С очевидной сатирической злостью и вместе с тем с безнадежностью О. Генри рисует схему американского общества, как он себе его представляет: могущественного миллионера, пристраивающегося к нему политического воротилу и их общую добычу — темного бедняка. Взгляд О. Генри на господствующую социальную несправедливость скорее всего фаталистичен. Изобразив «заколдованный круг», он не пытается искать выхода. Возможность борьбы человека труда за свои узурпированные права, за переустройство общества на более справедливых началах писатель вообще не рассматривает.
В сходном плане написан и более поздний этюд «Костюм и шляпа в свете социологии».
Отпрыск столичных мультимиллионеров Ван Плюшвельт завязывает приятельские отношения с рабочим парнишкой. Нью-йоркский социолог, случайный знакомый рассказчика, приглашает его пойти поглядеть на сенсационное зрелище: юный богач в рваном свитере и потертых штанах играет в бейсбольной команде Фишхэмтона — рабочей окраины Нью-Йорка. Пресса подает знаменательное событие как некое торжество демократии, новую социальную эру. Высказываются предположения, что человечество вступило «в золотой век демократии», что наступила пора «всеобщего братства людей». Но куда же девался неимущий друг миллионера, недавний обладатель потертых штанов и рваного свитера? Внимательно поглядев, рассказчик обнаруживает его чинно сидящим в темно-синем корректном костюме и в элегантной панаме Ван Плюшвельта. О. Генри рисует все тот же порочный круг. Произошла, говорит он, только смена костюмов — все вернется на прежнее место.
Острие разбираемого этюда в сатирической насмешке О. Генри над рептильной, услужающей имущему классу прессой. Он также охотно высмеивает либеральных профессоров, объявивших этот мало что значащий маскарад великим достижением прогресса.
Таким образом, позиция, занятая О. Генри в нью-йоркских рассказах, его «гарун-аль-рашидовщина» и сказка о золушке-продавщице и принце в обличье нью-йоркского богача не могут считаться плодом наивного воображения; скорее это позиция создателя новейшего мифа. Высмеивая одни иллюзии, он сеет другие. Он знает, что город принадлежит обладателям денег и что шансы у его героев приобщиться к благополучию имущих весьма незначительны, если вообще существуют.
Зато он открывает своим героям доступ в некий условный, почти сказочный мир, в котором они сильнее, мудрее, счастливее, чем в мире действительном.
Едва ли можно понять до конца писательскую личность О. Генри и некоторые важные стороны его взгляда на жизнь, не коснувшись его «тайны». «Тайной» были три года в тюрьме.
Значение тюремных лет как подспудного, но могущественного фактора всей дальнейшей жизни О. Генри стало известно лишь после его кончины.
Писательская личность О. Генри окончательно сформировалась именно в эти три года. При всех несомненных чертах литературной преемственности американский писатель, вышедший в июле 1901 года из тюремных ворот в Колумбусе, «не совпадает» с веселым техасским фельетонистом 1890-х годов.
Несколько сохранившихся писем О. Генри к родным из тюрьмы показывают, сколь глубокое, не сравнимое ни с чем в его прежней жизни, ужасающее потрясение он там испытал.
18 мая 1898 года, в первом письме, которое ему удалось отослать, минуя тюремного цензора, О. Генри писал: «Никогда не думал, что жизнь человеческая может так дешево стоить. На людей здесь смотрят как на животных без чувства и без души… Рабочий день — тринадцать часов, и тех, кто не выполнит урока, ждет наказание. Иные из силачей тянут лямку, но для большинства это верная гибель. Если человек изнемог на работе, его волокут вниз, в подвал и подставляют под струю из брандспойта, бьющую с такой силой, что он теряет сознание. Потом доктор приводит несчастного в чувство и его подвешивают на час или на два за руки к потолку так, что ноги болтаются в воздухе. После чего он обычно согласен снова идти на работу. А если не сможет, его потащат в больницу, и там уже он приходит в себя или отправляется к праотцам — по обстоятельствам…»
О. Генри щадит своих близких. Описание пыток в тюрьме в книге Дженнингса много ужаснее.
«В больнице от ста до двухсот человек… — продолжает О. Генри. — Чахотка здесь заурядная вещь, как у нас дома насморк. Тридцать лежачих больных считаются безнадежными и еще сотни чахоточных среди тех, кто работает… Я старался смириться с тем, что я здесь, но нет, не могу. Не вижу решительно ничего, даже в будущем, что привязывало бы меня к жизни… Я согласен терпеть любые лишения и страдания на воле, но здесь — не могу…»[3]
В новом письме от 8 июля 1898 года О. Генри продолжает свое описание тюремных трагедий: «…Страдание и смерть повседневно окружают меня. Бывает, что по неделям каждую ночь кто-нибудь умирает… Самоубийство здесь вещь совершенно обычная, как у нас дома пикник. Каждые два-три дня мы с доктором среди ночи бежим со всех ног в чью-нибудь камеру. Обитатель ее рассчитался, наконец, с этой жизнью, отравился, повесился, перерезал себе глотку или еще что-нибудь. Обычно бедняга хорошо все заранее продумывает и действует без осечки. А третьего дня один бывший боксер сошел вдруг с ума и впал в буйство. Потребовалось восемь человек, чтобы осилить его. Мы семеро навалились, доктор сделал ему укол. Вот какие у нас развлечения… Не знаю, сможет ли кто представить, как я несчастен…»[4].
Больше писем такого рода не сохранилось. Продолжал ли О. Генри писать их или, может быть, уже в эти первые месяцы принял решение: отделить себя наглухо от проклятой тюремной жизни, прожить ее стиснув зубы и выбросить вон из памяти.
Как уже говорилось, он был дежурным аптекарем в тюремной больнице, то есть привилегированным заключенным (позднее, поднявшись еще «выше», он стал клерком у тюремного эконома), и наиболее мучительные из тюремных тягот касались его более с моральной стороны, чем с физической. В этих условиях он получил возможность, еще находясь в тюрьме, начать от нее отгораживаться. Из позднейших воспоминаний известно, что, когда в тюрьме появлялись газетные репортеры, О. Генри тщательно избегал всяких бесед с ними или контактов, чтобы в дальнейшем никак нельзя было протянуть нить от заключенного № 30664 к его бывшей и будущей личности. Он был равно несловоохотлив и сдержан как с большинством заключенных (за вычетом одного или двух близких друзей), так и с персоналом тюрьмы, врачами и администрацией.
Трудно сказать, сколько здесь было остатков обывательской «респектабельности» банковского кассира из города Остина, сколько практического расчета американца, которому предстояло после тюрьмы заново строить жизнь в проникнутом ханжеством обществе, и сколько инстинктивной тревоги сверхвпечатлительного и ранимого человека и артиста, страшащегося, что даже малейшее отождествление себя с этим жестоким миром может непоправимо разрушить его личность.
Его «линия» по выходе из тюрьмы была заранее продумана. «Я глубоко похороню Билла Портера, — говорит он в тюрьме Дженнингсу. — Никто никогда не узнает, что я столовался на каторге в штате Огайо…» Дженнингс возразил, что если его когда-либо выпустят на свободу, он подойдет к первому встречному и скажет ему прямо в лицо: «Я каторжанин, только что из тюрьмы, и если вам это не нравится, можете идти к черту». О. Генри лишь недоверчиво рассмеялся: «Я много бы дал за вашу смелость, полковник».[5]
На свободе О. Генри долгое время мучили опасения «быть узнанным». Сотрудник нью-йоркского «Эйнсли Мэгезин» Гильмен Холл, друживший с О. Генри в первые годы после тюрьмы, вспоминает, как писатель опасливо озирался, придя в ресторан или бар. Сам О. Генри позднее рассказывал Дженнингсу про таящийся в нем страх, что к нему подойдет вдруг кто-либо из знавших его по Колумбусу и зычно окликнет: «Хэлло, Билл, давно ли из каталажки?»
Отмеченное всеми мемуаристами настойчивое, до конца жизни стремление О. Генри оставаться в тени, раствориться в анонимной толпе тесно связано с этими страхами.
В этой попытке оборонить себя от тюремной действительности наиболее существенным для О. Генри-писателя было решение продолжать писать так, как если бы с ним ничего не случилось. По ночам за дежурным аптекарским столиком он словно бы «отключался». Он написал за тюремные годы четырнадцать рассказов, в том числе несколько, приобретших позднее известность и популярность. Ни в одном из этих рассказов нет следов его жизни на каторге.
Высказывались предположения, что некоторые из сюжетов О. Генри в цикле его новелл о плутах и о бродягах основаны на устных историях, услышанных им в тюрьме от больных каторжан. Трудно гадать, какие сюжеты имеются здесь в виду и какой обработке подверг их О. Генри. Большинство рассказов этого цикла лучезарно юмористичны.
Но благодаря книге Дженнингса известен в подробностях один из трагических эпизодов тюремной жизни, послуживший отправной точкой и поводцм для создания известного рассказа О. Генри «Превращение Джимми Валентайна».
В Колумбусе, главном городе штата Огайо, где помещалась тюрьма, бежал казначей крупного акционерного общества, оставив запертым сейф с документами. По просьбе местных властей тюремная администрация поручила вскрыть сейф отбывавшему вечную каторгу взломщику Ричарду Прайсу, о котором было известно, что он владеет секретом, позволяющим ему разгадать шифр любого замка. Прайс к тому времени отбыл в тюрьме уже более шестнадцати лет «по штрафному разряду», лишенный свиданий, переписки с родными, даже права читать книги. Он был болен чахоткой, свирепствовавшей в тюрьме. Судя по тому, что рассказывает о нем Дженнингс, это был человек незаурядный, с детства попавший в тиски нищеты и ставший преступником. Поразительный способ открытия сейфов, который изобрел Прайс, был таков: с «помощью напильника он стачивал себе ногти, а затем и живую ткань на указательных пальцах, ч