Даже в самые ранние годы темперамент помогает определить, как мы общаемся. Специалист по психологии развития Джером Каган обнаружил, что 10–20 % детей вступают в жизнь «скованными» («подавленными», «зажатыми»). Они испытывают явный дискомфорт при столкновении с чем-то новым, сучат ножками и сразу начинают плакать. Становясь старше, эти дети делаются более застенчивыми, проявляют склонность к интроверсии, хотя некоторые, так сказать, перерастают свою социальную тревожность. (Каган всегда подчеркивал, что представители этой когорты, которые были «избыточно реактивными» в младенчестве, могут в дальнейшем стать не слишком общительными, но часто они более внимательны к друзьям, из них получаются добросовестные ученые, вдумчивые писатели и так далее.) На другом конце спектра около 30–40 % детей, вступающих в жизнь «незажатыми». Они общительны и коммуникабельны с самого начала, смелы, живо интересуются новыми людьми и вещами. Эти дети вырастают, становясь общительными подростками и взрослыми[169]. Если вы не сочтете за труд проделать несложные вычисления, то убедитесь, что приблизительно половина из нас находятся на этой шкале где-то посередине. Детей можно оценивать (как и взрослых) по пяти личностным факторам – открытости опыту, честности, экстраверсии, склонности к согласию и склонности к невротическим состояниям. Однако выраженность соответствующих черт нарастает до тридцати лет, а затем они наконец стабилизируются, застывают.
Нельзя отрицать, что пол играет важную роль в выборе друзей. Начиная с дошкольного возраста мальчики тяготеют к мальчикам, а девочки – к девочкам. Действительно, дружеские отношения с ровесниками противоположного пола «стремительно разрушаются по достижении семилетнего возраста»[170]. Вероятно, именно эти факторы сблизили Джейка и Кристиана. Они оба были мальчиками, которым нравились одинаковые вещи – играть в лего и коллекционировать карточки с покемонами. В отличие от Мэттью, Джейк и Кристиан в раннем детстве были очень застенчивыми, но не друг с другом. Вместе им было комфортно, и они чувствовали себя очень уверенно. Объявив себя лучшими друзьями в четырехлетнем возрасте, они повели себя как три четверти дошкольников, которые утверждают, что у них есть близкий друг.
Неслучайно маленькие дети, когда их просят что-то сказать о дружбе, думают прежде всего об игре. Дети заняты игрой бóльшую часть своего времени. При этом в интересах развития они и должны бóльшую часть своего времени посвящать игре. «Игра – это глубинный биологический процесс, – писал психиатр Стюарт Браун, который бóльшую часть своей профессиональной жизни посвятил попыткам убедить мир всерьез отнестись к игре. – Игра появилась много миллионов лет назад у многих животных; именно склонность к игре и умение играть повышали шансы на выживание. Игра формирует мозг, делает животное умнее и приспособленнее. У высших животных игра способствует возникновению эмпатии и делает возможным создание сложно устроенных социальных групп. Для нас игра составляет основу и фундамент творчества и созидания»[171].
И не только для нас. Собаки возят тележки и носят мячики. Кошки возятся и охотятся друг за другом. Детеныши шимпанзе борются и щекочут друг друга. Оленята устраивают шуточные скачки. Играют даже крысы. Нейрофизиолог Яак Панксепп с помощью детектора для обнаружения летучих мышей начал регистрировать ультразвуковые «восклицания» крыс, которые он обозначил как смех, а затем научился искусственно вызывать этот смех, щекоча своих крыс. «Поглядите! Это было похоже на игровую площадку», – писал он[172]. Эдвард Уилсон убежден, что муравьи в своих муравейниках играют в войну. В книге «Игра» Браун описывает, как наблюдал в лесной глуши игру двух молодых бурых медведей[173].
«Медведи заходили на речные перекаты, плескались в чистых отмелях, делали круги и пируэты, а потом встали на задние лапы и оперлись друг на друга в объятии танца. Порой они делали паузу, смотрели на воду, а потом, словно по мановению дирижера, снова напирали друг на друга – носом к носу, головой к голове, телом к телу, лапой к лапе, являя собой живой пример медвежьей игры. Как будто они вдохнули неземной дымки, полной радости, и эта радость ударила им в голову»[174].
Эти два медведя жили на Аляске, где Браун наблюдал за работой психолога Боба Фейгена, одного из первых ученых, понявших ценность изучения игр животных. Фейген обнаружил, что медведи, игравшие больше других, жили дольше всех. «Я уверен, что игра учит молодых животных верным суждениям об окружающем мире, – говорил Фейген Брауну. – Например, борьба может научить медведя, когда он может доверять другому медведю, а когда – если дело принимает серьезный оборот – надо всерьез защищаться или бежать. Игра – это имитация, репетиция настоящего вызова, подготовка к превратностям жизни, репетиция в условиях, когда речь не идет о жизни и смерти»[175].
Даже наблюдая поведение медведей, мы обычно интуитивно распознаем игру, когда становимся ее свидетелями. Но для того чтобы что-то изучать, ученым приходится каким-то образом определять наблюдаемое явление и измерять его. Так, несмотря на то что существуют некоторые расхождения в определении игры, большинство ученых сходятся в нескольких важных пунктах. Игровое поведение напоминает серьезное взрослое поведение, но демонстрируют его, как правило, молодые животные, или движения в игре преувеличены, нарочито неловки или изменены еще каким-либо образом. Игра не служит непосредственно цели выживания, является произвольным актом и доставляет ее участникам удовольствие. Игра возможна также только при условии, что животное не испытывает стресс и ему больше нечем заняться. Другими словами, игра – это развлечение ради удовольствия[176].
Но почему эта, казалось бы, праздная и ненужная деятельность столь вездесуща? Дело в том, что игра ни в коем случае не является ненужной. Она жизненно необходима. Один тот факт, что мы наблюдаем ее у столь многих видов – подобно другим типам социального поведения, рассмотренным в этой книге, – говорит нам, что игра служит большой и высокой цели. Об этом же свидетельствует и другой факт – что игра доставляет удовольствие. Мозг устроен так, что заставляет нас любить вещи, полезные для нас. «Мы запрограммированы любить те виды деятельности, которые помогают нашему выживанию», – пишет Браун. Эти виды деятельности приводят к высвобождению дофамина – сигнального вещества, которое синтезируется в области мозга, называемой черной субстанцией, и в вентральной области покрышки. В цепной реакции дофамин способствует высвобождению других веществ, которые вызывают у нас хорошее самочувствие: норадреналина и адреналина. Главный гормон стресса, кортизол, в этой ситуации не высвобождается, концентрация его не изменяется, он молчит. Если игра вызывает реакцию стресса, то это значит, что вы играете неправильно.
На самом деле животных, в отличие от людей, очень трудно лишить возможности играть. Если, однако, вам это удастся, то животное станет агрессивным. У людей отказ от игр или отклонения в игровом поведении у детей часто являются признаками неврологического заболевания или какого-либо расстройства, например психопатии. Уже на ранних этапах своих исследований игры Браун начал собирать у своих пациентов «игровой анамнез». Он провел опрос среди заключенных-смертников в Техасе в попытке выяснить, как они развлекали себя в детстве, и выяснил, что они не развлекались. В детстве эти люди были лишены игр.
Панксепп, обнаруживший игры у крыс, назвал игру одной из семи первичных эмоций. «Игра – это мозговой процесс, который доставляет удовольствие, улучшает самочувствие, позволяет одному животному полнее объединиться с другим животным. Если вы поймете радость игры, то, думаю, вы постигнете основы природы радости вообще, – сказал он в интервью журналу Discover. – Игра – это вовлечение в отношения, напоминающие привязанность, в которые вы вступаете с незнакомыми (чужими) людьми, что вам придется не раз делать в дальнейшей жизни»[177].
Еще одна важная веха в исследовании игры – открытие нейрофизиолога Мэриэн Даймонд. В шестидесятые годы, работая в Калифорнийском университете в Беркли, Даймонд изучала поведение крыс. Для того чтобы выяснить, какая окружающая среда в раннем детстве крыс является для них самой здоровой, она поставила эксперимент, в ходе которого одни крысята росли в клетках, заполненных игрушками, и в компании других крыс, а другие – в пустых клетках, получая только тот минимум ухода, который необходим для физического выживания. Крысы, росшие в «обогащенной среде» (как называла эти условия сама Даймонд), были сообразительнее, обладали более крупным и более эффективным мозгом. Доступность игры стимулировала развитие головного мозга. И дело было не только в игрушках. «Сочетание игрушек и друзей, как было нами установлено с самого начала, является важнейшим признаком „обогащенной среды“», – отмечала впоследствии Даймонд[178].
Итак, ясно, что игра очень и очень важна. Она позволяет молодым животным обучаться без стрессов. Она побуждает к исследовательскому поведению. Игра совершенствует самоконтроль – как физический, так и эмоциональный. Игра – это практическое освоение вещей, которые понадобятся в дальнейшей, взрослой, жизни. Именно поэтому игры многих животных живо напоминают такие более серьезные взрослые занятия, как охота или борьба (вспомните о котятах, треплющих клубок шерсти или… мышку). И именно поэтому дети, вовлеченные в игру, часто изображают взрослых (домохозяек, полицейских и грабителей) или – увы! – играют в войну.