Кто были эти 793 человека? Действительно ли это были мои друзья? Я решила пройтись по всем именам – одно за другим – и распределить этих людей по категориям – насколько мы на самом деле знакомы друг с другом. Если, прочитав имя, я не сразу могла понять, что это за человек, я помечала его знаком вопроса. Позже я вернулась к ним, чтобы посмотреть, смогу ли я их классифицировать. Вот что из этого вышло.
Знакомые по Бруклину и по школе моих детей: 274 человека.
Соученики по колледжу: 178.
Коллеги по работе: 109.
Знакомые по Файр-Айленду (где я провожу летний отпуск уже 15 лет): 57.
Друзья детства и одноклассники (включая друзей моих родителей): 62.
Знакомые и друзья по Гонконгу: 29.
Родственники: 26.
Прочие (коллеги мужа, бывшие няни и другие): 47.
Вопросительные знаки: 11 (после просмотра профилей их осталось два).
Я была очень довольна тем, что вопросительных знаков почти не осталось. Меня очень огорчило, что двое людей умерли; но их профили продолжали жить.
Семьсот девяносто три человека – это очень много. Понятно, что у меня приобретающий стиль дружеского общения. Мои отношения – как с друзьями, так и со знакомыми – устойчивы. Есть и другие причины такого большого количества друзей: я прожила на одном месте больше двадцати лет и всегда активно участвовала в общественной жизни; через детей я была связана с родителями трех классов; мы с мужем учились в одном университете (у нас больше двухсот общих друзей); к этому располагает моя профессия, которая требует публичности (я зарегистрировалась на Фейсбуке, когда вышла из печати моя первая книга).
Некоторые из этих 793 человек на самом деле являются моими добрыми друзьями, но трое моих самых близких друзей на Фейсбуке не зарегистрированы, а другие не слишком активны. Бóльшая часть из этих 793 человек не являются настоящими друзьями, ибо я редко встречалась с ними лично (а с некоторыми никогда); мы связаны только на Фейсбуке. Интересная вещь, однако, произошла, когда я работала над этой книгой. В это время состоялась наша тридцатая ежегодная встреча с однокашниками по колледжу. Я была сильно взволнована перспективой провести выходные в обществе моих бывших соседей по комнате, таких как Сара, которая вернула мне мишку, а также Леа и Сюзанна, с которыми с недавних пор мы снова стали близки (мы начали общаться еженедельно, и они вместе со мной переживали успехи и неудачи в работе над книгой). Была еще масса других бывших однокашников, со многими из которых я делила кров в общежитиях (в течение только одного года я жила в одной квартире с девятью другими девушками!), и просто добрых друзей. В большинстве они живут далеко от меня, и перспектива провести пару дней в непосредственном общении доставляла мне большое удовольствие. Мы будем пить плохое пиво и танцевать, пока не устанет оркестр, вспоминать былое и радоваться тому, что мы вместе.
Мне, однако, хотелось увидеть и тех своих однокашников, за судьбой которых я следила в Фейсбуке. Мы не были близки и, вероятно, никогда не сблизимся. Часто нас разделяли тысячи миль. Мы все были по горло занятыми людьми. Внутренние круги нашей дружбы заполнены до отказа. Но, поскольку мы были друзьями на Фейсбуке, я кое-что знала об их жизни. Один стал язвительным политическим комментатором, и я часто от души смеялась над его колкими и остроумными замечаниями. Другой недавно пережил разрушительный ураган, опустошивший Пуэрто-Рико. Я знала о детях моих одногруппников, об их работе, об их страсти бегать марафоны. Когда я увидела этих людей живьем, сидящих под тентом с кружками пива в руках, исчезло всякое желание поддерживать светскую болтовню ни о чем; все разговоры были содержательными и осмысленными с самого начала.
– Как я рада видеть вас, – сказала я, и это было чистой правдой.
Глава 8. Рожденные для дружбы?
Возможно, приобретающий стиль дружбы близок мне, потому что меня воспитывали как радушную хозяйку, готовую принимать, угощать и развлекать гостей. Приглашать гостей было любимым занятием моей мамы. Сборища в нашем доме были несуетливыми и неформальными – в последнюю минуту обзванивали знакомых и друзей, узнавая, кто свободен и может зайти; еду в деревне готовили сообща. Главное удовольствие от встречи доставляли друзья, еда и разговоры – чем больше политики, тем лучше.
Потом, когда мне сравнялось девятнадцать, эти сборища переместились в старинную усадьбу Комптон, на восточном побережье Мэриленда. Комптон был необычным местом. Родители снимали дом вместе с несколькими близкими друзьями, но это был не таймшер. Три семьи, жившие в доме, проводили выходные вместе: ходили под парусом, читали книги и гуляли по окрестным полям.
Мы с моим братом Майком были частью этого сообщества, равноправными друзьями, каким стал и Марк, который вначале приехал в Комптон в качестве моего бойфренда и за которого я потом вышла замуж под магнолиями нашего сада.
– Кто будет у нас к обеду? – спрашивала мама, когда точно знала, что мы с Марком приедем на выходные, а потом добавляла: – Что мы приготовим?
Она, я и все, кто был в это время под рукой, принимались листать поваренные книги, а потом бежали в продуктовый магазин и готовили пир, а папа периодически заглядывал в кухню и интересовался, не хочет ли кто-нибудь покататься на лодке. (Когда становилось холодно, он пытался выманить нас в море, соблазняя бутылкой «Южного комфорта» и вермутом, которые он называл «согревающим для экипажа».)
Сейчас у мамы тяжелая деменция, и она уже несколько лет не может ни готовить, ни поддерживать разговор. Но все равно, несмотря на прогрессирование болезни, она нет-нет да и спрашивает: «Кто будет у нас к обеду?» и «Что мы приготовим?»
Гены ее гостеприимства, как мы шутим – смех сквозь слезы! – откажут последними. Ее тяга к общению действительно как будто запрограммирована в ее ДНК.
Несмотря на то, что я истинная дочь своей матери и устраиваю такие же вечеринки – хотя и не так часто, – не существует, конечно, такой вещи, как ген гостеприимства, который бы передался мне вместе с голубыми глазами и ирландским нравом мамы. Но даже если бы такой ген существовал, я никогда бы не ощущала себя потомком поколений радушных хозяек. Можно определенно сказать, что моя мать не училась гостеприимству у своей матери, как посчастливилось мне. Хотя есть семейные истории об экстравагантных днях рождения детей, все это закончилось после того, как моя бабушка Энн умерла от рака, когда маме и ее младшим сестрам было четырнадцать, десять и девять лет соответственно. Дедушка так и не оправился от потрясения, вызванного смертью жены, и никаких вечеринок больше не было.
Я всегда считала, что форма социализации, которой придерживалась моя мать, была по большей части культурной – это был продукт того мира городского, высокопрофессионального среднего класса, к которому относились мои родители. Опыт моего мужа был другим. Марк вырос в сельском районе Пенсильвании, в семье железнодорожных и металлургических рабочих, где общение было сугубо семейным – с дедушками, бабушками, тетями, дядями и двоюродными братьями и сестрами, которые все жили на расстоянии не больше нескольких миль друг от друга.
Тем не менее в течение последнего десятилетия ученые обнаружили, что в моей шутке о генах мамы есть зерно истины. Способность к общению заложена в нас биологически, то есть имеет отношение и к генам. Званые обеды как способ общения, возможно, определяются социально-экономическими причинами и западной традицией, но лежащее в основе феномена удовольствие от общения с другими людьми определяется не этим, по крайней мере, не на сто процентов. Тенденция к общительности наследуется, передается из поколения в поколение. И этот факт подтверждает, что дружба – врожденное стремление к связям и формированию крепких уз – является продуктом эволюции, потому что именно гены – то поле, на котором разыгрывается битва естественного отбора.
Но говорить, что я унаследовала мою дружелюбность от матери, было бы большим упрощением. Так же как нет такой вещи, как ген гостеприимства, нет и гена дружбы или какой-либо иной сложной черты или манеры поведения. Иными словами, можно сказать, что один ген может объяснить лишь ничтожно малую долю разницы между мной и моей подругой-интровертом Элизабет. За последние двадцать лет сформировалось более сложное понимание того, как взаимодействуют между собой гены и окружающая среда; появилась новая отрасль науки, называемая эпигенетикой. Даже если существует ген дружбы и я являюсь его носительницей, я все равно могла бы стать и не столь общительной, если бы условия моей жизни подавили экспрессию этого гена.
Тем не менее два главных прорыва в генетике могут глубоко повлиять на наше понимание социального поведения. Генетика может объяснить универсальные черты человека, например его стремление к сотрудничеству. С ее помощью можно также выявить некоторые вариации поведения, отличающие одних людей от других, – почему, например, один человек застенчив, а другой раскован (разница между большими группами обусловлена культурными факторами). По мере того как становится все более очевидной важность социальных отношений, было бы логично начать поиск дополнительных ответов в геноме, и именно этим сейчас занимаются ученые, исследующие дружбу и ее эффекты.
«Генетика началась с понимания того, как гены влияют на структуру и функцию организма, а затем того, как они влияют на наше сознание и разум, и вот теперь такие люди, как мы, задались вопросом, как гены воздействуют на структуру и функцию наших обществ», – говорит социолог Николас Кристакис, чьих работ о социальных сетях мы коснулись в шестой главе. Так же как моя мама, Кристакис любит званые обеды. «Мое самое любимое занятие в мире – это приглашать на обед две супружеские пары, которые нравятся нам с женой; мы устраиваем обеды на шесть человек», – рассказывает он[315]. В этих действиях и связанном с ними опыте он видит фрагменты того, что делает приятной дружбу, – прочные отношения, взаимность (вероятно, те же друзья с радостью примут вас в будущем), положительные эмоции, льющиеся вместе с вином. Но работа Кристакиса о сетях в меньшей степени касается того, что происходит за столом на шесть персон, а в большей степени – процессов, происходящих за гипотетическим гала-обедом, в котором участвуют тысяча или десять тысяч гостей, если бы удалось найти подходящий стол для такой толпы.