— Вот что, — сказал Михаил. — Я грузин! Грузины всякие бывают, белорусы, русские всякие бывают: честные и не очень честные. Так запомните и передайте! Мне платит государство. И к этим рукам, — он протянул вперед неразличимые во тьме руки, — к этим рукам за всю жизнь ни одна грязная копейка не пристала и, клянусь, пе пристанет!
— Жаль! Очень жаль!
— Чего жаль?
— Не чего, а кого! Вас жаль, вы просто не любите жизнь, не цените ее, не любите своих близких. Подумайте, вокруг никого нет. Как видите, ночь. Подумайте! Вы, может быть, сомневаетесь, не обманем ли мы вас. Но все доскональные условия можно выработать так, чтобы они вас устраивали, хотя я уполномочен обо всем договориться немедленно. Учтите, если вы почувствуете, что мы не выполняем хоть один пункт договора, вы немедленно можете отказаться от своего рапорта о демобилизации, и вас, разумеется, с удовольствием снова примут на службу. Но уверяю вас — дело это верное, обман и промах исключены. В противном случае, не примите это за угрозу, я не ручаюсь за вашу жизнь… и не только за вашу!
Увидев резкий свет автомобильных фар, незнакомец шагнул в сторону и исчез.
А около Михаила остановился газик.
— Милости прошу к нашему шалашу! — весело предложил Леонид Леонидович Домин. — Узнаете этого товарища? — и подсветил фонариком лицо Чижикова. Тот на заднем сиденье улыбался. — Михаил, садись. Заедем ко мне. Мы за тобой кинулись в погоню, не зря же бензин жгли! Ну!
Михаил сел около Алексея. Газик тронулся.
— Миша, извини за любопытство: в свете фар вас было двое: ты и…
— И прямо персонаж из детектива. Один типчик сначала уговаривал меня демобилизоваться или не замечать темные дела контрабанды, большие деньги сулил. А потом даже угрожать стал, — сказал Михаил, с удовольствием отдыхая в машине. — Для них деньги — словно семечки.
— Да ты о семечках еще расскажешь подробно.
Газик летел мимо домов, поворачивал, набирал скорость.
— Ну вот, приехали. Прошу…
Они поднялись на третий этаж. Отворив дверь, Леонид Леонидович вынул ключ, положил его в карман и пригласил:
— Входите!
Коридор двухкомнатной квартиры Доминых был весь украшен отлично выполненными цветными снимками. Гордо возвышалась Белая вежа — крепостная башня, в виде правильного цилиндра, увенчанного четырнадцатью зубцами. Увидев, как ею заинтересовались гости, Леонид с улыбкой сказал:
— Буду гидом. Хотя давно, давным-давно пора съездить на экскурсию. Ведь мы же охраняем и ее! И пущу! В пуще хоть раз-то были? Знаю, знаю: три с половиной раза.
— Зачем же стыдить нас? Расскажите, если знаете, — попросил Алексей Глебович, поругав себя за то, что и в самом деле ни разу не был в Белой веже.
И Домин рассказал им о Беловежской пуще.
Рассказывая, он всматривался в Михаила Кулашвили. Сегодня обнаружил под вагоном магнитный тайник, который естественно вписывался в конфигурацию днища. А в тайнике — микропленка с важными сведениями и снимками. В соседнем вагоне, в собачьем ящике, скорчившись, затаилась женщина. И все это открыл Кулашвили. Около таможенника, в досмотровом зале, первым указал на фонарь иностранца, в котором было ловко замаскировано оружие.
— Михаил, — не выдержал Домин. — Как тебе удалось за стеклом в туалете вагона обнаружить три слитка золота и листовки?
Михаил и Алексей рассматривали снимки сосен, елей, грабов Беловежской пущи. Медью светились сосны, веяло вечностью бытия. И Михаил нехотя оторвал от них взгляд.
— Зеркало было слишком тщательно вытерто, особенно по краям! А обычно оно по краям туманно. — И он снова как бы вошел в Беловежскую пущу.
Присели около журнального столика на полумягкие, с удобными спинками, кресла.
— Леонид Леонидович, у вас прямо — филиал Беловежской пущи, — заметил Чижиков, увидев оленьи рога на книжном шкафу и перья птиц на книжных полках. Перед синими томами «Истории» Соловьева блекло-зеленым цветом выделялись длинные стебли душистой травы зверобоя.
— Какой запах! — втянул в себя аромат Чижиков. — Так, Миша, о каких семечках речь?
— Да милая такая бабуся, божий одуванчик, решила порадовать знакомых, вот и повезла мешочек с подсолнухами… За границу…
— Ну и что же?
— Уж очень бережно перекладывала мешок с места на место. Словно он или разбиться может, или зазвенеть ненароком, — ответил Михаил.
— И не разбились подсолнухи? — с улыбкой спросил Чижиков.
— Нет. Но не видел никогда я, чтобы с такой нежностью к подсолнухам относились. Наверное, думаю, очень дорогому человеку везет, если так дорожит этим мешочком. Прямо на колени бабуся поставила, обняла, как малое дитя. Так только хлеб держал тот господин, у которого в булке золото оказалось… Помните?
Домин кивнул. Он потом «выпотрошил» этого респектабельного господина и кое-что существенное узнал от него…
— Ну-ну? — нетерпеливо спросил Чижиков.
— Ну, я у нее мешочек из рук хотел взять, она как глянула на меня…
— Кому подсолнухи? — спрашиваю.
— Да одним знакомым, — небрежно отвечает, а держит — как сокровище. Короче, семьдесят восемь золотых колец везла бабусенька… в мешочке…
Поговорили еще о делах.
Потом Домин включил магнитофон, и зазвучал джаз. Домин встал, быстренько поставил на журнальный столик бутылку сухого вина, рюмки, фрукты, сыр, шоколадные конфеты.
— А на нижней полке что в коробках, Леонид Леонидович? — спросил Чижиков, в такт музыке постукивая пальцами по столику.
— А это — лучшие джазы. Моя слабость.
Домин испугался: могут спросить о жене. Он сейчас острее понял, как ее не хватало, и потому особенно оценил тактичность гостей. Никто из них и словом не обмолвился о Ирине…
— Да, в этой комнате вокруг — природа, — сказал Михаил, задумчиво вглядываясь в фотографии аиста, чисто-белой кувшинки, малой кубышки и тростника. Не обошел он вниманием и стройного шилохвостя: коричнево-бурая голова, на затылке перья медно-бронзовые, спинка серая, брюшко подернуто седой рябью. Он снят в момент отрыва от седой ряби воды.
— Вся природа для души, для воспитания души, — тихо сказал Леонид Леонидович. — Чем ближе мы к природе, тем сильней и естественней… Ну, — он наполнил рюмки, — за встречу!
В прихожей раздался звонок. Домин открыл дверь.
— Давай к столу! — обрадовался он приходу Валентина Углова. — За словарь спасибо, а за опоздание выговор!
— Твою просьбу выполнял, — поправив волосы и садясь за стол, мягко сказал Углов.
— Эх, тридцать лет тебе, а седой, — с сожалением и сочувствием сказал Домин.
— Поседеешь, — за Валентина ответил Чижиков. — Он десятый язык, испанский, осваивает.
— Да бросьте об этом. Минеральная есть? — Взял поданную ему Доминым бутылку «нарзана», на три четверти заполнил фужер, капнув сухого вина.
— Фрич, как венгры пьют, разбавляя, — улыбнулся Домин. При Ирине месяцами не притрагивался к рюмке, не разрешал себе и без нее. Но в такие редкие встречи разбавлять не хотел.
— Ну, будьте! — Валентин тонкими пальцами взял фужер. — За всех вас и за здоровье! — Он отпил полглотка и поставил фужер поодаль от себя.
Даже убежденный трезвенник Михаил удивился:
— Почему так мало?
— От стакана пива, а не то что от рюмки вина происходит микрокровоизлияние в мозгу. Так что, воздерживаюсь…
— Так ты, Валентин, выписал названия статей из этих последних изъятых журналов?
— Да, потом руки мыл.
— Мне тоже приходится, — Домин обратился к Чижикову, — порою между страницами закладывают листовки. Вот и листаем. Прочитай названия. Мне это для политзанятий пригодится. Уничтожать эти журналы мало, надо их же пропаганду обращать против них. Ну прочти, где твоя записная книжка?
— Буду я записную книжку пачкать! — Углов достал из кармана лист и подал Домину, явно показывая, что читать не намерен.
Домин пожал плечами, развернул лист.
— «Мир с богом!» — название брошюры. Это у того отобрано, у кого Михаил в обшивке автомашины нашел четыре тысячи крестиков! Дьяволы! Одной рукой крестятся, другой спекулируют на вере. Три шкуры с верующих дерут, в пять раз дороже продают эти крестики!
— Машину-то конфисковали… как положено, — успокоил его Михаил Варламович.
Домин встряхнул головой, словно отгоняя кошмарные видения.
— Я думаю, что все это чтиво сводится к трем течениям: разврат, преступления и деньги. Они не живут, а притворяются, что живут. Валентин, помнишь, как ты у инженера, с рыжими усиками, спросил: нужен ли ему журнал с вульгарщиной? Помнишь, он замялся? И в следующий раз к нам приехал без таких журналов! Даже вопрос подействовал! А чего врать-то? Когда я впервые такие фотографии увидел, ночью спать не мог от омерзения, от этой пошлости. У таких людей в большом почете его величество Свинство. А ну их! — и он включил магнитофон.
Все внимательно вслушивались в песню, и каждый думал о своем.
Днем и ночью, зимою и летом
Я надеюсь и верю, и жду,
Что уйду обязательно в небо
И хоть раз еще в море уйду.
Знаю, скажешь: «Не те уже годы.
Понапрасну теперь не труби:
Улетели твои самолеты,
И уплыли твои корабли…»
Но душа еще старой не стала,
И мечте не положен предел.
И хоть видел на свете немало,
Сколько я повидать не успел…
И то в море гляжу, то в высоты,
Что-то там исчезает вдали:
Не мои ли летят самолеты,
Не мои ли плывут корабли?..
В мечтах Алексея взрезала крутую волну его яхта, кренясь белым парусом, напоминая кромку пены на гребне волны.
А перед Доминым простерлась Туркмения, ее пустыня, Копет-Даг, Каракумский канал и заставы, заставы, заставы…
А Михаил вдруг почувствовал, какая тоска, должно быть, сжимает сердце Домину, когда он один в комнате, а больная жена где-то так далеко… А моя Нина? Диабет! Сама себе уколы делает. И она мне дороже, дороже с каждым днем. Не знаю, что со мной будет, если с ней случится то же, что и с Ириной. Как мы еще мало вместе, кажется, только вчера встретились!.. Нина, Ни