Когда Коул познакомился с Качоппо, он представлял результаты своей работы о том, почему скрытые геи, страдающие СПИДом, болеют тяжелее и умирают быстрее, чем открытые геи. В то время технологии геномного анализа только зарождались и позволяли за один раз определять активность только одного гена. Но если одни люди умирают быстрее, чем другие, то это означает, что вирус в организмах первых реплицируется быстрее, чем у вторых. Определить полный геном вируса проще, чем геном человека, так как геном вируса весьма прост, он содержит всего девять генов. У скрытых геев, как выяснил Коул, социальная стигматизация – форма социального стресса – приводила к ускорению репликации вируса[163].
Заинтригованный этими выводами, Качоппо подошел к Коулу после выступления, чтобы задать интересующие его вопросы. Можно ли исследовать влияние на экспрессию человеческих генов не генома ВИЧ, а одиночества? Нет ли генетического отпечатка одиночества? И если да, то можно ли его найти?
Коул ответил, что это возможно. Человеческий геном был полностью отсеквенирован к 2003 году, и Коул надеялся, что это изменит все. «Расшифровка генома поможет нам осветить и ускорить наш сбивчивый путь сквозь туман, – сказал он Джону Качоппо. – Нам стоит поискать паттерны – какие группы генов за что отвечают, – это помогает вскрывать закономерности».
Они начали с анализа небольшой партии сохраненных проб крови – всего четырнадцати, – взятых у пожилых чикагцев, которыми занимался Качоппо. Среди них были люди с разных концов шкалы одиночества – попадающие в 15 % на каждом конце шкалы. Проанализировав пробы, ученые составили список генов белых клеток крови – лейкоцитов, отвечающих за иммунный ответ организма, – которые по-разному экспрессируются у одиноких и у неодиноких людей[164]. Результирующий рисунок напоминал политическую карту с цветовым обозначением результатов голосования на всех избирательных участках; цвет каждой точки, соответствующей определенному гену, обозначал, экспрессируется данный ген или нет.
«Потребовалось всего пять минут, чтобы понять, что происходило, – рассказывает Коул. – Для всякого, кто хотя бы отчасти знаком с иммунологией, картина не могла быть более отчетливой, это был вполне согласованный набор генов». У самых одиноких людей наибольшей активностью отличались гены, усиливающие воспалительный ответ, то есть они отличались наибольшей вероятностью экспрессии; те же гены, которые отвечали за антивирусный ответ, были неактивны, то есть экспрессировались с меньшей вероятностью.
Коул был поражен. «Это было нечто сверхъестественное, – говорит он. – Почему все это происходило при каком-то тривиальном, докучном, но не смертельном эмоциональном состоянии, и какое дело до всего этого лейкоцитам?»
Но не только этот поразительный результат убедил Коула в том, что Качоппо наткнулся на что-то реально важное в своем исследовании одиночества. Не менее действенный эффект произвел всплеск эмоций, которым была встречена публикация статьи в 2007 году. Ничто из того, что он делал прежде, не привлекало такого внимания СМИ или, что еще важнее, широкой публики. «Мы начали получать электронные письма от страдающих людей такого, например, содержания: „Я так рад, что вы это делаете, потому что это дает мне возможность рассказать вам ужасную историю о моей отвратительной жизни, которая довела меня до болезни“ или „Хочу рассказать вам о моей тете, которая никогда не могла ни с кем сблизиться и заболела аутоиммунным расстройством“». Коул понял: «Этот вопрос на самом деле волнует людей. Он достаточно важен для того, чтобы я продолжил его исследование. Эти одинокие люди действительно испытывали страдание, которое дошло у них до самых генов».
Глава 4. Средняя школа: главное – это обеды
Вначале 2010 года, когда мы собрались в Гонконг, нашим троим сыновьям было одиннадцать, восемь и шесть лет. Усадив их за стол, чтобы сказать, что мы уезжаем из дома на несколько лет, мы постарались представить это как интересное приключение. Отреагировали дети неодинаково. Джейк был встревожен. Алекс, наш младший, просто заволновался. Но Мэттью, наш средний сын, был безутешен. Он не принял нашего предложения, отказывался его принять, отметая с порога.
– А как же мои друзья! – закричал он.
Мы попытались его успокоить.
– Ты же вернешься… там с тобой будем мы… у тебя появятся новые друзья.
Мэттью страдальчески посмотрел на нас и сказал:
– Но ведь мне придется их тоже покинуть.
Так продолжалось несколько недель.
Мэттью всегда был очень общительным. Казалось, он с младых ногтей понял важность поддержки, которую ощущал со стороны других людей. Еще будучи грудным младенцем, он махал ручкой и улыбался незнакомцам из коляски во время прогулок. Учительница, когда он учился во втором классе, говорила нам, что никогда в жизни не встречала такого забавного ребенка. Одна мамаша восхищалась его «поразительными социальными навыками».
Общительность обычно придает ему уверенности в себе. Мэттью волновала не перспектива обзаведения новыми друзьями. Его расстраивала разлука с теми друзьями, которые у него уже были. Для Мэттью друзья представляли собой весь его мир.
Это было вполне нормально для его возраста. Способность завести и поддерживать дружеские отношения хотя бы с одним человеком уже в течение полувека считается жизненно важной для здорового состояния ребенка, для его благополучия. Изменилось только то, что теперь мы понимаем на биологическом и даже эволюционном уровне, почему так и должно быть. Мы начинаем осознавать, что интенсивность чувств, порождаемых дружбой – или одиночеством – в детстве и юношестве, заложена в нас от природы.
Я уже упоминала, что примечательным свойством нашего детства является его необычная продолжительность, если сравнить человека с другими биологическими видами. Мы не можем вечно оставаться детьми и жить в Нетландии Питера Пэна, но период между отлучением от груди и пубертатом у нас очень долог. Сложность человеческого мозга требует времени для его полного развития. Бóльшую часть этого периода мы проводим, оттачивая новые, более совершенные навыки социального общения.
Все начинается с периода между пятью и семью годами, когда когнитивные способности ребенка становятся более изощренными и сложными. В теории, созданной швейцарским психологом Жаном Пиаже, этот период увязывается с фазой, когда дети переходят от конкретного взгляда на мир к способности мыслить логически (сам Пиаже назвал это «операциональным мышлением»). Например, пятилетний ребенок может не понимать, что его мама одновременно является сестрой его тети, а семилетний ребенок прекрасно это понимает. Другие мыслители, такие как Зигмунд Фрейд и Лев Выготский, также усматривали когнитивный поворотный пункт примерно в этом возрасте. Одним из важнейших его признаков является усовершенствование языковых способностей, что дает ребенку массу новых социальных возможностей.
Даже за рамками психологии во многих культурах издавна считали, что дитя вступает в «возраст разума» примерно по достижении семи лет[165]. Неслучайно именно с этого возраста начинается формальное школьное обучение, а в обществах охотников-собирателей дети наделяются ответственностью. По мере того как ребенок выходит за пределы семьи и отдаляется от тех, кто осуществлял первичную заботу о нем, расширяется сеть его отношений. Он знакомится с другими детьми; продолжительность времени, проводимого со сверстниками, утраивается. Группы ровесников расширяются, становятся более многочисленными. Взрослые все меньше вмешиваются во взаимоотношения детей. Дети начинают уделять больше внимания и придавать больше значения тому, как к ним относятся их друзья. Все это – часть необходимого процесса развития ребенка. На его ранней стадии первичными действующими лицами социализации являются родители, но затем их роль становится ограниченной. Отношения с родителями излишне вертикальные и неравные, что не позволяет детям обучиться всему, что необходимо для полноценной социализации. Родные братья и сестры помогают социализации, но отношения с ними окрашены определенным соперничеством. Когда дети приходят в школу, они сталкиваются с горизонтальными отношениями[166]. В этом окружении детям приходится учиться сотрудничеству, взаимности и лояльности, а кроме того, они начинают понимать, что значит быть достойным доверия. Учатся они этому в дружеских отношениях, в дружбе.
Однажды трехлетняя девочка описала мне двух своих друзей из детского сада. Одного она назвала своим «лучшим другом», а второго – «худшим другом». Немного расспросив ее, я поняла, что ей совсем не нравился мальчик, которого она назвала «худшим другом». Вероятно, она просто не знала, как еще можно его назвать. Тем не менее дошкольники понимают, что хорошего в дружбе. Когда их просят определить, кто такой друг, они сразу же выдают три наблюдения: «Друг играет со мной», «Друг делится со мной», «Друг не бьет меня»[167]. Я говорю сейчас устами младенцев. Совместная игра, способность делиться и отсутствие драчливости – эти критерии отражают весьма конкретное мышление маленьких детей. Все перечисленные действия – распознаваемые, доступные чувственному наблюдению – можно назвать просоциальным поведением, поскольку они произвольны и направлены на доставление блага другим.
Со временем надежды, возлагаемые детьми на друзей, становятся менее физическими и более относительными и абстрактными, но фундаментально, если копнуть глубже, основа дружбы остается прежней[168]. В подростковом и юношеском возрасте игра превращается в совместное времяпрепровождение, способность делиться – в способность помогать. Лояльность и интимность делаются главным требованием, особенно в отношениях лучших друзей. Друзья становятся важным источником оценки и помощи, и сами дети тоже учатся оказывать поддержку, то есть у них появляются качества, которые они не склонны проявлять в отношении родителей.