I
Соседи не узнавали Петра.
После той весенней ночи, когда вместе с благоуханием росистых трав и цветов до него донеслась песнь великого музыканта Сарабанды, он словно переродился.
Может быть, по волшебству?
Нет, просто эта чудесная музыка разбудила его спящий ум и душу. В нём впервые проснулась любовь к заброшенному бесплодному клочку земли, который столько лет напрасно согревало солнце и поливали обильные дожди.
Впервые ощутил он огромное желание работать и огромный прилив сил.
Руки, грудь, плечи налились силой, и он еле дождался утра, ворочаясь на соломе, будто это был муравейник или ложе Мадея[4].
«Сколько времени потеряно, сколько добра пропало даром, сколько сил ушло впустую — и у меня и у земли!»
И как это не пришло ему в голову раньше — год или два назад!
А земля — добрая, терпеливая земля — всё ждала его… Ждала, наряжаясь в пёстрый цыганский убор из трав и полевых цветов, — ведь он не одевал её своим трудом в золотые колосья…
Теперь он её приоденет… Теперь он её накормит… Теперь она ему мать родная, а он — её сын!
Уже пели петухи, когда Пётр, измученный своими думами, наконец забылся. И приснилось ему, будто ходит он по синему небу, жнёт звёзды лунным серпом и складывает в огромные стога…
Вот какой чудной приснился сон!
Едва забрезжил рассвет, Пётр достал деньги из кубышки, спрятанной в соломе под стрехой, и отправился на другой конец деревни, к тележнику Войцеху, покупать соху и борону. На улице было ещё тихо и пустынно. Но Войцех уже сидел верхом на табуретке и строгал рубанком дышло, пересвистываясь с ручным скворцом, который давно жил у него.
Только Пётр показался на дороге, а скворец уже закричал:
— Войцех! Войцех! Войцех!
Старик кивнул головой и сказал:
— Гость идёт.
— Гость! Гость! Гость! — пронзительно закричал скворец.
И тут как раз подошёл Пётр.
— Здоро́во!
— Здоро́во! — отозвался Войцех.
— Здоро́во! — повторил скворец.
— Ишь ты, какая умная птица! — удивился Пётр. — Небось органист говорить её научил?
— Э, нет! Сам научил. Человек я старый, одинокий, родные все поумирали — поговорить не с кем. Так хоть с птицей, тварью бессловесной, перемолвиться! А ты зачем ко мне пожаловал?
— Соха мне нужна, да покрепче!
— Ого! Кому ж ты пахать собрался?
— Никому. Себе самому да ребятишкам. Посею на том клочке, что пустошью зовётся.
— Ну? — удивился Войцех. — Ту землю не то что сохой — пушкой не разобьёшь. Закалянела она, залежалась… Трудная это работа.
— Трудная! Трудная! Трудная! — заверещал скворец и стал охать, кряхтеть, как смертельно усталый человек. Он и это умел.
У Петра засосало под ложечкой и руки совсем было опустились, но он встряхнулся и сказал:
— Это верно, земля у меня как камень; зато мужик я сильный и работы не боюсь! Вот и ладь соху по мне — покрепче! — Рассмеялся и сжал кулаки, показывая свои жилистые руки.
— Коли так, будет тебе соха! — сказал Войцех.
— Будет! Будет! — закричал скворец и весело забил крыльями.
У Петра глаза загорелись, силы в нём так и заиграли. Расправил он плечи и заговорил горячо:
— Сделай мне, Войцех, такие рукояти, чтоб я налёг и все камни, какие есть, выворотил! А сошник — чтобы как солнце горел да поглубже входил, борозду для зерна готовил. И отвал получше, чтобы пласты играючи отваливал да ровнёхонько друг подле друга клал. И рассоху, и колёсца, и обжи — всё побольше, покрепче да попрочнее! И дерево бери не из чащи, а с полянки, где жаворонок пел и свирель играла, где воздух вольный, как в поле… Вот какую мне соху сделай!
— Соху! Соху! — пронзительно закричала птица, заглушая Петра.
Войцех улыбнулся добродушно и кивнул седой головой.
— Будь по-твоему, — сказал он, когда умолк скворец. — Будь по-твоему! Я какую хочешь соху могу сделать — и для лентяя и для труженика, и барскую и мужицкую… И такую могу, что, как в масло, будет в землю входить, пускай там хоть камень на камне!
— В добрый час! — молвил Пётр, развязывая тряпицу с деньгами. — Вот всё, что у меня есть. Да заодно и борону сделай.
— А как же! Будет борона зубастая, как волчья пасть. Расчешет землю, как баба кудель. Будь покоен!
— Ну, счастливо, — сказал Пётр, у которого уже руки чесались — не терпелось поскорее схватить топор да пни корчевать. — Через неделю приду за сохой!
— Приходи! — сказал Войцех.
— Приходи! Приходи! — закричала птица вслед Петру, который так быстро зашагал домой, словно помолодел лет на десять.
II
Дивились люди, проходя мимо пустоши: что за человек там от зари до зари пни корчует, терновник рубит, ветки да камни носит и на меже складывает, полынь, коровяк косит, сорняки выпалывает?
Остановятся и глядят на работника, а у того глаза сверкают и пот по лицу струится, будто он с медведем один на один схватился и не уступает.
— Разогнул бы спину, отдохнул маленько, — говорили мужики.
А Пётр в ответ:
— Не работа спину гнёт, а лень да нищета.
Идут мимо девушки, посмотрят и скажут жалостливо:
— С вас и так уже пот градом льёт. Отдохните малость!
— Не польёшь её, землицу, потом — и хлебушка не поешь! — отвечает Пётр.
Идут бабы, удивляются, головами в красных платках качают:
— Господи! Да вы зря тут надорвётесь и хлебца своего не отведаете!
А Пётр в ответ:
— Не я, так другие отведают. Человек сегодня жив, завтра мёртв, а земля навеки останется!
Но, как бы Пётр ни трудился, без гномов ему бы ни одного камня не сдвинуть, ни одного пня не выкорчевать. Правда, гномы прятались от него, и он, не видя их, сам себе удивлялся.
— Ого! И откуда во мне такая силища? — говорил он, выворачивая огромный пень, на целую сажень ушедший корнями в землю. — Тут на четырёх мужиков работы хватило бы, а я один справляюсь.
Не знал он, что рядом целая толпа гномов суетится: пень изо всех сил тянут, лопатами подкапывают, корни подрубают — только щепки летят.
Пётр один раз топором взмахнёт, а они — десять, вот и спорится работа.
Наляжет Пётр на камень — что такое? Камень здоровенный, а он его шутя катит.
Невдомёк ему, что вместе с ним гномы камень подталкивают: он раз толкнёт, а они десять!
Вот как они ему помогали.
И работа у Петра кипела.
Через неделю не узнать было пустоши. Навстречу утреннему солнцу выглянула освобождённая от камней и корневищ, от кустов и сорняков земля. Перед мазанкой чернели большие смолистие пни — печь зимой топить, на межах высились кучи хвороста и терновых веток. Только кое-где с краю торчал куст шиповника, обозначая границу поля, а само поле лежало чистое, ровное — все кочки срыты, все ямы засыпаны, — и над ним порхает жаворонок, заливаясь звонкой песней, будто серебряные гусельки зорю играют.
Пришёл Пётр с новой сохой на свою полоску и заплакал от радости. Сняв шапку, упал на колени и поцеловал отвоёванную землю. Потом налёг на рукояти и вонзил в неё широкий, острый сошник, ярко горевший на солнце.
— Гей ты, поле моё, поле! — воскликнул он.
«Гей ты, поле!..» — ответило эхо с лесной опушки.
Там, на краю поля, радуясь на своего пахаря, пели и плясали весёлые гномики. Сам король Светлячок прикоснулся золотым скипетром к новой сохе, благословив её на мирный и радостный труд.
Возвращаясь вечером с пахнущего свежей землёй поля, Пётр вспомнил, как грязно у него дома, и приуныл. В поле — чистота и благоухание, небо как голубое озеро, в котором днём купается солнце, а вечером месяц плывёт в ладье, высекая искры серебряным веслом, и каждая искра вспыхивает яркой звёздочкой, а в хате грязь, запустение, всё черно от копоти и пыли, всюду сор.
«В лесу и то красивей, — думал Пётр. — С деревьев дикий хмель свисает, а в хате паутина из угла в угол протянулась. На вороне перья ясной синевой отливают, а у нас с ребятишками рубашки заскорузли от грязи. Даже у ящерицы спинка чистая, на солнце блестит, а мои мальчишки такие чумазые, хоть репу сей».
Повесил голову Пётр, вздохнул и толкнул дверь хаты. Но что это?
Его ли это хата? Печка выбелена, паутина обметена, лавка, стол, табуретки вымыты, сора как не бывало. И убогая хатёнка сразу веселей стала и нарядней.
Протёр Пётр глаза: померещилось, что ли? Да нет: хата на прежнем месте стоит, а в ней всё чистотой сверкает.
— Кто же это здесь хозяйничал? — спросил Пётр.
— Марыся и мы! — весело крикнул Куба.
У Петра сердце смягчилось. Он словно оттаял. Обнял он всех троих детей, а увидев, что у Войтека и Кубы волосы гладко причёсаны и лица умыты, даже поцеловал их.
А тут и ласточка прилетела — птенчиков покормить.
Три раза влетала — и улетала обратно, не узнавая хаты!
Наконец, увидев, как чисто стало, весело защебетала:
Мужичок, мужичок,
Горе сунь за кушачок,
Рано полюшко вспаши
Да засеять поспеши,
Хату чисто прибери,
Мне окошко раствори!
Песенка не очень-то складная, но ведь ласточка — всего лишь деревенская простушка и не умеет петь по-учёному. Зато как легко и радостно на душе от её немудрёной песенки!
И Пётр тоже почувствовал себя легко и радостно. Потный, грязный после целого дня работы на жаре, он взял ведро, пошёл к колодцу, чисто вымыл лицо и руки, пригладил чуб, отряхнул одежду и весело подсел за стол к ребятишкам, которые ели картошку.
Никогда раньше отец не умывался перед ужином, не смотрел на них так ласкаво, и мальчики удивлялись не меньше ласточки.
— Должно быть, праздники скоро, — в раздумье сказал Войтек.
— Отец, наверное, поедет поросёнка покупать, — заметил Куба.
И в ожидании праздников и поросёнка они ходили важные, чинно ступая босыми ногами, живот вперёд, руки за спину, голова кверху поднята, вихры водой примочены — самим на себя чудно смотреть!
Раньше Пётр не любил бывать с ними, прогонял, чтобы не видеть, какие они голодные да оборванные. А теперь брал с собой в поле, сажал на межу и, слыша из звонкие голоса, отирал пот и шептал с улыбкой:
— Мне тяжело, зато вам легче будет!
III
День угасал. Огромный солнечный диск склонялся к горизонту, озаряя небо розовым закатным светом.
А от леса надвигалась золотая лунная ночь, волоча за собой туманно-серебристый шлейф. В росистых травах закричал дергач; из лозняка у лесной опушки заухала выпь; на запад тянулась вереница журавлей, оглашая воздух протяжным курлыканьем.
Наступил таинственный, загадочный вечер накануне Ивана Купалы; в этот вечер люди понимают речь зверей, птиц и растений.
Пётр допахивал поле, покрикивая на лошадь, и его зычный, весёлый голос разносился далеко вокруг:
— Но!.. Но, малютка!.. Но!..
Долетал отцовский голос и до детей, сидевших на росистой траве, напротив большой кучи хвороста и терновника, черневшей в вечерних сумерках. Склонившись друг к другу, они тихонько дремали. Огромное угасающее солнце, надвигающаяся ночь, омытая росами, словно мягкие серебристо-золотые крылья, обнимали их, навевая сон.
Вдруг Куба зашевелился.
— Земля говорит… — пробормотал он тихим, сонным голосом.
— Вот глупый! Разве у земли язык есть? — рассердился Войтек.
— А нет? Как бы она тогда просила солнышко пригреть её, а дождик — полить?.. Цветы и травы тоже разговаривают…
— А ты слышал?
— Слышал.
— Что же они говорят?
— Да много чего… Ой! Вот и сейчас — слушай!
Войтек прислушался. И в самом деле, с лугов, из лесу доносился шорох и шёпот, словно тысячи крохотных существ тихонько переговаривались между собой.
— Ой! — опять вскрикнул Куба.
Старший вытаращил глаза — ему казалось, что так лучше слышно, — и замер.
Теперь уже звуки сливались в слова, всё более явственные, понятные. Они звучали где-то далеко и в то же время совсем близко, как будто их кто нашёптывал на ухо.
Не то жужжание, не то пение, не то перезвон полевых колокольчиков доносились до мальчиков:
Тсс!.. Всё спит!..
Из серебристых сит
Давайте сыпать, сыпать мак!..
Пока окутал землю мрак,
Пока звезды рассветной нет,
Пока не вспыхнул зорьки свет,
Росу мы сеем — травы спят,
Мы сеем сны над кровлей хат
Из серебристых лунных сит!..
Тсс!.. Всё спит…
— Слышишь? — прошептал Куба.
— Слышу. Я боюсь! — сказал Войтек и крепче прижался к брату.
Голоса приблизились и зазвучали ещё отчётливей:
Тсс!.. Всё спит!..
Свет месяца дрожит…
По золотым ржаным полям,
По пряным травам и цветам
Мы водим лёгкий хоровод —
Он в ночь далёкую плывёт.
Плывёт он в ночь волшебных снов,
Скользит по венчикам цветов,
Их аромат в ночи разлит…
Тсс!.. Всё спит…
Вдруг в камнях, в траве, в кустах что-то зашуршало, затопотало, будто множество маленьких торопливых ног. Мальчики даже дыхание затаили, шею вытянули — смотрят, вытаращив глаза: что за чудеса!
На меже, под старой, дуплистой грушей, толпятся в траве маленькие человечки в разноцветных одеждах; вот, взявшись за руки, они принялись танцевать.
— Гномы!.. Гномики! — прошептал Войтек.
Тут взошла луна и залила полянку серебряным сиянием.
— Король! — воскликнул Куба сдавленным голосом. — Ой! Король… — и показал пальцем на старую грушу, из дупла который исходил яркий, белый свет.
Ослеплённый этим внезапным светом, Войтек сначала ничего не мог различить, но, когда глаза немного привыкли, увидел в дупле старенького короля в белой мантии, в короне и с золотым скипетром в руке.
Войтек не успел ахнуть, как в большой куче хвороста и терновника, сложенной Петром, золотыми пчёлками зароились маленькие юркие искорки и зазмеились золотые язычки пламени.
А в воздухе опять зазвучал тихий, звенящий напев:
Тсс!.. Всё спит!..
Как искр рой кружит!
Смотри! Костёр в траве зажжён,
Росинкой каждой отражён,
Всё громче хруст, и шип, и треск,
Всё выше в небе ясный блеск!
Гори, купальский наш костёр,
Рвись выше леса, выше гор!
Как добрый хворост наш трещит!..
Тсс!.. Всё спит…
Песня ещё не смолкла, когда кучу хвороста и терновника охватило яркое пламя, осветив гномиков, которые быстро и легко, словно паря в воздухе, танцевали вокруг костра. От этого мелькающего хоровода кружилась голова.
— Ой, ой!.. — испуганно крикнул Войтек. — Тятя!.. Гномы пляшут!
— Король! Король! — как зачарованный шептал Куба, не сводя глаз с дерева. — Тятя, король!
Втянув голову в худые плечи, он стал похож на сонную птицу, дрожащую от холода и страха.
Но Пётр ничего не видел и не слышал. В пропотевшей рубахе, налегая на соху, он допахивал последнюю борозду, и глаза у него светились тихой радостью.
Допахал, воткнул соху в землю и, окинув взглядом необъятное, залитое лунным сиянием небо, снял шапку. Потом взял лошадь под уздцы и зашагал к опушке, где сидели ребятишки.
Шёл он легко, бодро, будто и не работал только что, а отдохнул хорошенько, и на душе у него было так же тихо и светло, как этой лунной ночью.
Шёл, а в воздухе раздавались нежные, приглушённые звуки, будто пение невидимых скрипок…
Тсс!.. Всё спит!..
Работой пахарь сыт,
И отдохнуть ему пора!
А мы танцуем до утра,
А наш огнистый хоровод
Всю ночь кружится напролёт!
Пока хоть искорка горит,
Пока не вспыхнул свет зари,
Не заиграл в слезинках рос,
Не раскидал по небу роз,
Наш хоровод кружит, кружит!..
Тсс!.. Всё спит…
Как заворожённый слушал Пётр эту песню, глядя на озарённые луной просторы, а рядом, чётко вырисовываясь на земле, чернела его короткая, приземистая тень.
Взглянул на неё Пётр раз, взглянул другой и тяжело вздохнул.
Разве не так же вот, как эта тень, ходит за ним по пятам его чёрная доля?
Понурил он голову, задумался и уж не слышал больше звучащей в воздухе музыки.
Вот поднял он целину, распахал поле. А чем его засеешь, когда ни зерна нет, ни денег?
Что заработал на лесопилке и на чёрный день отложил — ушло на соху, борону, на топор да на хлеб. Как ни трясись над тряпицей с деньгами, как ни сжимай её в кулаке, кузнецу всё равно платить надо, да и за соль тоже. Последний грош на днях истратил…
Что делать? Как помочь земле родимой, чтоб не тосковала, не томилась понапрасну?..
Поглощённый заботами, шёл Пётр домой, а тень скользила за ним. Пётр в калитку — и тень за ним. Пётр в дверь — и тень тут как тут. Так и улеглась, как неразлучный товарищ, на пороге, а может, и в дом прошмыгнула, кто её знает. Но Петру не до неё было; швырнув шапку на стол, он тяжело опустился на лавку и погрузился в невесёлые думы.
Вдруг скрипнула дверь — и на пороге появилась Марыся.