Пятница, 13.12
Шел всю ночь напролет. Окраины Парижа. Это был день, когда мой дед отказался вставать с кресла, вынесенного на улицу, перед дверью. На заднем плане крестьянский двор, между проржавевшими железными стойками была натянута проволока, на ней – бельевые прищепки. Утки возились в небольшой глинистой яме, в которую набежала вода. На некотором отдалении – сарай и домик, какие строят для вышедших на пенсию работников железной дороги. По этой ветке поезд ходил всего лишь раз в день. Мой дед сидел в кожаном кресле, закутанный по грудь в одеяло. Он отказался вставать с кресла безо всяких объяснений. Поскольку погода была хорошая, его оставили сидеть, потом же ему построили нечто вроде временной будки, стены которой были устроены так, что их можно было легко и просто снова разобрать, если на дворе становилось тепло. Крыша покрыта рубероидом. За спиной у деда, в первом здании за крестьянским двором, находится ресторан. В меню указано много всего разного, но официантка говорит всегда: этого у нас больше нет, а вот это только что кончилось, а свинины нет тем более, потому что мясник ничего толком не поставляет. Есть только рыба, разных видов, и так каждый день, с тех пор как существует это заведение. Между столами тут, между прочим, расставлены аквариумы, в которых плавают карпы, форель и некоторые совсем уж экзотические рыбы, среди них – электрический угорь, который может выпускать мощные разряды тока. Но этих рыб никогда не вынимают из воды и не пускают в пищу; откуда рыба попадает на кухню, остается загадкой. «Если мне хочется есть, то хочется очень», – было написано на всех аквариумах, и стоило забросить туда крошки, как рыбы жадно набрасывались всей стаей. Дед как-то раз дал понять, что у него такое чувство, будто у него переломаны все позвонки, и только когда он сидит, откинувшись в кресле, они еще как-то держатся вместе. Если же он встанет, позвоночник, дескать, рассыпется как груда камней. Особенно это заметно, по его мнению, по ключицам: для наглядности он попытался сделать нечто вроде круговых движений плечами, и то, что с одним плечом это никак не получилось, служило, с его точки зрения, доказательством того, что его ключицы не имеют никакой прочной опоры в позвоночнике, особенно левая. Одиннадцать лет дед просидел в кресле, потом он встал, пошел в ресторан, находившийся за его будкой, заказал себе еду, поел рыбы, а когда он хотел расплатиться, оказалось, что бумажные деньги, которые у него были с собой в кармане, уже вышли из оборота, их отменили много лет тому назад. Дед отправился в гости к своей старой сестре, улегся там в кровать и снова отказался вставать с нее; бабушка перестала что бы то ни было понимать, зато все очень хорошо поняла сестра; бабушка приходила каждый день и все пыталась уговорить деда подняться, но он не желал ее слушать. Месяцев через девять бабушка стала ходить не каждый день, а раз в неделю, и так продолжалось сорок два года. В их золотую свадьбу она пришла даже два раза подряд за неделю, потому что день свадьбы был как раз накануне ее обычного визита. Дорога была длинной, и она всегда приезжала на трамвае. Но по прошествии многих лет трамвайную линию ликвидировали, рельсы разобрали и пустили автобусы. Всякий раз, когда бабушка приходила, она приносила с собой дедушкины резиновые сапоги, показывала ему и пыталась уговорить его встать и надеть их. Прошло сорок два года, когда произошла небольшая неприятность. Толпа пассажиров выпихнула бабушку из автобуса, и пакет с сапогами вывалился у нее из рук, она же не успела его подхватить, как уже подкатил следующий автобус и проехался прямо по сапогам. Что делать? Прежде чем идти к дедушке, бабушка купила новые сапоги. Увидев обновку, дедушка заинтересовался и пожелал проверить, будут ему жать эти сапоги или нет. Он натянул их, встал и пошел с бабушкой. Два с половиной года спустя он умер после удачной игры в кегли, когда он выиграл все партии. Он умер от радости, поскольку его больное сердце просто не выдержало, слишком велика была радость.
Взгляд в сторону большого леса среди бури. Весь день шел дождь, всю ночь, холодный и сырой, вперемешку со снегом. Обломки трейлера, попавшиеся на глаза перчатки, ночной марш-бросок, авария, встреча с русскими, которые приняли меня. Холм в городе образовался из мусора, накопившегося тут в эпоху Людовика XIV, в те времена тут было чистое поле, отходов было так много, что они образовали плотную массу, и теперь посреди города возвышается обыкновенная гора с мощеными улицами и высокими домами.
Я пытался найти стрелу Клода, которую он всадил высоко в ствол дерева и которая все время неизменно торчала из ствола, но она истлела за эти годы, сказал он, и недавно свалилась; он нашел ее на земле, в стволе остался только наконечник. Птицы использовали эту стрелу как ветку и садились на нее, часто он видел, говорит Клод, что там сидело по пять-шесть дроздов одновременно. Лимон, маленький и высохший, который он сорвал в Ин-Галле во время путешествия по Сахаре, с первого дерева, сохранился у него до сих пор. Порох и патроны, сказал Клод, он делает сам, даже ружье он смастерил своими руками.
К утру я добрался до окраин Парижа, но до Елисейских полей нужно было идти еще полдня, я дошел дотуда, притом что мои ноги так устали, что я двигался уже бессознательно. Один человек решил пройти через лес и сгинул там. Один человек гулял в одиночестве со своей большой собакой по широкому пляжу, и у него случился сердечный приступ, но поскольку поводок был намотан у него на запястье, он продолжал двигаться вперед – собаке хотелось побегать, и она тянула изо всех сил. У одного человека была живая утка в тряпичной сумке. Слепой нищий играл на аккордеоне, ноги его были до колен укрыты полосатым одеялом. Рядом стояла женщина с алюминиевой кружкой для денег в руках. У них тоже была тряпичная сумка, из которой выглядывала больная собака. С больной собакой можно заработать больше денег. Часто, когда я смотрел в окно, мой взгляд падал на широкий песчаный пляж. Там были сильные волны, прилив и только предрассветная мгла. Хиас[31] говорит, что он видит до самого края света. По его словам, мы вплотную приблизились к дыханию того, что именуется опасностью.
Несколько официантов бросились в погоню за собакой, удравшей из кафе. Легкий подъем дороги оказался для старика настолько крутым, что он, прихрамывая и тяжело дыша, с трудом катил рядом с собой велосипед. В конце концов он раскашлялся и остановился, дальше идти он не мог. На багажнике сзади у него была прилажена замороженная курица из супермаркета.
Поиски перуанской музыки для арфы с певицей. Экзальтированная курица, ожиревшая душа –
Суббота, 14.12
Вспоминается вот еще что: я пошел к Айснерше, она была еще усталая и не оправившаяся от болезни. Кто-то ей, вероятно, сказал по телефону, что я пришел пешком, я не собирался ей этого говорить. Я чувствовал смущение и положил свои больные ноги на второе кресло, которое она мне пододвинула. В смущении у меня в голове мелькнула фраза, и, поскольку ситуация и без того была странной, я произнес ее. Мы вместе будем варить огонь и останавливать рыб. Она посмотрела на меня и улыбнулась тонкой улыбкой, она знала, что я – человек, пришедший пешком и, следовательно, незащищенный, и потому поняла меня. На короткое, прекрасное мгновение в моем смертельно уставшем теле разлилась мягкость. Я сказал, откройте окно, с недавних пор я умею летать.
Вместо послесловияТоржественная речь в честь Лотте Айснер по случаю вручения ей премии Хельмута Койтнера
Дамы и господа,
сегодня мы чествуем Лотте Айснер, Айснершу. Бертольт Брехт, который со свойственной ему наглостью чаще всего говорил правильные вещи, первым назвал ее так, и это прижилось.
Айснерша – кто же она? Скажу с самого начала: она наша совесть, совесть «нового немецкого кино», а со времени смерти Анри Ланглуа[32] – совесть мира в кино. Сбежав от варварства Третьего рейха, она выжила, и теперь она среди нас, на немецкой земле. То, что вы, Лотте Айснер, вообще снова ступили на эту землю, можно считать одним из чудес, дарованных нам.
Благословенны руки тех, кто вручил ей премию Хельмута Койтнера, благословенно место, на котором она сейчас сидит среди нас, в Дюссельдорфе, и благословенна ваша симпатия, дамы и господа, которую вы выказываете ей своим присутствием.
Ланглуа, этот дракон, охранявший наши сокровища, бронтозавр, чудесное чудище, он ушел от нас, и теперь с нами осталась одна только Айснерша. Лотте Айснер, я приветствую вас и обращаю к вам слова почтения как к последнему мамонту, оставшемуся на этом свете; как к единственному человеку на этом свете, который знает кино с момента его рождения, или, точнее, вы лично знали всех, кто был на виду с самого начала истории кинематографа, и часто помогали им. Среди них кудесник Мельес, снимавший свои фильмы в 1904–1914 годах, хотя вы и познакомились с ним несколько позже, потом Эйзенштейн, Чаплин, Фриц Ланг, Штрогейм, Штернберг, Ренуар, все. И не было никого, кто не почитал бы вас. Так было и с последующими поколениями, и с нынешним, моим поколением.
Айснерша – цель наших паломничеств, и в ее маленькой парижской квартирке можно встретить почти одних только молодых людей, которые собираются вокруг нее, потому что она сохранила молодость духа. Постарело только ваше тело, доставляющее порой досадные неприятности, притом что вам было бы гораздо милее отправиться с нами в горы.
Лотте Айснер, я не могу не сказать о том позорном моменте, когда вы трусливо вознамерились просто сбежать от нас и уйти из этой жизни. Это было в 1974 году, и мы, «новое немецкое кино», были тогда еще зеленой порослью, не укрепившейся на твердой почве, «киномолокососами», как называли нас в насмешку. Мы не могли допустить того, чтобы вы умерли. Я сам тогда попытался заговорить судьбу; я сам тогда написал, простите, процитирую: «Айснерша не имеет права умереть, она не умрет, я не позволю. Она не умрет, нет. Не теперь, сейчас нельзя. Нет, сейчас она не умрет, потому что не умрет. Я иду твердым шагом. Земля дрожит предо мной. Моя поступь – поступь бизона, на привалах я как гора. Поберегись! Она не имеет права.