Анатомическая лаборатория ярко освещена. Терри спрашивает меня о том, чем здесь пахнет, — сам он привык к запахам так, что перестал их различать. «Кабинетом стоматолога?» — говорю я. «Страшно подумать, что случилось с вашим стоматологом», — смеется он в ответ. Вентиляционная система выталкивает вниз тяжелый канцерогенный газ, используемый при бальзамировании (формалин, который применяют для сохранения трупа, — это газообразный формальдегид, насыщенный для сжижения метиловым спиртом; при испарении он снова превращается в газ), и закачивает сверху кислород. Благодаря постоянному потоку воздуха химикаты не сказываются на здоровье работников и меньше вероятность появления тошноты, которая заставляла моих одноклассников разбегаться от вскрытой банки с головастиком. Терри показывает на вентиляционные отверстия в потолке и у герметичного пола. Водонепроницаемость нужна при лапароскопии. Эту хирургическую операцию выполняют через маленькое отверстие с помощью камеры: вода обеспечивает четкость изображения и потом стекает на пол[21]. По словам Терри, без нее это все равно что смотреть через маску для подводного плавания c пляжа. Он легким толчком двигает тяжелые пластиковые столы, демонстрируя, что они на колесиках. С потолка каждые полметра под углом свисают лампы. Еще есть провода, вилки и розетки, компьютерные мониторы и телеэкраны, а справа в конце помещения — застекленные шкафы с книгами по анатомии и какими-то причудливыми предметами. Он открывает дверцу и достает оттуда нечто большое и серое, как выцветший на солнце коралл, искусно вырезанный из пенопласта: «Знаете бытовой латекс, которым замазывают щели в стенах?» Оказывается, Терри залил герметик в наполненные воздухом человеческие легкие, погрузил все это в щелок и после растворения ткани получил трехмерную «карту» движения кислорода. Модель весит как пушинка.
Он снимает с верхней полки огромный пластиковый контейнер с предметами, обнаруженными за много лет внутри трупов. Их не выбрасывают, чтобы студенты знали, как раньше выглядели приспособления, которые им, может быть, придется научиться устанавливать. Вот дистрактор Харрингтона, которым когда-то выпрямляли позвоночник. Вот искусственный сердечный клапан. Протез яичка размером с виноградину — он подпрыгивает, когда Терри бросает его обратно в коробку. Пластмассовая коленная чашечка. Электрокардиостимулятор. Винт для соединения костей. Старинный имплантат молочной железы. Аортальный стент и искусственные клапаны, удерживавшие камеры сердца в открытом состоянии. Все это обычно идет в могилу вместе с умершим. Даже «экологически чистые», натуральные кладбища усеяны металлом типовых коленных протезов.
Терри выдвигает ящики, достает оттуда разные штуковины и называет их, и от этого становится только хуже. Пилы для костей и тонкие, с игольное ушко, крюки для кожи, которые используют в пластической хирургии. Ретракторы для бедра, ножницы для перекусывания ребер, расширители грудной клетки. Кюретки для выскабливания мягких тканей, ножницы с изогнутыми под всевозможными углами лезвиями, чтобы добраться до самых неудобных областей. Скальпели, хирургические молотки, долота и щипцы. «У нас тут “Большой ремонт” в колледже». Он вынимает что-то по-настоящему злодейское — оно выглядит как металлическая змея с оскаленным ртом. «Это приспособление двигается туда-сюда, пережевывает ткань и высасывает ее». Маленькие стальные предметы вспыхивают сиянием в аккуратных пазах и отправляются в подписанный ящик. «Вот эти где-то по тысяче баксов!» — замечает Терри. Ему явно не терпится похвастаться своей коллекцией.
На скамейке — швы, клейкая лента, бумажные полотенца, степлеры для сшивания кожи. Есть перчатки и фартуки всех размеров, раковина, автоклав. Тут нет риска, что инфекция передастся от одного пациента другому, но принадлежности держат в хирургической чистоте. Есть коробки с защитными очками и щитками для лица — полными и частичными, — а также бахилы по колено для «мокрой» лаборатории. Терри достает оборудование, которое сегодня после обеда будут использовать на занятиях по замене бедренного сустава: римеры, которыми вычищают костный мозг перед вставкой штифта или гвоздя, всевозможные молотки, шаровидные суставы из зеленого, синего и розового пластика. Он показывает нечто похожее на терку для сыра размером с мяч для гольфа и говорит, что этим приспособлением формируют вогнутую часть сустава. Он крутит ее в воздухе, изображая трение, и во мне что-то начинает ныть от боли.
«Я не падаю в обморок при виде трупа, — говорю я из опасения, что с таким выражением лица мне больше ничего не покажут, — но костотерки, наверное, все же перебор». Терри снова посмеивается и показывает на другой конец помещения: «Ну что ж, пойдемте смотреть на тележки с мозгами».
Он приглашает меня открыть любой контейнер. Мы заглядываем и видим серые с синими прожилками срезы по осевой плоскости, единообразные, как ломтики хлеба. Вообще говоря, breadloaf — вполне лабораторная терминология для такой нарезки. «Когда вы на них смотрите, вы не задумываетесь, как этот кусок ткани управляет целым человеком?» — спрашиваю я, глядя, как срезы сталкиваются в консервирующей жидкости.
«Организм — это вообще чудо, а роль, которую во всем этом играет мозг, — это… это просто уму непостижимо. А вот тут у нас нержавеющие операционные столы. Я уже про них рассказывал, они раскрываются, как раковина моллюска…»
Пока Терри говорит о вайфае, различных усовершенствованиях, сделанных за много лет, мои глаза блуждают по комнате, и я замечаю, что на столе лежит труп. Он накрыт белой простыней с коричневато-красными пятнами. Из-под простыни торчат старые узловатые ноги с ногтями, выходящими на сантиметр за край пальцев. Это мужчина, но ноги у него такой формы, как будто он втискивал их в самые неудобные, зауженные туфли-шпильки.
Головы у него нет. Он терпеливо ждет, когда ему заменят бедренный сустав.
«Ноги сзади, головы и туловища по бокам», — предупреждает Терри, пропуская меня в узкий проход между стеллажами. Они такие высокие, что до верхней полки не достать без приставной лестницы. В этом морозильнике держат свежие ткани — в отличие от предыдущей холодильной камеры, консервант в них не добавляли. «Мы хотим, чтобы модель была максимально приближена к тому, что врачи увидят у пациентов, не считая пульса и дыхания», — поясняет он из дверного прохода. После бальзамирования ткани под действием химикатов не только теряют эластичность, но и блекнут, утрачивают естественный цвет. Это создает сложности, когда студент переходит к работе с живыми. Учиться только по забальзамированным пособиям — это как планировать по выцветшей карте. «Мы пытаемся воссоздать здесь условия хирургической операции, чтобы все как можно больше напоминало реальную работу с пациентом. У нас еще можно учиться на своих ошибках».
Здесь нет целых трупов, только фрагменты. По прикидкам Терри, они принадлежат примерно 130 жертвователям. На кладбище тебя окружают тысячи мертвецов, но благодаря двухметровому слою земли об этом даже не думаешь. Здесь толпа зрима и поражает. У стен выстроились в ряд сотни мешков. Я узнаю форму. Я вижу пальцы, и стопы, и то, что можно было бы принять за футбольный мяч, если бы не прижатый к пленке нос. На одном пакете с головой несмываемым синим маркером написано имя врача — ее забронировали для дальнейшего использования. На полу лежит целая нога с тазобедренным суставом, и голая стопа торчит из-под полотенца. Есть мешки зеленого цвета. Так обозначают «отработанные» фрагменты, которые ждут здесь остальных частей перед кремацией. Все обозначено уникальными номерами. Когда придет время, Терри сложит человека заново. Сшить его уже не получится: в замороженную ткань не пройдет игла с ниткой, а если разморозить — труп «потечет». Кремируют все сразу, вернув покойному личность и имя. «Мы обещаем это родным и очень, очень строго держим слово. У нас ничего не потеряется.
Кто-то увидит в этом неуважение, — говорит он, проходя мимо меня куда-то в глубины морозильника. — Лично для меня неуважение — это когда ткани просто выбрасывают».
Здесь, в холоде, я делаю мысленную паузу и пытаюсь понять, что я чувствую, глядя на эти фрагменты людей в мешках, покрытых местами дымкой хрустальной изморози. Договариваясь с Терри, я думала, что эта сцена шокирует меня больше, что это совсем не то же самое, что смотреть на банки в музеях анатомии, что мне наверняка будет тяжелее. Это не поблекшие образцы из далекого прошлого, а свежие, мясистые, безошибочно человеческие останки. Где-то в компьютерной базе есть их имена, кто-то все еще скорбит по ним. Но я чувствовала отстраненность, причем не просто физическую в виде пакетов и полотенец, но и психологическую. Все это не напоминало человека в знакомом мне смысле. Единственное, что меня проняло, — это кисти рук с ногтями, идеально отполированными или грубо остриженными. Та студентка была права. Руки действительно несут в себе отпечаток личности, даже когда их отделяют от тела. Ими человек держит, их нам предполагается знать лучше, чем что бы то ни было. На полке за мной были руки, отрезанные чуть ниже плеча, наполовину завернутые в небольшие полотенца и согнутые, чтобы поместить их в прозрачные пакеты. Некоторые как будто замерли в середине фразы на жестовом языке, застыли в момент энергичной жестикуляции. Время здесь остановилось, и без тела и контекста это было похоже на разрозненные кадры из картотеки Мейбриджа. В этих кистях в пакете было больше личного, чем в целых трупах.
И все же я не чувствовала почти ничего — по крайней мере, совсем не то, что ожидала. Морозильник с отделенными от тела головами не вызвал ни шока, ни страха, ни отвращения. Чистая наука и «Футурама». В морге у Поппи у меня было ощущение, что тринадцать жизней прервались. Здесь передо мной было в десять раз больше мертвых, они были разрезаны на куски, но во мне царила странная эмоциональная тишина.
Чарльз Берн по прозвищу Ирландский Гигант был ростом 2 метра 30 сантиметров. В 1780-е годы его здоровье начало ухудшаться. Он знал, что за его телом будут охотиться анатомы, и не хотел после смерти оказаться в музее диковинок Джона Хантера, где уродцы веками глядят из своих стеклянных шкафов на туристов в пуховиках. Он попросил похоронить его в море. В 22 года он скончался, и его тело повезли на берег. Большинство человеческих фрагментов в Хантеровском музее безымянные — их выкрали из могил. Скелет Берна подписан. Он так и не добрался до океана. В волны бросили гроб без тела. Чтобы несущие не заметили подвоха, подкупленный гробовщик насыпал туда камней. Когда поднимаешь глаза и смотришь на его мощные кости, нельзя избавиться от тяжелого чувства. Он не хотел здесь быть.