Евгений рос без отца, но мать Евгения — врач — всячески внушала ему уверенность в своих силах, уважение к памяти отца. По описаниям матери отец был примерно такого же роста, как Михаил Варламович, на полголовы ниже Евгения. Так же был немногословен, так же быстро говорил, так же был стремителен.
Пока они поднимались в паровозную кабину, настроение падало. Считанные минуты! Что увидишь? Что поймешь? А такая ответственность! Евгений отряхнул плащ-накидку, с блаженством вдохнул горячий, пахнущий углем запах паровозной кабины.
Человек с кулацким хитрым лицом и с бородкой оторвал взгляд от манометра и повернулся к ним.
— Добрый вечер! — приветствовал Михаил Варламович и кивнул его бородатому напарнику с бульдожьими, округлыми, вывернутыми ноздрями и брезгливо отвислой губой.
— Добрый! — ответил первый таким тоном, будто хотел сказать: «Принесла вас нелегкая на мою голову. Век бы вас не видел!»
— Где хорошие цветы, туда и пчела летит, — обронил Кулашвили.
— Здравия желаю! — бодро сказал и Евгений и заметил, как второй мертвенно-голубыми глазами посмотрел на Михаила Варламовича в упор, а ему, Евгению, даже не кивнул. Но вроде бы принял к сведению его присутствие и его приветствие.
Может быть, оттого, что уже немало наслушался о махинациях контрабандистов, может быть, оттого, что столько рассказывали контролеры о всяких ухищрениях, но Евгений ощутил себя в бою, хотя оружия никто не обнажал. Никто не кидался друг на друга. Все было чинно, мирно, чуть ли не благодушно. Евгений посмотрел на Михаила Варламовича и не сумел уследить за его взглядом. В несколько секунд взгляд Кулашвили облетел и паровозную кабину, и лица неприветливых бородачей.
Михаил Варламович не сделал и шагу. Ни шагу но сделал и Евгений, но чувствовал, как весь его организм переключается на иную скорость, на иной ритм. Сейчас не могло быть разговора о неопытности, не могло быть скидок на молодость. Прозеваешь — пеняй на себя. Сейчас Евгений Никитин с Михаилом Варламовичем были на равных.
Евгений переступил с ноги на ногу, и кусок угля скрипнул под его сапогом. Взгляд Михаила Варламовича уже был на этом куске угля, измерил его расстояние от общей кучи. По его глазам, по их короткой вспышке Евгений догадался о молниеносной мысленной работе, проделанной Кулашвили. И вот Кулашвили обронил:
— Правильно!
А что правильно? Евгений случайно задел этот кусок угля! Что правильно? Что он усмотрел, прикинул? О чем он?
— Ну-ка, возьми штырь, пошарь им, как минер щупом, пошарь в этом уголке и в этом угольке, — повеселел Кулашвили и мгновенно взглянул на лица бородачей. Выражение некой грусти сквозило в их глазах.
— Все правильно, — еще увереннее и энергичней продолжал Кулашвили, успев заметить, что и от Евгения не укрылось изменение настроения бородачей. Михаила это обрадовало, он оценил сметку молодого пограничника. — Пошуруй в уголке, поищи в угольке.
Орудуя теплым штырем, Евгений начал проникать в угольную кучу. Каждую секунду казалось, будто он что-то нащупал, на что-то наткнулся, но в ту же секунду все оказывалось ошибкой.
Михаил положил руку на штырь. Вдвинул его примерно на метровую глубину.
— Молодец, Евгений, спасибо! Быстро нашел. Разгреби теперь.
«Может, и правда, я нашел, а может, показалось», — боясь верить, подумал Евгений и схватился за лопату.
Машинист с кулацким лицом опять подошел к манометру и насмешливо бросил:
— Как наиграетесь с угольком, так заровняйте в уголке, чтобы порядочек был!
— Будет, Зернов, порядок, будет!
Но Зернов сделал вид, словно не слышит. Он обернулся к своему помощнику:
— Слушай, Бронислав! Как у нас с водой?
— Все в норме, — ответил Бронислав Бусыло. Его мертвенно-голубые глаза как бы впервые столкнулись с быстрым взглядом Евгения. В такой совсем не подходящий миг Бронислав позавидовал волевому, резко очерченному подбородку Евгения. Потрогал свою бороденку, маскирующую безвольный рот, и точно стесанный подбородок. Потрогал и с тоской вздохнул. «И где он себе таких ребят откапывает! — один к одному, чума им в печенку!»
— Ну вот и сверточек! — подхватывая с лопаты Евгения находку, улыбнулся Михаил, подмигнув счастливому Евгению. — Опять чулки? Однообразную продукцию заладили.
Гробовое молчание.
Взгляд Зернова помимо воли оторвался от манометра и воровато метнулся к топке. Это заметил и Евгений, но значения не придал. Он еще держал лопату и ощущал на пей блаженный груз. Сверток был в руках Михаила Варламовича, тот уже вскрыл находку и на глаз насчитал двадцать пар дамских чулок, а Евгений все еще жил торжеством. Он и не предполагал, что скрывается за маской равнодушия Зернова.
— Открой топку и осмотри! — сказал Михаил Варламович, глядя в упор на Зернова и видя, как тот моргнул, точно ему вдруг соринка в глаз попала!
Евгений улыбнулся, серые глаза спрашивали: «Что там, в топке, увидишь?»
— Откройте топку, Бусыло! — попросил Кулашвили помощника машиниста. Тот тер глаз тыльной стороной ладони и, не опуская руку, небрежно ответил:
— Если нужно, открывайте сами!
— Разрешите мне? — шагнул к топке Евгений. И он взялся за лопату.
— Погоди, погоди, — мягко, благодаря за готовность помочь и одновременно почему-то отстраняя и беря из рук Евгения лопату, сказал Михаил Варламович. И, не поворачивая головы, блеснул глазами в сторону Бронислава Бусыло. У того еще ниже отвисла темная брезгливая губа.
«Неужели? — неслось в мозгу Бронислава Бусыло. — Неужели? Что скажет Сморчков!»
«Ничего, ничего! — успокаивал себя Зернов. — Пронесет!»
— Ну, ладно! — Кулашвили открыл топку. Дохнуло в лицо раскаленным углем. Кулашвили отпрянул от огня, успев заметить, с какой надеждой глянул на огонь Зернов и как заняла прежнее место нижняя губа Бронислава Бусыло. Надежда в глазах Зернова вспыхнула еще ярче.
«Тут же огонь!» — хотел сказать Евгений, отклоняя от жара лицо и заслонясь руками, но промолчал.
Кулашвили шагнул к топке и поднял лопату. Снова губа Бронислава опустилась, а надежда в глазах Зернова померкла. Он подумал: «Что скажет о нас и, главное, что скажет обо мне Сморчков?»
Четкими, отработанными движениями Михаил Варламович отбросил раскаленные угли в глубину топки. Бросок, бросок… еще… еще бросок. Как жжет! Просто обжигает! На мгновение глянул на Евгения. Никитин стоял наготове, протянув руки к лопате. Михаил Варламович поблагодарил его улыбкой и снова взялся за дело. Вот и примоченный уголь… вот уже мокрый… потянуло паром. Откинул и мокрый уголь. Вот слой мокрой золы. Отброшена и она. На решетке показалась труба. Зацепить бы ее. Как жжет руки. Подпер ломом топку.
Евгений взялся за рукавицу, но Михаил Варламович надеть ее не позволил. Сам натянул рукавицу, мгновенно выхватил трубу и бросил на пол. В ней оказались советские деньги и восемьдесят пар чулок…
Возвращались под дождем. Он хлестал еще отчаянней. Но душа Евгения пела. Первое крещение! Он ступал тверже. Рядом шел Кулашвили. Нет, он, пожалуй, был почти одного роста с Евгением. Он так помог ему, Евгению! Он облегчил его первые шаги. Поверил в него.
Кулашвили сказал на ходу:
— Тут лавочка! Эти двое не только от себя работают. И ты ведь тоже догадался, что сверток, который ты нащупал в угле, был для отвода глаз. Чтобы самое ценное им провезти удалось.
«Я нащупал? Я догадался?.. — Евгений ступал в лужи и не замечал дождя. — Нет, это он! Но какой человек! Как успокоил меня этой, пусть незаслуженной, похвалой. Как ободрил! Мне теперь будет легче. Да я из кожи вылезу, а оправдаю его доверие».
— Ты, Женя, всегда следи за нижней губой этого Бусыло. Он ею не владеет, — пояснил Кулашвили. — А Зернова глаза не слушаются, нет-нет, а к тайнику и прыгнут. И помни: эти двое никогда в одном месте не прячут. И за руку их не схватишь! Хитрые!
— Товарищ старшина! — Проводница, смешно сморщив лицо, как бы таким образом обороняясь от дождя, выглянула из вагона. — Вот опять бесхозная литература, и в агиткарманы напихали. — Она передавала пачку журналов, как что-то грязное и постыдное, испытывая неловкость.
Брезгливо покривилось и лицо Михаила.
— Что, Ольга? Опять в туннелях?
Ольга тщательно вытирала руку тряпкой и, отодвинувшись от дождя, прошептала:
— И в туннелях понапихали в темноте. Передайте Домину: пожилой тип в Аахене дарил пассажирам фрукты и брошюрки. В этой пачке несколько штук есть.
— Спасибо, Ольга!
— За что? — искренне удивилась она.
Михаил обернулся, я луч его фонарика осветил статную фигуру, круглое доброе лицо, большие глаза.
— Как твоя сестра дочурку свою назвала? Не Олей?
Проводница счастливо рассмеялась и благодарно кивнула.
Около хвостового вагона вынырнула плотная фигура.
— Василий! — Михаил узнал бывшего морского пехотинца — сигнальщика Василия Алексеевича Оленика. Михаил дотронулся до руки Никитина, предупреждая о чем-то. Никитин решил, что старшина задел его случайно, и направил фонарик на Кулашвили. Старшина улыбался доброжелательно, но смущенно. Кулашвили, как всегда, ждал от Василия точных сведений и, как всегда, ощущал себя виноватым, что сам не может быть одновременно на всех участках.
— Зайдем ко мне на пост! — пожимая им руки, пригласил Оленик.
Зашли в его будку. По окнам лупил дождь. А в печке потрескивал огонь. На огне стоял котелок. Аромат разваренного пшена и приправ защекотал ноздри. Рядом посвистывал помятый, ярко начищенный чайник.
Оленик несколько медленно наклонился к тумбочке и начал доставать сахар и стаканы. Михаил остановил его: некогда. Спросил о радикулите.
— Замучал… проклятый, — вздохнул Оленик и повернулся к Никитину. Никитин увидел полосатую тельняшку в расстегнутом вороте чистой, починенной сатиновой рубашки. Поверх нее, напоминая бушлат, ладно сидела телогрейка. — Радикулит замучал и… вот, — он ключом отомкнул замок на другом ящике, отворил дверцу и указал флажком на смятые и надорванные листовки. — Сжечь, что ли?