[9] Здесь же он издает свои первые книги, в основном посвященные искусству памяти.
Однако на месте человек ренессанса не задерживается (опустим здесь те религиозно-политические обстоятельства, которые способствуют его отъезду), путь его лежит в Лондон. Здесь – снова ссоры и споры, на этот раз с оксфордскими гуманистами, презренными «педантами», которые за малейшее отклонение от аристотелевского Органона налагали на диспутанта денежный штраф.[10] В Лондоне Бруно пишет свои основные работы – диалоги на итальянском языке (до этого он пользовался латынью): «Пир на пепле», «О причине, начале и едином», «О бесконечности, вселенной и мирах», «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса», «О героическом энтузиазме», в которых дан полный свод его синкретического учения – от критики Аристотеля до восхваления исконной египетской мудрости.
В 1586-м Бруно возвращается во Францию, а после очередного скандального диспута в Камбре едет в Германию, лоскутную и раздробленную, где ему приходится ездить из области в область в поисках дела и места. Он больше обычного задерживается в Виттенберге, потом едет в Прагу – главный эзотерический центр тех времен, – и снова в Германию, на этот раз во Франкфурт, позже в Швейцарию. Около 1591 г. ему и приходит в голову план возвращения в родную Италию, к тому же через знакомого книготорговца по имени Джованни Баттиста Чотто на него выходит венецианский богач Мочениго, подыскивающий себе самого лучшего наставника… Уже на следующий год отношения учителя и ученика конвертируются в донос: «Я, Джованни Мочениго, сын светлейшего Марко Антонио, доношу, по долгу совести и по приказанию духовника, о том, что много раз слышал от Джордано Бруно Ноланца, когда беседовал с ним в своем доме, что, когда католики говорят, будто хлеб пресуществляется в тело, то это – великая нелепость; что он – враг обедни, что ему не нравится никакая религия; что Христос был обманщиком и совершал обманы для совращения народа и поэтому легко мог предвидеть, что будет повешен; что он не видит различия лиц в божестве, и это означало бы несовершенство бога; что мир вечен и существуют бесконечные миры; что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, как и апостолы, и что у него самого хватило бы духа сделать то же самое и даже гораздо больше, чем они; что Христос умирал не по доброй воле и насколько мог старался избежать смерти; возмездия за грехи не существует; что души, сотворенные природой, переходят из одного живого существа в другое; что, подобно тому как рождаются в разврате животные, таким же образом рождаются и люди»[11]. Что было дальше, мы знаем.
Из всей этой, нами существенно сокращенной, вереницы событий и мест следует кое-что важное: может быть Бруно и был магом, может быть Бруно и был ученым, философом и/или поэтом, но прежде всего и фактически Бруно был странником и искателем – тем человеком, в котором так ярко занялся огонь динамической эпохи, той самой, когда наиболее постыдным считалось остаться на месте и забродить в тихой мещанской респектабельности, а лучшим и наиболее почитаемым – броситься очертя голову в героическое приключение, в бескрайнюю одиссею духа, где каждый твой шаг – только топливо в пламя невиданной ранее интеллектуальной и экспериментальной ненасытности.
Поэтому одно из важнейших сочинений Бруно под красноречивым названием «О героическом энтузиазма» – это автопортрет и духовная автобиография, и чем она вычурнее, тем она точнее (с магами так и бывает). Как и сам Ренессанс, взятый как целостный культурный феномен, как и его представитель, титан и искатель, так и этот текст пестрит самыми разнообразными стилями, разнородными приемами, темами и сюжетами.
Здесь мы находим поэзию Ноланца – чаще всего в виде сонетов – и сразу же комментарии к ней, что выглядит неким оммажем первому герою Возрождения Данте, который в своей «Новой жизни» наметил возникновение в литературе фигуры индивидуального автора, тогда как в средневековье такой автор мог быть лишь отсветом единственного и подлинного Автора – Бога и его Откровения. Данте дал автокомментарий к собственным стихам и сделал из этого произведение, из которого родился последующий сладостный новый стиль, Данте вывел на первый план саму личность поэта, он сделал поэта полноправным хозяином текста и точкой схождения всех его линий – всё это важно для большого литературного ревнивца и индивидуалиста Бруно, ко всему этому он отсылает вполне открыто. Но он идет дальше истоков, ибо комментарий его и сам разворачивается в очередной стиль – в диалог двух мыслителей (по ходу дела персонажи череды диалогов меняются), которые обсуждают Ноланца – самого Бруно – в третьем лице. Тем самым автор не просто выводит на сцену себя самого, он выводит туда также восторженную публику, обсуждающую и комментирующую гениального автора! Поэзия, проза и философия, а также пространные описания зримых эмблем, символов и мифологических сюжетов – весь этот гремучий формальный сплав призван объять столь же гетерогенное содержание, в котором герой – собственно, героический энтузиаст, Бруно-Ноланец – должен пройти через ряд превращений, ведомый духовной любовью, и это, конечно же, бесконечный ряд. Сонеты Ноланца рисуют движение пылающей ренессансной души по цепочкам всех тех соответствий, которыми сцеплен магический мир той эпохи и о которых мы успели вкратце сказать.
Но в том, что касается философии – отстраняясь от поэтического агона с петраркистами, от массы эзотерически-астрологических рассуждений о звездах и созвездиях, – путь героического энтузиаста в точности повторяет путь знакомого всем нам платоника, пускай и преобразованного в некоторых деталях на модернистский фичиновский манер. Фундаментальной оппозицией, принимающий к тому же ценностные обертоны, выступает у него различение низко-телесного (в приверженности чему и обвиняются жовиальные петраркисты, якобы приверженцы вульгарной страсти, что, впрочем, совершенно несправедливо) и высокоинтеллектуального или духовного, т. е. различение безусловно плохого и безусловно хорошего, и ясно, что чему нужно предпочесть. Созерцая божественные идеи, ведущие к Единому, к Идее идей, героический – ив этом-то весь его героизм – энтузиаст отступает от грубой материи, от тела и его грязных потребностей, он становится равнодушен ко всем плотским радостям, он покидает толпу, злую и глупую, которая в своем невежестве видит одну лишь материю. Минуя телесное разделение, энтузиаст ищет возможности слиться с Единым и видит в этом единственное благо на своем пути. Охотник стремится стать тем, за чем он и охотится, путешествуя по платоническим (или неоплатоническим) ступеням восхождения, где за чистым интеллектом и следует нераздельное божество.
Тут нам может показаться, что инквизиция взяла не того человека – ведь это аскет, это самый настоящий, беспримесный христианский мистик… Более того, эта традиция (Платон-неоплатоники-Августин-мистики) так дорога для Бруно, что он полагает ее несомненной – настолько, что даже не считает нужным приводить и оспаривать хотя бы какие-то аргументы против нее. Так, во многих пассажах с нападками на ненавистного Аристотеля Бруно так и не заговаривает о главном – о том, что Аристотелю было сказать (а ему было что) против такого вот буквального платонизма. В итоге выходит, что вместо попытки согласовать два учения, давно состоящих в конфликте, Бруно без лишних слов избавляется от одного из них, опять же без слов, доказательств и аргументов приняв оставшееся за единую и единственную истину. Однако единое за вычетом своего иного перестает быть единым, раскалывается в себе на исключающее и исключенное, превращаясь тем самым из философии в идеологию, поддерживаемую лишь отрицанием непохожего. В том основная небрежность как Бруно, так и всего ренессансного платонизма: претендуя вслед за Кузанцем на синтез противоречий, на согласование противоположностей, на примирение борющихся учений, на деле они не удерживаются на высоте заявленных претензий и вместо обещанного синтеза несут новый разлад, в котором одно остается необъясненным (существование единичных вещей), другое (единая интеллигибельная истина) изо всех сил подкрепляется разнообразными нефилософскими способами – будь то поэзия, эмблематика и астрология, словом, весь этот ренессансный магический синкретизм, бессильный что-либо доказать. Проще говоря, именно Аристотель, которого не оспаривают, но от которого праздно и бессильно отмахиваются, как от назойливого овода (в третьем, само собой, поколении), является главной проблемой подобных «систем» – их слепым пятном, рушащим всю постройку.
Так, самопровозглашенный систематик и примиритель Бруно оставил после себя всё те же противоречия, которые существовали и до него, а сверху добавил новых. Куда более серьезные попытки синтеза главных традиций в западной философии предпримут мыслители Нового времени. О Бруно они не забудут, но чаще и охотнее будут вспоминать Галилея – того, что начинает свою блестящую карьеру в Падуе в 1592 г., тогда, когда Джордано Бруно Ноланец, мудрец, маг, поэт и героический энтузиаст, попадает в застенки в Венеции и там ожидает своей несчастливой судьбы.
Но даже несмотря на подобные оговорки весь его путь не выглядит как трагедия, его не назовешь ошибочным – настолько важным и перспективным был этот динамический импульс по-хорошему безумных «магов» Возрождения, которые раскрыли перед народами Европы сам горизонт будущего: «Безумцы, пестуйте свои сердца! / Мое ж ушло далекою тропою, / Где, схваченное грубою рукою, / С восторгом ждет смертельного конца»… Именно таким безумцем был Джордано Бруно Ноланец: восторженным и, безусловно, глядящим очень и очень далеко – взгляд его дотягивается до нас. С нашей стороны будет верно отплатить тем же: внимательным и благодарным взглядом.
Дмитрий Хаустов 2017