Знакомство с многочисленными — написанными в разное время совершенно разными людьми — воспоминаниями, биографиями человека, которому посвящена эта книга, оставляет, однако, общее и весьма стойкое впечатление, что он прожил не одну, а две жизни. Настолько разительно первая из них — под именем Уильям Сидни Портер — отличается от той, что прошла под именем О. Генри. Ведь действительно, даже тем, кто никогда не читал рассказов О. Генри, знакомо его имя. Куда меньше известно другое, настоящее — Билл Портер. Не только потому, что со всемирно известным псевдонимом ассоциируется выдающийся мастер короткой прозаической формы, созданные им яркие, колоритные, запоминающиеся образы, цитаты, «шагнувшие в народ», экранизации Л. Гайдая и других кинорежиссеров. Все значительно глубже. Если разобраться, малоизвестный Уильям Портер и великий О. Генри — совсем разные люди. Жизнь первого почти вся была «на поверхности». Это была жизнь обычного человека из американской глубинки, не лишенная внутреннего трагизма (как, впрочем, и существование любого обывателя), но вполне предсказуемая и в общем-то понятная. В ней происходили события. Какие-то были более важными, какие-то — менее, но они происходили постоянно, ими было насыщено каждодневное существование — они формировали судьбу этого человека. Искусство, литература, творчество если и присутствовали в этой жизни, то на периферии, лишь дополняя, расцвечивая оттенками рутину. Если они и влияли на общее течение, то опосредованно, не напрямую. В жизни второго событий почти не происходило — настолько бедным внешними проявлениями было это «второе существование». То есть «события», конечно, были, но не они формировали судьбу. Писательство, творчество, постоянная работа — вот что целиком и полностью поглощало каждодневность, скрадывая быт, обыденное. Укрывшись за псевдонимом, превратившись из Билла Портера в О. Генри, этот человек попытался прожить совсем другую, наполненную совершенно иным содержанием жизнь. И это, конечно, был сознательный выбор, обусловленный как внутренними, так и внешними причинами, среди которых насыщенная событийность первого существования сыграла, судя по всему, решающую роль. Но «первая жизнь» не только предваряла «вторую» — последняя была невозможна и непонятна без первой — настолько, насколько О. Генри немыслим без Билла Портера и нереален без тех житейских коллизий, которые выпали на долю этого человека. Итак, «О. Генри: две жизни Уильяма Сидни Портера»…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯЖизнь первая: Билл Портер
Глава перваяГринсборо, Северная Каролина: 1862–1882
«Малая родина», детские годы, а также родители, дедушки, бабушки и другие родственники
К каким бы ухищрениям ни прибегали иные авторы, биограф просто обречен начинать с семьи и с происхождения, с тех мест, где родился и провел молодые годы его герой. В этой предопределенности, по сути своей, заключен глубокий смысл: как ни разнообразна человеческая природа, как ни уникален каждый человек, но именно семья определяет характер, а впечатления молодых лет, сформировавшиеся привычки, окружение, места, где прошли детство и юность, формируют судьбу.
Дата рождения будущего писателя известна и не вызывает сомнений — 11 сентября 1862 года. Несколько сложнее с местом появления на свет. Во всех справочных изданиях называется городок Гринсборо в штате Северная Каролина. Да и сам писатель в своих бумагах неизменно указывал этот населенный пункт как место своего рождения. Однако дотошные исследователи давно установили, что родился он и первые три года своей жизни провел не в самом Гринсборо, а в его окрестностях — в небольшом поселке под названием Сентер в нескольких километрах от города. Впрочем, едва ли стоит акцентировать на этом внимание — Портер был слишком мал, чтобы эти три года как-то могли повлиять на формирование его личности. Да и сам писатель никогда не придавал этому обстоятельству значения, не только неизменно указывая Гринсборо как место своего рождения, но и полагая себя коренным его жителем. Если учесть, что юноша безвыездно прожил в городе до 1882 года (он покинул его в возрасте двадцати лет), — здесь жили его родственники, друзья, здесь он учился, дружил, влюблялся, осваивал профессию, работал, — то есть все основания считать, что Гринсборо действительно и есть его самая настоящая «малая родина».
В наши дни Гринсборо — большой город, крупный промышленный, торговый, образовательный центр; его население составляет без малого 300 тысяч жителей. И хотя в нем есть музей О. Генри, сохранилась аптека, в которой юношей трудился писатель, но это уже давно совсем другой город. Изменилось даже его название[13], что уж тут говорить об атмосфере, которая окружала будущего новеллиста в молодые годы. Город носит имя Натаниэля Грина[14], знаменитого американского полководца времен Войны за независимость (1775–1783), — рядом в 1781 году произошло сражение между американцами под водительством упомянутого генерала и англичанами под командой не менее известного Ч. Корнуоллиса[15]. Со времени своего возникновения (в 1808 году) почти до конца XIX века Гринсборо был небольшим, очень зеленым, тихим, даже немного сонным городком. Большие события обходили его стороной. Только однажды, на излете Гражданской войны Севера и Юга, он чуть было не стал местом действия большой трагедии. 11 апреля 1865 года в Гринсборо собралось правительство гибнущей Конфедерации[16]. Президент Дэвис[17], его министры и генералы решали, что делать: продолжать сопротивление или капитулировать. Город был готов обороняться — его улицы и пригороды заполнили серые мундиры[18], подвозили боеприпасы, запасались продовольствием, строили укрепления. Вошедшая армия насчитывала 37 тысяч — почти все, что осталось у южан после капитуляции генерала Ли[19] при Аппомаггоксе[20]. Если бы было принято решение обороняться, то скорее всего от Гринсборо остались бы одни руины. К городу приближались войска генерала Шермана[21], и его наверняка ждала судьба сожженной Атланты. И кто знает, уцелел бы в кровавой мясорубке трехлетний мальчуган — будущий О. Генри? К счастью, роковое решение не было принято — президент Дэвис покинул Гринсборо, а войска Конфедерации капитулировали. Славный эпизод минул, войска ушли, и город, казалось, вновь погрузился в привычную провинциальную полудрему. Но на самом деле того — довоенного Гринсборо — больше не было. Гибель Конфедерации, начинавшаяся Реконструкция Юга несли совершенно новые реалии, в которых жил и формировался будущий писатель, существовали его родители, дальние и близкие родственники, друзья и знакомые. В этой главе нам неоднократно придется обращаться к обстоятельствам послевоенной жизни города, но теперь настала пора истории семьи и ближайших родственников. Тем более что среди них были по-настоящему примечательные личности, которые, безусловно, влияли на будущего писателя: кто напрямую — лично и непосредственно, а кто опосредованно — через гены и наследственность.
Элдженон Портер и Мэри Джейн Суэйм — так звали родителей О. Генри. Это были очень разные люди — не только по крови, но и по происхождению, воспитанию, образованию, привычкам, интересам и устремлениям.
Отец писателя, хотя и появился на свет в Гринсборо, строго говоря, не был настоящим южанином. Во всяком случае — по отцу. Дедушка нашего героя, Сидни Портер, был янки родом из Коннектикута и приехал в Гринсборо в 1823 году. Тогда ему было уже за тридцать[22], но собственного дела он не имел, а подвизался в качестве торгового агента фирмы, производившей часы. Человек, судя по всему, довольно легкомысленный, — во всяком случае, лишенный практической сметки, к тому же имевший склонность к употреблению алкоголя (что выяснилось, правда, далеко не сразу), Сидни, однако, обладал приятной внешностью и манерами, а также поразительной способностью ладить с разнообразными механизмами — будь-то часы, которые он умело ремонтировал и продавал, или экипажи и сельскохозяйственные машины, ремонтом которых занялся (через несколько лет после женитьбы он с помощью тестя обзавелся собственной мастерской), обосновавшись в Гринсборо. Отличало его и изрядное чувство юмора — он любил посмеяться сам и умел насмешить других. Но никогда не смеялся зло. Как вспоминали те, кто его знал, главным качеством этого Сидни была доброта. Его любили дети — и свои, и чужие, и он часами мог с ними возиться, рассказывать сказки (не очень начитанный, он тем не менее знал множество сказок — как литературных, так и фольклорных, «афро-американских», многие из которых трудами Дж. Харриса впоследствии превратились в знаменитые «Сказки дядюшки Римуса»[23]), ремонтировать поломанные игрушки, которые ему несли со всей округи. Это или что-то другое, но, видимо, было в нем нечто, что привлекло внимание юной (на 15 лет моложе) особы Рут Уорт из почтенной плантаторской семьи. Уорты были не очень богаты, но принадлежали к числу местных старожилов (они обосновались в Каролине еще вXVIII веке), что на Юге (вспомним Маргарет Митчелл и ее «Унесенные ветром») считалось верным признаком аристократизма. Среди Уортов были пионеры, офицеры революционной армии, крупные юристы-законодатели и политики, а родной брат Рут — Джонатан Уорт даже избирался губернатором штата. В 1824 году Сидни Портер и Рут Уорт обвенчались. Хотя у них никогда не было достатка, семья была крепкой. Едва ли в том была заслуга мистера Портера. Уверенной рукой жизнь семьи направляла супруга. Она была человеком иного склада — с твердым характером, упорная, волевая и неулыбчивая. Рут Портер родила семерых детей. Когда младшие были еще совсем маленькими, а ей было 43, муж умер, не оставив ничего, кроме долгов (заложен был даже дом, в котором обитала семья). Она осталась одна, но сумела одолеть обстоятельства, рассчитаться с долгами, воспитать детей и дать им образование. Это было нелегко, но она «крутилась», как могла: шила, вязала, пускала квартирантов (некоторое время содержала пансион), завела большой огород (земли хватало), занялась даже лечебной практикой (фельдшерством и акушерством, благо никакими лицензиями для этого в тогдашней Америке обзаводиться было не нужно), изготовлением лекарств и снадобий. Специального образования у нее, понятно, не было, но она много читала, была наблюдательной и любознательной. Несомненно, именно это обстоятельство определило и профессиональный выбор ее первенца — старшего сына и отца будущего О. Генри — тот стал аптекарем и врачом. Она прожила долгую жизнь, умерла в возрасте восьмидесяти пяти лет и до самой кончины оставалась главой семейства. Можно только гадать, насколько тяжек был этот крест, но она вынуждена была его нести — после смерти невестки у сына на руках остались трое маленьких детей, а справляться с обязанностями главы самостоятельно тот был явно не способен.
Будущий писатель многим обязан своей бабушке: в конце концов, нельзя забывать, что именно рядом с ней прошли его детские и юношеские годы, и с бабушкой он общался куда больше, чем с собственным отцом. И хотя внешне с бабушкой они были не очень похожи, «внутренний стержень», способность «не ломаться» в тяжелых жизненных обстоятельствах, он явно взял от нее. Билл Портер не знал деда — тот умер задолго до его появления на свет, но такие черты характера, как незлобивость, любовь к детям, чувство юмора и некоторая «безалаберность» в повседневной жизни, видимо, каким-то таинственным образом передались ему именно от дедушки по отцу.
Таинства генетики, вероятно, сыграли свою роль и в появлении писателя О. Генри. Напрасно мы будем искать людей литературно одаренных среди предков по отцовской линии — их там нет. А вот в материнской ветви — есть. Отцом Мэри Джейн Суэйм, матери писателя, был Уильям Суэйм — журналист, либерал, яростный противник рабства, нестандартно мыслящий человек, автор памфлетов и фельетонов, многолетний редактор местной газеты «Пэтриот». Во всяком случае, Алфонсо Ч. Смит, университетский профессор-филолог и первый биограф О. Генри, вероятно, изрядно поломавший голову над истоками литературного дара земляка и хорошо знавший Уортов и Суэймов, считал именно так[24]. Верить или не верить в эту версию — личное дело читателя. Но вот что интересно — при рождении будущего писателя нарекли Уильям Сидни Портер. Первое имя дали в честь деда по матери, Уильяма Суэйма, а второе в честь деда по отцу — Сидни Портера. Вот и не верь после этого в магическую силу имени.
Будущий О. Генри почти не знал свою мать — она умерла, когда ему едва исполнилось три года. Но уже сейчас мы видим, какую роль играла генетика в его судьбе. Поэтому не обойтись без экскурса и к материнскому семейному древу. Мэри Джейн, урожденная Суэйм, принадлежала к роду еще более «древнему», нежели Уорты: Суэймы обосновались в Каролине в 1760-е годы. Их предки эмигрировали из Голландии и поселились в Америке в самом начале XVIII века. Среди них не было деятелей революции и выдающихся политиков (правда, в книге А. Смита содержится утверждение, что в жилах Суэймов текла голубая кровь Стюартов, а среди родственников по боковой линии он отыскал даже Бенджамина Франклина[25]), но если Портеры никогда не отличались особенной образованностью, то большинство предков Мэри Джейн учились, а многие даже окончили колледжи и университеты. Изрядное по тем временам образование получила и Мэри Джейн Виргиния Суэйм (таково полное имя матери писателя). Она окончила местный Greensborough Female College и считалась в нем одной из лучших учениц. Она любила читать, сочиняла стихи, неплохо рисовала и была, по воспоминаниям сокурсниц, девушкой застенчивой, мечтательной, романтичной и в то же время очень живой. Даже на тех, кто видел ее мельком, она производила глубокое впечатление. «Когда я в первый раз встретилась с нею, то немедленно была очарована, и мы сразу подружились, — вспоминала одна из них через много лет. — Мэри Джейн не была красавицей, но у нее были такие выразительные глаза, и, когда она принимала участие в разговоре, лицо ее оживало и каждая его черточка лучилась энергией и жизнью, эмоциями и мыслями, которых она не скрывала. […] Она обладала живым чувством юмора, и едва ли бы нашелся остроумец, которому она не могла быть достойным соперником»[26].
После окончания колледжа Мэри Джейн вернулась домой и жила с матерью. Она была единственной дочерью в семье[27], и мать в ней души не чаяла. Чем она занималась? А чем могла заниматься провинциальная барышня в южной глубинке в середине XIX века? Читала романы (в том числе французские — она хорошо освоила язык в колледже), рисовала, мечтала — и, видимо, мечтала о принце. Но где ему взяться в провинциальной глуши? Да и замуж никто особенно не звал. В 1858 году — после скоротечной чахотки — умерла ее мать, а через три месяца Мэри Джейн вышла замуж за будущего отца нашего героя. Решение это было скоропалительное, и скорее всего главную роль в его принятии сыграла именно смерть матери.
К тому же Мэри Джейн пошел двадцать шестой год, а принца все не было, и он мог так и не появиться. Любила ли она своего мужа? Трудно сказать, была ли это любовь или она просто боялась остаться в одиночестве и жить под одной крышей с чужим, по сути, человеком — отчимом. Скорее всего, выходя замуж, она — подспудно — стремилась таким образом заполнить образовавшуюся после потери близкого человека пустоту. Любил ли ее супруг? Да, любил. Это можно утверждать с уверенностью, потому что пошел наперекор матери, которая резко возражала против этого брака. Госпожа Портер не хотела родниться с семейством Суэймов, полагая тех слишком образованными и заносчивыми. Она считала, что сыну нужна другая женщина, которая смогла бы вести дом, хозяйство, смотреть за мужем, а со временем и за детьми. Словом, настоящая хозяйка, а не эта «бледная немочь» — тоненькая, нежная и мечтательная. И еще одна важная причина заставляла ее противиться этому браку — может быть, больше, чем иные: мать Мэри Джейн умерла от туберкулеза, а что, если и ее дочь больна? Уж больно худая и бледная! Сын, правда, утверждал, что его невеста совершенно здорова. Но кто знает, что будет потом, после рождения ребенка?
Фельдшер-самоучка, она, конечно, мало разбиралась в природе инфекционных заболеваний и едва ли вообще слышала о «палочке Коха», но она жила в краю, где туберкулез был обычным делом, и — человек наблюдательный и много повидавший — знала, как болеют целыми семьями и как чахотка переходит от поколения к поколению. Опасения ее самым фатальным образом оправдались несколько лет спустя, но тогда сын не прислушался к матери, и весной 1858 года Мэри Джейн Суэйм превратилась в миссис Элдженон Портер.
Почти сразу — через несколько недель после свадьбы — молодые покинули дом матушки Портер. Уехали они и из Гринсборо, переселились в расположенное в десятке километров от города местечко Сентер. Среди биографов писателя бытует несколько версий причин этого переезда. Согласно одной, он был вызван конкуренцией: в городке проживало едва ли больше трех тысяч жителей, а врачей около десятка, и одним из них был Элдженон Портер. По другой версии, причина была «хозяйственного» свойства — дом, небольшая плантация и 14 чернокожих рабов — все это Мэри Джейн получила в приданое, и за всем этим необходимо было присматривать. Скорее всего, и то и другое, что называется, имело место быть. Но главный мотив переезда все-таки иной — рядом с авторитарной «матушкой Портер» молодая семья существовать не могла, и доктор Портер понимал это.
Здесь, в старом плантаторском доме, принадлежавшем еще прадеду Мэри Джейн, один за другим появились на свет все ее дети, и все — мальчики: в 1860-м первенец — Шелл Портер, в 1862-м — Уильям (Билл) и в 1864-м — Дэйви. Она очень любила и баловала своих малышей. Прискорбно, но любовь матери — ощутить и запомнить — смогли только старшие: первые пять лет жизни она была рядом со старшим сыном, Шеллом, меньше трех — с Биллом. Последняя беременность стала для Мэри Джейн роковой — может быть, сказались лишения и недоедание последнего года войны, страх перед наступавшими янки, общая нервозность и подавленность, царившие тогда на Юге, — а скорее всего, всё вместе, но сразу после родов она слегла. Сначала думали, что это просто слабость и она пройдет. Но начался кашель, горлом пошла кровь, и стало ясно, что это чахотка. Та самая, от которой умерла ее мать и, скорее всего, отец — семнадцатью годами прежде. Никакие ухищрения супруга — отвары, настойки, компрессы и т. д. — конечно, не могли помочь. Болезнь развивалась стремительно. В ночь с понедельника на вторник, 26 сентября 1865 года, миссис Портер не стало. Она умерла на тридцать третьем году жизни.
Через несколько дней после смерти жены Элдженон Портер вместе с детьми вернулся в родительский дом. Инициатива переезда, безусловно, исходила от «матушки Портер». Водворившись в Гринсборо, мистер Портер стал вести совершенно иной образ жизни. Прежде, пока жена была здорова, это был человек весьма энергичный, общительный. Он много времени и сил посвящал медицинской практике: принимал на дому, колесил по округе, навещая недужных (причем лечил не только белых, но и чернокожих — как рабов, так и свободных). Один из знакомцев доктора той поры вспоминал: «Это был самый великодушный человек из тех, кого мне довелось знать: искренний, честный, благородный. Жара или дождь, здоровилось ли ему, или он был болен, но ничто не могло ему помешать навестить даже беднейшую семью в графстве. Он мог быть очень богат — если бы брал хотя бы половину денег из того, что ему причиталось»[28]. Несколько дней в неделю практиковал в госпитале, расположенном в Гринсборо (как вспоминали те, кто его знал, среди пациентов доктора были не только раненые конфедераты, но и пленные северяне). Досуг — хоть он и был невелик — посвящал жене, детям, работам по дому.
Но теперь он сильно переменился: другим стал стиль жизни и ее содержание. Дни, нередко даже недели, он не покидал своей комнаты — завел привычку не выходить даже к обеду. Поначалу эти изменения приписывали перенесенному им потрясению — болезни и смерти любимой жены, а затем и смерти младшего сына: лишенный материнского молока и слабенький от рождения, Дэйви не дожил до года. Но проходили недели, они складывались в месяцы, а новоприобретенный стиль жизни не только не менялся, но, напротив, усугублялся. Недавно еще успешный, популярный в округе доктор, он почти забросил врачебную практику — регулярного приема не вел, а если ходил на вызовы и принимал пациентов, то только экстренно и чаще всего по настоянию матери. Он и прежде, когда еще была жива Мэри Джейн, отличался изрядной рассеянностью, но теперь это превратилось в одну из выразительных черт его характера. И нередко люди пользовались этим. Особенно когда доктор Портер забывал взять деньги за свой визит. Для иллюстрации рассеянности мистера Портера биографы любят приводить один весьма красноречивый эпизод из его жизни. Приведем его и мы.
Однажды двум молодым особам срочно понадобилась медицинская помощь. Позвали доктора Портера. Помощь он оказал, но деньги за визит по забывчивости не взял. Тогда «матушка Портер» самолично выписала счет и отправила его отцу девушек. На это отец пациенток (не бедный, кстати, человек) ответил, что визит ее сына носил светский, а не медицинский характер и он не понимает, почему он должен за это платить. Возмущенная ответом, хранительница семейного очага (и семейного бюджета!) отреагировала саркастическим, но недвусмысленным посланием: «Довожу до Вашего сведения, что мой сын Элдженон не наносит визитов незамужним дамам в два часа ночи. Тем более в то время, когда они страдают от пищевого отравления»[29]. После обмена посланиями гонорар был-таки выплачен.
Недавно еще увлеченный своим делом доктор Э. Портер нашел себе другое занятие — он увлекся изобретательством. Чего было в этом увлечении больше — сумасбродства, отчаяния от невосполнимой утраты, наследственной тяги к механизмам, позаимствованной от отца — деда О. Генри, или модного поветрия, охватившего тогдашнюю Америку? А может быть, это было помрачение рассудка? Скорее, всего понемногу. Впрочем, домашние — прежде всего мать доктора и его сестра Лина, а под их влиянием и дети — были уверены, что он точно подвинулся разумом. Что же изобретал доктор Портер? Благо если бы он изобретал что-то путное — какое-нибудь приспособление, которое можно было бы «внедрить в производство», продав какой-либо компании. Нет, его такие «мелочи» не интересовали. Он мыслил «глобально» и изобретал вечный двигатель. Хотя иногда отвлекался и на идеи масштабом поскромнее — летающую машину или машину для уборки хлопка, или, например, на экипаж, движимый энергией пара. А когда его постигали неудачи, — это случалось нередко, — он находил утешение на дне бутылки: от своего отца Элдженон Портер унаследовал не только способности механика, но и любовь к спиртным напиткам. Мать и сестра доктора энергично боролись как с пагубным пристрастием к виски, так и с изобретательством. Но если в борьбе с алкоголизмом успехи их были невелики, то машины доктора, которые он собирал у дома в сарае, уничтожались с завидной регулярностью.
Многие биографы писателя сообщают, что в набегах на мастерскую участвовали не только старшие, но и дети — Шелл и Билл. Так было на самом деле или нет (вообще, трудно представить, чтобы здравомыслящие и вполне нормальные бабушка и тетя могли вовлечь мальчишек — сыновей (!) «жертвы» — в такое небезупречное с точки зрения морали и педагогики дело; но если действительно так и было, то это говорит прежде всего об отчаянии что-либо исправить и вернуть жизнь в нормальное русло), но такие действия, конечно, не могли ни обратить доктора к профессиональным занятиям, ни отвратить его от алкоголя.
Можно только догадываться, что переживал мальчик Билл Портер, видя «борьбу» семьи с собственным отцом. Это проецировалось и на формирование характера ребенка: лишенный материнской заботы и ласки, отторгнутый от отца (по воспоминаниям сверстников из Гринсборо, он стеснялся своего родителя), росший рядом с суровой, вечно озабоченной бабушкой и скупой на ласку теткой, он должен был ожесточиться или замкнуться в себе. Первое произошло со старшим братом — Шеллом. Крепко сбитый, широкий в кости, рослый и физически сильный, тот рос задиристым, жестким (если не сказать — жестоким) мальчишкой и со временем превратился во властного и грубого мужчину — настоящего деспота[30]. С младшим случилось, скорее, второе — он не ожесточился, а рос довольно замкнутым, не очень расположенным к общению со сверстниками мальчиком. В отличие от брата, он был застенчив и легко раним, но эти качества, видимо, умело скрывал, и хотя не был шалопаем, в проделках старшего брата участие принимал.
В детские годы, во всяком случае до тех пор, пока старшему не сравнялось шестнадцать и он не уехал из дома, они обычно всегда были вместе — Шелл и Билл, но едва ли были «единомышленниками». Просто младший подчинялся старшему. Они не были близки, и на тех детских фотографиях, где они сняты оба, это бросается в глаза: Шелл в независимой позе и дерзко смотрящий в объектив, и Билл — скованный, неловкий, с неуверенным, даже застенчивым взглядом — ему явно неуютно перед фотоаппаратом.
На одной из немногочисленных сохранившихся детских фотографий Билл снят вместе с Томом Тейтом — ухоженным, хорошо (в отличие от Билла) одетым мальчиком. У маленького Билла было много знакомых сверстников, но Том — единственный, кого можно назвать другом детства. Они жили по соседству. И хотя социальный статус Тейтов и Портеров разнился, эту дружбу поощряли не только бабушка и тетя, но и родители Тома. Прежде всего, вероятно, потому, что матери Тома и Билла знали друг друга с детских лет, они вместе учились, потом нянчили первенцев. Когда Мэри Джейн умерла, мать Тома, видимо, чувствовала некую внутреннюю ответственность за детей подруги (а может быть, даже вину за то, что она здорова, благополучна и ее дети живут в полноценной семье) и поощряла дружбу сына с Биллом. Несмотря на это, отношения мальчиков не переросли в настоящую мужскую дружбу, способную выдержать испытание временем и сохраниться на всю жизнь. Хотя Том и Билл приятельствовали и позднее — подростками и в юношеском возрасте, — той близости, что была между ними, когда они играли в войну и индейцев, уже не было.
Детские игры — как им и полагается — были самозабвенными и шумными, но уже тогда, на рубеже 1860–1870-х, было ясно, что Билл все-таки предпочитает одиночество. Явно больше, чем люди, его занимали животные: сначала пернатые (канарейки и попугаи, а также обитатели домашнего птичника) и земноводные (лягушки и ящерицы), а потом и другие — самые разные (в том числе те, которые содержались в доме), но особенно — кошки. В отличие от большинства мальчишек, собак Билл Портер никогда особенно не жаловал, а вот «кошатником» оставался всю жизнь. Он беспрестанно таскал к себе бездомных кошек, и во дворе их дома постоянно кормились то одна-две, а то и добрый десяток пушистых созданий. Что влекло ребенка к этим ласковым, но таким независимым существам? Ответ лежит на поверхности — вот именно это и привлекало: независимость и для него была способом инстинктивной самозащиты (ведь когда ты ни от кого не зависишь, то и ранить тебя по-настоящему трудно, а ведь он был так раним!). Ну и, конечно, способность отвечать на ласку, которой ему так не хватало. Отец его почти не замечал, да и сына к нему не тянуло. Бабушке, вечно озабоченной, погруженной в хлопоты, явно было не до ласки. От брата (хотя они вместе играли) доставались главным образом тычки да подзатыльники. Лишь изредка его хвалила и гладила по волосам тетя, что было совсем нетипично для этой довольно суровой и мало эмоциональной женщины. Видимо, поэтому с такой готовностью свою собственную нерастраченную нежность он обращал на несчастных бездомных животных.
«Одиночество есть удел всех незаурядных умов», — утверждал мудрый пессимист А. Шопенгауэр. Наверно, так оно и есть. Но одинокими — увы! — бывают и маленькие дети. И большинству из них до этой самой «незаурядности» — как до звезд. Говорят, что одинокое детство тренирует наблюдательность, развивает воображение и заставляет интенсивнее творить придуманные миры. Возможно, в этом есть резон. Во всяком случае, несчастливое, лишенное родительской ласки детство М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, А. А. Фета, Дж. Джойса, Дж. Лондона, да и многих других художников слова и вроде бы подтверждает это. Впрочем, есть примеры и обратного свойства (В. Набоков, М. Пруст). Но даже если этот тезис справедлив хотя бы отчасти, и в неприкаянном детстве действительно есть нечто способствующее формированию таланта, то у Билла Портера имелись основания, чтобы стать художником — ведь его детское одиночество было огромным. Тем более что лет с десяти шумные игры в войну и в индейцев стали постепенно вытесняться бессистемным, но весьма интенсивным чтением.
Что читал будущий писатель? Да то же, что и другие мальчишки 1860–1880-х годов (и не только мальчишки, но и взрослые): дешевые издания «Бидл энд Эдамс»[31], их многочисленных последователей и соперников, публиковавших бесконечные (в каждой книжной серии счет шел на многие десятки, а нередко и сотни наименований!) «романы за двадцать центов», «романы за десять центов» и даже «романы за пять центов». В бумажных, но ярких, красочных обложках, с иллюстрациями, обычно в одну-полторы сотни страниц, отпечатанные на плохой бумаге, — в послевоенные годы они в буквальном смысле заполонили американский книжный рынок.
В небольшой домашней библиотеке Портеров таких книг, понятно, не было: доктор Портер, погруженный в изобретательство, читать давно перестал, бабушка вообще ничего не читала, тогда как тетушка, напротив, была книгочейкой, но предпочитала иную — «качественную» литературу. Книжками в красочных обложках нашего героя снабжал Том Тейт — у того был изрядный, к тому же постоянно пополнявшийся запас «десятицентовых» «шедевров». По его словам, он познакомился с этими книжками еще лет семи или восьми, а чуть позже «заразил» ими и своего товарища. Даже полвека спустя (в письме биографу О. Генри А. Смиту) он без труда припомнил заглавия (авторов он, конечно, не помнил) некоторых из тех «десятицентовиков», что они читали: «Лесной демон», «Миллер и его банда», «Трехпалый Джек», «Красный корсар», «Ужас Ямайки» и т. п.
Не стоит с пренебрежением относиться к этим изданиям. Наряду с откровенно ремесленными поделками «про индейцев», «благородных бандитов», золотоискателей и техасских рейнджеров, среди авторов этих книжек можно отыскать и Т. Майн Рида, А. Дюма, Э. Бульвер-Литтона, Ф. Купера. Печатались и сокращенные варианты романов В. Гюго, Ч. Диккенса, В. Скотта. Эти тексты в основном и составляли круг чтения Портера-мальчика и подростка. Они приучали к книге, формировали любовь к печатному слову, будили и развивали воображение. Они не только перемещали в мир мечтаний и смутных грез, но иной раз заставляли и действовать. Однажды, начитавшись Майн Рида, двенадцатилетний Портер и его товарищ решили стать моряками и уйти в плавание. Они залезли на платформу товарного вагона и отправились к океану, чтобы в портовом городе поступить на корабль юнгами. Но не знали, что из Гринсборо по железной дороге до Атлантики не добраться. Состав достиг конечной станции — всего-то милях в тридцати от города, и беглецы, узнав, что дальше пути нет, вынуждены были вернуться обратно. Путешествие в оба конца заняло едва ли больше двух суток, но это было настоящее приключение. По возвращении мальчиков наказали. Билл Портер никуда больше не сбегал. А читать стал еще больше, и круг его чтения постоянно расширялся. Сказывалось влияние школы и того, кто учил юного Билла.
Таким образом, мы подошли к очень важной в жизни любого человека, а тем более писателя, составляющей — его образованию.
Школа «мисс Лины»
Сам О. Генри, будучи уже известным писателем, так — в третьем лице — писал о себе: «Образование он получил в самой обычной школе, но потом многое узнал из книг и из самой жизни». Почему то же самое он не написал о себе в первом лице — не очень важно. Важнее другое — школа, хотя и была, по словам писателя, «самой обычной», на поверку оказалась не такой уж и обыкновенной и дала ему многое, тем более что ни в каком другом учебном заведении он не учился.
В чем заключалась необычность этой школы? Прежде всего в том, что располагалась она в доме Портеров и содержала ее родная тетя Билла — Эвелина Портер. Она же была и единственным учителем писателя — с первых до последних его дней в школе.
Нет достоверных сведений, в каком возрасте юный Портер сел впервые за парту. Но едва ли это могло случиться прежде, чем ему исполнилось шесть-семь лет. Вполне возможно, что тетя начала учить своего племянника и раньше, но официально ее школа открылась в 1868 году.
Эвелина Портер (ученики обычно звали ее «мисс Лина») была дипломированным педагогом. Она окончила Женскую семинарию Эджуорт — высшее женское учебное заведение с прекрасной репутацией, расположенное здесь же, в Гринсборо[32]. Для девушек из «приличных семей» центральной части Северной Каролины считалось хорошим тоном получать образование в семинарии. В свое время, кстати, это заведение окончили и мать писателя — Мэри Джейн Суэйм, и ее любимая подруга, будущая мать Тома Тейта. Но если подавляющее большинство выпускниц использовали полученные знания главным образом для воспитания лишь собственных детей, Эвелина Портер получила возможность (к счастью для себя — едва ли, но к удаче своих многочисленных учеников — без сомнения[33]) использовать их «на практике», в школьной работе. Безусловно, она обладала незаурядным педагогическим талантом, но проявиться ему помогли обстоятельства лично для нее отнюдь не благоприятные. Впрочем, неблагоприятными они были для всех жителей Гринсборо (да, вероятно, и для обитателей всей прежней Конфедерации).
На Юге США, как, впрочем, и на территории всех Соединенных Штатов, в те годы отсутствовала единая система образования. Учреждение школ (а также колледжей, университетов, иных учебных заведений) было обычно частной или общественной инициативой (например, городского совета или совета графства, конгресса или сената штата). После войны, в первые годы Реконструкции[34], в условиях оккупации и паралича гражданской власти, городские школы в большинстве городов Юга не работали. Поэтому школы чаще открывали частные лица — те, кто полагал педагогику возможным для себя (и выгодным) делом. Среди них были и Портеры.
Инициатором нового дела, как всегда, выступила бабка — «матушка Портер». Это она убедила дочь открыть школу. Конечно, мотивировало ее не столько плачевное положение с образованием в городе, сколько необходимость пополнения семейного бюджета. Она отчаялась вернуть сына на «путь истинный», а надо было на что-то жить: одним огородом не прокормишься, пансионеры доставляли больше хлопот, чем приносили денег. И тогда она вспомнила об образованной дочери, о ее дипломе, дававшем право заниматься педагогической деятельностью.
Детей поначалу было немного — меньше десятка, в основном соседские мальчишки. Занимались на первом этаже, в самой большой комнате дома — в гостиной. Сыграли ли в том свою роль педагогические способности мисс Лины, или плачевная ситуация с образованием в городе, но уже через год после начала занятий учеников набралось столько, что гостиная стала мала для занятий, и пришлось возводить специальную пристройку для школы с большой классной комнатой. С осени 1869 года занятия стали проводить там. Тогда же в школу пошел и Билл Портер.
Что же собой представляло это учебное заведение? Как и чему учила мисс Лина? Автор первой биографии писателя А. Смит сам учился в этой школе и рассказал о ней.
Прежде всего, частная инициатива мисс Лины лишь отдаленно напоминала то, что понимает под «школой» наш современник и соотечественник. Не было старших и младших классов. Класс был всего один, и в нем одновременно занимались примерно от двадцати до сорока детей обоего пола. Возраст учеников варьировался в пределах от шести до шестнадцати лет. Те, кто учились в этом классе, уже умели читать и писать. Кстати, чтению и письму обучала тоже мисс Лина, но с малышами приходилось заниматься отдельно. «Подготовишки» учились в самом доме, в гостиной, что прежде была классной комнатой. Случалось и так, что малыши занимались параллельно со старшими. Тогда Эвелине Портер приходилось делить себя между старшими и младшими, но обычно в таких случаях на помощь приходила «матушка Портер». Чему могла научить пожилая леди, бог весть, но дисциплина у нее была железная, малыши вели себя тихо и старшим не мешали.
Насколько можно судить по воспоминаниям тех, кто учился в этой школе, программа ее не отличалась особенной оригинальностью, скорее наоборот. Она включала арифметику (об алгебре и геометрии, а тем более о всяких там синусах и косинусах мисс Лина, скорее всего, и сама не подозревала), чистописание и письмо (писали много диктантов). Ни химии, ни физики, конечно, не было (в женской семинарии таких дисциплин не изучали). Была история (в основном древняя), география (очень бегло и поверхностно). Изрядное место — особенно весной, осенью и летом — занимало природоведение: дети ходили на экскурсии в поле и в леса, путешествовали вдоль берегов озер и рек, собирали гербарии, исследовали повадки зверей и птиц. Учительница любила природу и смогла «заразить» этим своих учеников — об этих походах ее питомцы сохранили добрую память на всю жизнь. В семинарии в годы учебы мисс Портер одной из главных дисциплин было рисование — понятно, что и в ее школе большое место уделялось рисунку. Рисовала она не очень хорошо (во всяком случае, ее племянник Билл Портер делал это куда искуснее), но развитию художественных способностей уделяла много времени.
Главное место в ее педагогической системе принадлежало литературе. Эвелина Портер не просто любила читать. Для многих образованных женщин той эпохи чтение дополняло обыденную, мало- и мелкособытийную жизнь — расцвечивая дополнительными эмоциями, украшая ее. Для мисс Лины, не имевшей собственной семьи, детей, лишенной многих радостей и тревог обычной женской жизни, книги, очевидно, значили очень много, — сублимируя недоступные ей эмоциональные переживания. Вполне симптоматично в этом плане замечание одного из современников, видимо, хорошо ее знавшего: «Она любила книги так же, как любила цветы, — просто потому, что ее натура нуждалась в них. Проза и поэзия были для нее средством расширения представлений о мире: не источником фактов о жизни, — они обогащали ее внутреннюю жизнь. Она не измеряла литературу жизнью, но реальную жизнь мерила литературой»[35].
Мисс Лина не учила «истории литературы». Не было на ее уроках критического разбора текстов, анализа стилистических особенностей и сюжета, образной системы того или иного произведения, обращения к биографиям писателей — то есть всего того, что ассоциируется с изучением литературы в нашей современной школе. На уроках читали. Иногда учительница, но чаще ученики — читали вслух отрывки из произведений разных авторов, обсуждали прочитанное. Мисс Лина не была новатором и в круг школьного чтения включала только так называемых «стандартных» авторов — рекомендованных к чтению попечительским советом штата. Читали Чосера, Шекспира, Монтеня, Филдинга, сказки «Тысяча и одна ночь» в переводе Лэйна, Хэзлитта, Лэма[36], Скотта, Диккенса, других викторианцев. Если она замечала, что тот ли иной отрывок вызывает у детей интерес, автор «выносился» на вечерние «пятничные чтения», где происходило уже «развернутое», более подробное знакомство с произведением.
О «пятницах» мисс Эвелины нужно сказать особо. Безусловно, это была одна из педагогических находок наставницы. После занятий, по вечерам, мисс Лина приглашала учеников к себе домой. Она читала им вслух, объясняя то, что, по ее мнению, нуждалось в объяснении. Потом она угощала их чаем, крекерами, попкорном и жареными каштанами. Под угощение — звон посуды и поедание лакомств (время было скудное, и любое угощение для маленьких южан было, конечно, лакомством) — текла беседа. Обсуждали не только прочитанное, но и события, случившиеся за неделю. Этакий не только учебный, но и дисциплинарный тренинг. Кстати, тех, кто в течение недели провинился, на пятничные посиделки не звали. Вообще, дисциплина была строгой: мисс Лина, женщина рослая, широкая в кости, порой даже собственноручно секла провинившихся. Не стоит ее судить строго. Таковы были общепринятые правила, и розги — как и книги, грифельная доска и т. п. — являлись (да, вероятно, и были) неотъемлемой составляющей учебного процесса.
Мисс Лина старалась развивать у своих учеников воображение. Тогда же, по пятницам, ученики и учительница не только читали и обсуждали прочитанное, но и занимались «творчеством»: наставница читала какой-нибудь рассказ (не до конца) и предлагала детям дописать финал — так, как они себе его представляют. А. Смит, который и сам неоднократно принимал участие в этих «конкурсах», утверждал, что уже тогда, в детстве, будущий О. Генри «испытывал особый восторг от этих состязаний» и что именно его «продолжений с особым интересом ждали и учитель, и ученики»[37]. Так ли это было на самом деле, или биограф погрешил против истины, полагая, что будущий автор «Королей и капусты» уже в детстве просто обязан был демонстрировать недюжинные способности к сочинительству, неизвестно, но то, что подобные экзерсисы помогали творческому развитию — несомненно. Если же опираться на факты (сохранилось немало свидетельств одноклассников писателя), то в подростковом возрасте литературное дарование юный Портер реализовал сочинением юмористических стишков «жестокого» содержания, которые слагал с необыкновенной легкостью по различным поводам и зачитывал их под гомерический хохот класса.
Нельзя отрицать и вот что. Никогда в последующей жизни (может быть, только за исключением тех нескольких лет, что О. Генри провел в тюрьме) он не читал так много, как в школьные годы. Во всяком случае, он сам утверждал, что «читал очень много», но большинство книг было прочитано «в возрасте от тринадцати до девятнадцати лет», да и «мой читательский вкус, — говорил он, — сильно испортился с той поры, поскольку тогда я читал, главным образом, классику». А в одном из газетных интервью конца 1900-х годов утверждал еще категоричнее: «Сейчас у меня никогда нет времени на чтение. Все, что я прочитал, было прочитано, когда мне не исполнилось и двадцати»[38].
И все же, несмотря на изрядное время, посвящаемое книгам, читал он их как бы «между делом». По-настоящему в школьные годы (да и потом, в 1880-е) его увлекало рисование. Очевидно, что у Билла Портера был природный дар, возможно унаследованный от матери. Мэри Джейн неплохо рисовала. Главным образом акварели. Как вспоминали те, кто его знал школьником и бывал у него в комнате, ее стены украшали картины и многочисленные рисунки матери. Но Мэри Джейн училась рисунку сначала в колледже, а затем в семинарии, а ее сын был лишен такой возможности. Мисс Эвелина, хотя и учила своих питомцев рисованию, ни художественным даром, ни необходимыми навыками не обладала и научить чему-нибудь путному в этой области, конечно, не могла. Очень жаль. Потому что если бы у юного Портера был настоящий учитель, то, скорее всего, его судьба сложилась бы по-другому, а талант — засиял бы новыми гранями. Так что «оттачивал» он свой природный дар, рисуя карикатуры, — на своих близких, знакомых и совсем незнакомых людей. «Он умел несколькими штрихами схватить повадку или типичную черточку внешности любого из нас, к нашему вящему удовольствию», — вспоминал один из его бывших одноклассников. Рисование карикатур было любимым занятием О. Генри школьной поры. Сам процесс рисования карикатур тот же очевидец описал так: «Обычно он сидел в небрежной позе, откинувшись к спинке парты и, упираясь поднятыми коленками в парту соседа спереди, рисовал на своей грифельной доске комические картинки»[39]. Немногочисленные сохранившиеся карикатуры Портера-школьника (поскольку рисовал он обычно на «грифельной доске», много их сохраниться и не могло) дают возможность оценить как особенности комического дарования юноши, так пока еще и не достаточное владение техникой рисунка. Впрочем, куда важнее другое. О. Генри как писатель, прославившийся — в числе прочих — умением одной чертой, маленькой деталью дать исчерпывающую характеристику своему новеллистическому персонажу, оказывается, очень долго — с детских лет — неосознанно тренировал в себе это умение — в карикатурах и рисунках.
В аптеке на Элм-стрит
«Школьные годы» для Билла Портера закончились в 16 лет — в 1878 году[40]. Будущий писатель, как мы видим, получил совсем небольшое формальное образование. Во всяком случае, — если учитывать проведенное им за школьной партой время, — учился он куда меньше, чем большинство его современников — американских (и тем более не американских) писателей. Конечно, степень творческой одаренности не измеряется школьными аттестатами и количеством университетских дипломов. Талант и успех самого О. Генри — лучшее тому подтверждение. В то же время Билл Портер был хуже образован, чем его ближайшие родственники — отец, мать, тетка, другие родичи старшего поколения. Но его собственной вины в этом нет — уж в чем в чем, а в лености ума Билла упрекнуть нельзя — так сложились обстоятельства: социальные (в период Реконструкции Юга система образования в этих штатах переживала тяжелейшие времена, в связи с чем многие его сверстники-южане тоже остались без образования), но в еще большей степени — семейные (отчаянный недостаток средств). Может быть, Билл Портер и хотел учиться, но почти не имел для этого возможностей. Будь он в эти годы другим — более целеустремленным, настойчивым, возможно, удалось бы найти какой-то способ поступить в колледж и даже в университет. Но по складу характера он был интровертом, человеком довольно замкнутым и никакой инициативы не проявлял (скорее всего, даже не задумывался о продолжении образования), а предпочитал «плыть по течению».
Хотя в послевоенном Гринсборо происходили серьезные перемены (по сравнению с довоенным, к 1878 году население города почти утроилось и достигло девяти тысяч, Гринсборо превратился в железнодорожный узел, в нем открывались отделения крупных банков, начала развиваться текстильная промышленность), течение местной, для большинства еще привычно неторопливой жизни, конечно, не могло унести Билла далеко. На ближайшие четыре года тихой и даже уютной гаванью для юноши стала аптека его дяди (одного из сыновей «матушки Портер») Кларка Портера, которая находилась всего в сотне метров от родного дома, в самом центре города, на Элм-стрит, напротив главной гостиницы Гринсборо — обветшавшего, но еще принимавшего постояльцев старого «Отеля Бенбоу».
Собственно, появление Билла в этой «гавани» было вполне предсказуемо. Город развивался, посетителей в аптеке прибавлялось, объективно — руки были нужны. Может быть, дядя мог бы и дальше обходиться без помощника, но так решила «матушка Портер» — Билл должен освоить семейную профессию. Ведь она сама в свое время занималась изготовлением лекарств и снадобий. Обустраивал и поначалу владел аптекой ее старший сын Элдженон, отец Билла (бизнес перешел к его младшему брату Кларку после того, как Элдженон выправил себе лицензию лекаря и сосредоточился на врачевании). А юный Билл, считала тетка Эвелина, — мальчик старательный и трудолюбивый, серьезный — не чета старшему брату Шеллу, грубияну и задире. Из него может выйти толк. Так что пусть себе работает и учится.
Первые месяцы, конечно, не могло и речи идти о том, чтобы допустить юношу к изготовлению лекарств — сперва необходимо было научиться ориентироваться в аптеке, понять, что и где хранится, как хранится и зачем лежит (стоит, висит, наливается, упаковывается и т. п.) именно так и там, а не в другом месте (в шкафу, ящике, коробке, запаянной железной банке, стеклянной бутыли и т. п.), и почему. Уясняя, отчего все в аптеке дяди устроено таким образом, а не иначе, Уильям по ходу приобретал и начатки знаний в области фармакологии. Процесс познания невозможно было ограничить устными наставлениями и объяснениями: безусловно, юноша читал книги, которые ему рекомендовал дядюшка, изучал буклеты, рекламные листовки и инструкции, разбирал рецепты тех или иных снадобий. Так создавался запас знаний, формировалось понимание того, как изготовляются лекарства и каким образом действуют, против каких недугов предназначены. Конечно, эти знания аккумулировались постепенно — едва ли этот процесс завершился (да и в принципе не мог завершиться!) к тому моменту, когда племянник покинул заведение дядюшки. Но опыт и знания, что были накоплены, позволили Уильяму Портеру в 1881 году сдать экзамены и получить официальный статус фармацевта, а затем, по сути, спасли его в самый тяжелый период жизни.
Но мы невольно забежали вперед — в первые месяцы в заведении на Элм-стрит юный Уильям (здесь его звали уже не по-детски: Билл или Билли, а более уважительно — соответственно возрасту и положению — Уильям, Уилл, реже — Уилли) исполнял исключительно функции продавца — отпускал изготовленные дядей лекарства и косметические средства, наливал виски джентльменам, заваривал чай для леди, торговал сигаретами и табаком, прохладительными напитками, заносил продажи в бухгалтерскую книгу.
Пусть читателя не удивляет наличие чая, сигар и спиртного в аптеке. Американская «драгстор»[41] — и в наши дни не совсем то, что в сознании европейца ассоциируется с аптекой. В иной американской аптеке и сейчас в дополнение к лекарствам можно перекусить, выпить кофе, даже съесть мороженое. Америка возникла в капиталистическую эпоху и не знала цеховых ограничений Европы. Аптечное дело не имело предыстории и развивалось в США как обычное коммерческое предприятие. Городки и населенные пункты, где функционировали драгсторы, обычно были небольшими, и затевать узкоспециализированное — аптечное — дело просто не имело смысла. В таких малых городках в XIX веке аптеки зачастую исполняли и роль своеобразных клубов, где местные жители встречались, обсуждали не только собственное самочувствие, но и делились сплетнями и слухами.
В этом смысле аптека на Элм-стрит не была исключением. К тому же хозяин был по характеру человеком компанейским, гостеприимным, имел массу друзей и приятелей. Это обстоятельство превращало заведение Кларка Портера в небольшой клуб, где довольно часто по вечерам собирались знакомцы хозяина. В ненастную погоду центром таких собраний становилась большая печь в углу торгового зала. В теплое время посиделки устраивали у входа в аптеку, на скамье под раскидистым деревом: разговаривали, немножко выпивали, играли в шахматы, курили, обсуждали разнообразные новости, вспоминали минувшее. В этом «клубе» были только «свои» — люди, близкие по возрасту, убеждениям, опыту, социальному статусу. Молодой Уилл Портер, конечно, непосредственного участия в этих встречах не принимал, но, не выходя из-за стойки (обслуживать-то покупателей было нужно), каждодневно наблюдал.
Лицезрел неизменную и почти безмолвную фигуру с невозмутимой бледной физиономией, украшенной стрельчатыми, опущенными книзу усиками (устроившись в аптеку, Уилл отпустил усы, тщательно ухаживал за ними и, судя по всему, весьма своей растительностью гордился), едва ли кто-то из членов неформального клуба (а тем более посетителей) догадывался, что все они суть объекты пристального внимания юноши, отмечавшего их манеры, характерные особенности поведения, привычки и черты облика, собиравшего и запоминавшего всё это, с тем чтобы затем перенести на бумагу в виде карикатур и зарисовок сцен аптекарской (и просто городской) жизни. Хотя по прошествии времени рисунков молодого аптекаря сохранилось мало (Уилл совершенно не дорожил ими, легко раздавал знакомым, а то и просто уничтожал), ни один из биографов писателя не миновал этого факта. И это справедливо, поскольку карикатур в аптекарские годы он действительно рисовал весьма много и довольно скоро приобрел в связи с этим широкую популярность. Зарисовки и карикатуры аптекарского ученика ходили по рукам, пользовались успехом и вызывали взрывы гомерического хохота у зрителей.
Хотя с техникой рисунка у молодого Портера дело обстояло не очень хорошо (ведь рисованию он не учился: «уроки» «мисс Лины», ясно, не в счет), но он отличался поразительной способностью буквально одним штрихом, выразительной деталью охарактеризовать человека. Так что ни с кем другим его уже не спутаешь. В этом смысле весьма показателен эпизод, который, как весьма характерный, приводит в своей книге о писателе А. Смит. Однажды в аптеку зашел незнакомый Уильяму посетитель и спросил отсутствующего хозяина. По возвращении дяди Кларка юноша сообщил ему об этом, но тот с его слов не смог понять, о ком идет речь. «Да кто же это был?» — недоумевал он.
«— Я никогда не видел его прежде, — отвечал ученик, — но выглядел он примерно так… — и при помощи карандаша на клочке оберточной бумаги мигом изобразил посетителя.
— А, так это Билл Дженкинс из Риди-Форк. Он задолжал мне семь долларов двадцать пять центов»[42].
Дядя Кларк совершенно не возражал против увлечения племянника — ведь оно не вредило бизнесу. Более того, однажды он решил, что рисунки могут поспособствовать коммерции, и стал вывешивать новые (по крайней мере наиболее удачные, по его мнению) творения юноши в витрине своего заведения. В этом был резон, тем более что карикатурист был совершенно лишен обычных у этого племени язвительности и сарказма — молодой Портер не был зол и взирал на своих героев с добродушной улыбкой. Хотя он и не стал художником, его упражнения с карандашом были одним из средств развития творческого потенциала — своеобразным тренингом «человекознания», способом понимания человеческой натуры, проникновением в людскую природу.
Конечно, годы, проведенные в аптеке, — лишь один из начальных этапов этого долгого пути, но кое-что из того, что узнал тогда, он использовал через много лет, — уже будучи опытным сочинителем. И речь здесь не только о тонком и малоуловимом — «механике» познания человека, но и о сведениях, непосредственно отложившихся в писательскую «копилку». Пример подобного рода лежит буквально на поверхности — это знаменитый рассказ писателя «Родственные души» (впоследствии замечательно — и очень бережно! — экранизированный Л. Гайдаем).
Читатель, вероятно, помнит эту историю о грабителе, страдающем от ревматизма, который забрался в особняк и встретил в его хозяине — своей жертве — товарища по недугу. Не будем пересказывать фабулу, но привести центральный диалог новеллы, безусловно, стоит. Итак, «жертва», заинтересованная течением болезни компатриота, спрашивает, как долго страдает тот заболеванием:
«— Пятый год. Да теперь уж не отвяжется. Стоит только заполучить это удовольствие — пиши пропало.
— А вы не пробовали жир гремучей змеи? — с любопытством спросил обыватель.
— Галлонами изводил. Если всех гремучих змей, которых я обезжирил, вытянуть цепочкой, так она восемь раз достанет от земли до Сатурна, а уж греметь будет так, что заткнут уши в Вальпараисо.
— Некоторые принимают “Пилюли Чизельма”, — заметил обыватель.
— Шарлатанство, — сказал вор. — Пять месяцев глотал эту дрянь. Никакого толку. Вот когда я пил “Экстракт Финкельхема”, делал припарки из “Галаадского бальзама” и применял “Поттовский болеутоляющий пульверизатор”, вроде как немного полегчало. Только сдается мне, что помог, главным образом, конский каштан, который я таскал в левом кармане.
— Вас когда хуже донимает, по утрам или ночью?
— Ночью, — сказал вор. — Когда самая работа. Слушайте, да вы опустите руку… Не станете же вы… А “Бликерстафов-ский кровеочиститель” вы не пробовали?
— Нет, не приходилось. А у вас как — приступами или все время ноет?
Вор присел в ногах кровати и положил револьвер на колено.
— Скачками, — сказал он. — Набрасывается, когда не ждешь. Пришлось отказаться от верхних этажей — раза два уже застрял, скрутило на полдороге. Знаете, что я вам скажу: ни черта в этой болезни доктора не смыслят.
— И я так считаю. Потратил тысячу долларов, и все впустую. У вас распухает?
— По утрам. А уж перед дождем — просто мочи нет»[43].
Ясно, что все эти познания о симптомах и их проявлениях, о разнообразных снадобьях — «патентованных» или нет — писатель почерпнул непосредственно из собственного аптекарского опыта. Ведь сам не страдал ни ревматизмом, ни даже банальным остеохондрозом, и поэтому — вне аптеки — знать ни о чем подобном, конечно, не мог.
Рисование карикатур и весьма пристальное наблюдение за посетителями аптеки и завсегдатаями «аптекарского клуба» не мешало увлечению чтением. Юноша по-прежнему предпочитал, говоря современным языком, «остросюжетную литературу», но он повзрослел, и красочные обложки романов за десять центов окончательно ушли в прошлое. У. Коллинз, В. Скотт, А. Дюма, Ч. Рид, Э. Бульвер-Литтон, а затем и романы Ч. Диккенса, У. Теккерея и В. Гюго, сочинения популярных тогда в Америке Ф. Шпильгагена и Л. Ауэрбаха[44] — вот что насыщало не только досуг, но нередко поглощало и часть его рабочего времени. Чтение порой увлекало настолько, что иной раз он мог даже не заметить вошедшего в аптеку очередного покупателя. За это дядюшка Портер устраивал разносы племяннику-книгочею. А. Смит, хорошо знакомый с читательскими предпочтениями будущего писателя, в числе любимых книг юноши отмечал также «Ярмарку тщеславия» Теккерея, «Между молотом и наковальней» Шпильгагена, «Холодный дом» и «Тайну Эдвина Друда» Диккенса, «Монастырь и домашний очаг» Чарлза Рида, рассказы Ф. Брет Гарта и М. Твена.
Нетрудно заметить, что, за исключением последних двух авторов (которые, кстати, сыграли особую роль в формировании собственной писательской манеры О. Генри, но об этом поговорим позже), интерес у молодого человека вызывали прежде всего романы с социальной подоплекой. Конечно, в его читательских пристрастиях отражалось присущее той эпохе пристальное внимание к социальной проблематике. Но, думается, не только. Определенную роль сыграло стремление, осознанное или нет, постичь природу человеческого характера и индивидуальной судьбы. Истоками такого интереса являлись вполне естественные для юноши «поиски себя». Но для такого человека, как молодой Портер, — одинокого, замкнутого, склонного к самокопанию и меланхолии, эти размышления приобретали собственные масштабы и формы. Симптоматично в этом смысле свидетельство современника, земляка и биографа: А. Смит указывает, что буквально настольной книгой будущего писателя в те годы была «Анатомия меланхолии» Р. Бёртона[45]. И тогда, и позднее — уже в Техасе — он с ней, говорят, не расставался. Этот средневековый трактат мало известен в нашей стране[46], а ведь в нем речь идет как раз об этом — о человеческой природе, о том, что именно и каким образом формирует характер человека. То есть очевидно, что Портера это действительно и всерьез интересовало. Он доискивался причин дурного и доброго расположения духа, привычек, темперамента, пытался понять «химию» человеческого поведения. И, конечно, таким образом пытался понять природу собственного характера — собственной меланхолии и безынициативности.
Можно ли считать этот интерес свидетельством «пробуждения художника»? В определенной степени. Но едва ли стоит говорить о неком осознании «своего пути». А вот другой интересный факт — еще одной настольной книгой Портера в это время был знаменитый «Словарь английского языка» Сэмюэла Джонсона[47]. Казалось бы, куда уж красноречивее для будущего писателя? Но здесь все проще, чем можно было бы нафантазировать. Интерес к лексикографии, правописанию, значению и употреблению слов имел, конечно, не «литературный», а образовательный смысл. Просто он делал ошибки — и в речи, и в орфографии, и в словоупотреблении. А с его характером, ранимостью, да еще при склонности к рефлексии и самокопанию это должно было иметь последствия. Вот так и появился у него этот изрядный по весу том — он был рядом с ним не только в Гринсборо, но и потом — в Техасе.
Как бы там ни было, конечно, все это — и «Анатомия меланхолии» Бёртона, и «Словарь» Джонсона, и карикатуры, и каждодневное наблюдение за людьми — ложилось в «копилку», тренируя и развивая воображение, формируя будущего писателя. Но происходило это постепенно и в общем-то исподволь. Без сознательной инициативы со стороны юноши.
Существование молодого Портера в Гринсборо (да и позднее, в Техасе) было инертным, и в том, что с ним происходило, инициатива принадлежала обстоятельствам: воле тетушки, бабушки, дяди и т. д., но не ему. За исключением побега к океану в двенадцатилетнем возрасте и рисования карикатур, жизнь он вел пассивную. Его modus vivendi мало отличался от повседневного времяпрепровождения местной молодежи: были здесь и походы на танцы, легкий флирт, выпивка и бренчание на гитаре в кругу приятелей, розыгрыши и мелкие проделки все в той же компании. Словом, ничего необычного. И этот образ жизни он совершенно не собирался менять. Во всяком случае, никакого стремления к изменениям он не демонстрировал. Работа у дяди Кларка его тяготила, он скучал и много лет спустя как-то признался одной из своих нью-йоркских знакомых: «Нудная работа в аптеке была для меня сущей мукой». Тем не менее в 1881 году, девятнадцати лет от роду, Уильям Портер сдал экзамены и 30 августа того же года стал сертифицированным фармацевтом[48].
Казалось, жизнь его предопределена — со временем в полной мере овладеть тайнами аптекарского дела и окончательно сменить дядю Кларка за стойкой или открыть собственное дело, быть может, даже жениться, обзавестись детьми, построить дом и стать добропорядочным буржуа — уважаемым гражданином Гринсборо. Но вдруг судьба сделала первый крутой поворот и перекроила жизнь Уильяма Сидни Портера совершенно по-новому, вырвала его из привычного окружения и чудесным образом отправила за две тысячи километров — на юго-запад, в Техас.
Ничего волшебного, впрочем, в этом перемещении не было. Напротив, всё совершилось довольно прозаично. Более того, начиналась новая фаза в жизни будущего писателя с обстоятельств совсем не радужных. Впрочем, обо всем по порядку.
Еще в самом начале своей аптекарской карьеры молодой Портер познакомился, а затем подружился с доктором Джеймсом Холлом. Он был приятелем Кларка Портера и одним из завсегдатаев «аптекарского клуба». Как описывают его биографы писателя, это был человек очень высокий (под два метра ростом), мощного телосложения, с громким голосом. В Гринсборо Холл переселился в середине 1870-х из соседнего Лексингтона[49], был уже немолод (за пятьдесят), бесстрашен, резок в суждениях, но при этом добр, не корыстолюбив (бедняков лечил бесплатно) и «чертовски обаятелен». В город, вместе с женой, он перебрался после того, как дети повзрослели (а их у него было четверо, и все — мальчики) и выпорхнули из гнезда. Как-то так получилось — «виной» тому, скорее всего, отцовский инстинкт Холла и «безотцовщина» Портера, — что Холл взял юношу под опеку, стал относиться к нему почти как к сыну. Не будем описывать перипетии их дружбы (об этом писали многие), но вот однажды доктор (который весьма серьезно относился к здоровью Уильяма, как, впрочем, и к собственному, и своих пациентов) обратил внимание на сухой кашель, который с началом зимы «привязался» к молодому Портеру. Сначала грешил на трахеит, заставлял юного аптекаря пить микстуры и отвары, принимать снадобья, но проходило время, а улучшения не наступало. Зная о наследственности пациента и надеясь, что процесс еще не зашел слишком далеко, Холл предложил ему сменить климат, уехать из Каролины. Совет этот мог так и остаться благим пожеланием (у Портеров не было денег), но доктор Холл предложил совершенно конкретные действия: в марте он намеревался ехать в Техас навестить своих сыновей и решил не только взять юношу с собой, но и оплатить ему дорогу.
Достоверно неизвестно, как воспринял предложение своего старшего друга будущий О. Генри. Возможно, не без понятных колебаний и сомнений, но, скорее всего, согласился, не слишком раздумывая, — ведь работать в аптеке ему изрядно надоело, а тут такое приключение!..
Семья не возражала против отъезда: доктор Холл переговорил и с Кларком Портером, и с его сестрой — мисс Эвелиной, и с «матушкой Портер». Все знали о наследственности юноши и отнеслись к возможному диагнозу всерьез. Уильям уезжал не навсегда — доктор предполагал, что двух лет, проведенных в сухом и жарком климате Техаса, будет достаточно, чтобы победить недуг, — а потом он вернется.
Конечно, ни бабушка, ни тетя с дядей, ни отец, ни, скорее всего, сам Уилл Портер и мысли не допускали, что уезжает он навсегда и многих из родных больше уже не увидит.
В марте 1882 года доктор Джеймс Холл с супругой Фрэнсис и недавний помощник аптекаря сели в поезд и отправились в далекий — длиной почти в две тысячи километров — путь.
Холлам предстояла долгожданная встреча с детьми, а в жизни Уильяма Сидни Портера начинался новый этап, о перспективах которого он, конечно, не подозревал.