я пришла сюда разобраться, каково жить с верой, что ты не умрешь, что ты никогда не встретишься со специалистами по смерти, с которыми я познакомилась, но здесь нет ответа на мой вопрос.