мы добыли напалм и произвели эксперимент под открытым небом возле свалки, нам это было нужно для демонстрации ужаса. Нас застукали, но мы от всего отпирались. Я услышал ворон, вскочил с кровати, распахнул окно, над городом, почти еще в потемках, летали одни сплошные вороны. От снега все белым-бело, город весь заметен снегом. А утро явилось из черноты, и это не сон. Большой универмаг еще не открылся, но продавец уж вынес лошадку-качалку с тележкой и подключил ее к электричеству. Повсюду владельцы магазинов чистят лопатами тротуар.
Глубокий снег за Пфеффингеном; по лесному склону вода стекает с моей скоростью на дорогу маленькими неглубокими ручейками, по которым идут странно пульсирующие волны, тут посыпали солью. Какая-то машина скатилась с дороги по небольшому откосу и остановилась ровно у одиноко стоящей яблони. Молодые люди и несколько крестьян решили, что, может быть, удастся выкатить машину задом, но это оказалось не в человеческих силах. Мы символически потолкали ее, и всё.
Решил пойти через Бургфельден, а не через Цилльхаузен. Падает снег, крупные хлопья, но ветра нет, так что терпеть можно. Вверх по склону до Бургфельдена, все становится совершенно сказочным, огромные буки сомкнулись в купол, повсюду снег и пустынно. Два старика-крестьянина угостили меня лимонадом, потому что единственная корова сегодня не дала молока. Принял решение идти по тропинке в Шальксбург. Какая дорога! Сначала по колено в снегу, тропинки не видно, через поле, потом все стало как-то сужаться, дорогу теперь можно разглядеть. Следы диких животных. Деревья и кусты выглядят совершенно нереально, даже самые тонюсенькие веточки облеплены пушистым снегом. Дымка рассеивается, и открывается вид на серую и черную деревню где-то в самом низу. Затем крутой спуск через лес в направлении Фроммерна. Внизу становится сыро, снега почти нет, вылезает противная, холодная, мокрая трава. Балинген, Фроммерн, унылое уродство по сравнению с дорогой по холмам. Росванген, передышка на автобусной остановке. Мимо проходит ребенок с молочным бидоном в руках и смотрит на меня прямым испытующим взглядом, так что я не выдерживаю и отвожу глаза.
Потом снег, снег, снег с дождем, снежный дождь, я проклинаю творение. К чему все это? Я настолько промок, что обхожу стороной людей на раскисших полях, чтобы не смотреть им в лицо. Мне стыдно заходить в деревни. Встречаясь с детьми, я стараюсь придать своему лицу такое выражение, как будто я местный. В лесу на вырубке я взломал вагончик лесорубов. Пива не обнаружилось, только беспорядок, пластмассовые шлемы, защитные очки, морилка в больших количествах, разлитая по канистрам, так что я открыл окно, чтобы можно было продохнуть, спать тут будет невозможно, слишком тесно.
Тайфлинген – Пфеффинген – Шальксбург – Дюррванген – Фроммерн – Росванген – Доттерсхаузен – Дорметтинген – Даутмерген – Тюбинген – Гёслинген – Ирстинген – Тальхаузен – Херренциммерн – Бёзинген. Время от времени я выворачиваю наружу карманы куртки и отжимаю их как тряпки. В Ирстингене в гостинице справляли свадьбу. Серое, и черное, и разметанные облака покрыли собой землю. Мокрый снег лежит на полях, надвигается темнота, вокруг все пустынно, ни деревни, ни человека, никакого пристанища. На постоялом дворе в Херренциммерне как будто сдаются комнаты, во всем заведении внизу занят только стол для завсегдатаев, а так все пусто. За барной стойкой прыщавая бледная личность приблизительно моего возраста. Я спросил его, можно ли тут переночевать, а он для начала смерил меня взглядом с головы до ног. Он порезался, когда брился утром; он настолько прыщавый, что я из вежливости смотрю ему только на руки. Нужно спросить, сказал он, чтобы иметь возможность, выйдя за дверь, уже не скрывать неприятного впечатления, которое я произвел на него. Все занято, сказал он, вернувшись, притом что гостиница была пуста. Завсегдатаи, похоже, приняли его сторону в вопросе, стоит ли давать такому комнату; кто его знает, есть ли у него еще деньги, написано на одном туповатом лице. Я слишком промок, чтобы придумать какой-нибудь выход.
В Бёзингене меня взяли в частный дом две женщины, мать и дочь, они сразу прониклись ко мне сочувствием, и это было приятно. Я получил мятный чай, яичницу-глазунью и горячую ванну. По телевизору в прогнозе погоды сказали, что завтра должно стать лучше. Мать работает на дому, шьет розовые бюстгальтеры, целая гора этих изделий громоздится в кухне, я хотел подсесть к ней, понаблюдать, но слишком устал для этого.
По дороге я поднял с земли обрывок бумаги, это серединка страницы из журнала с жестким порно, которую кто-то разодрал на полоски. Я пытаюсь дополнить недостающие детали, чтобы представить себе, как могла выглядеть вся картинка, откуда тут, к примеру, появилась рука, откуда переплетенные конечности. Бросается в глаза, что на женщинах, хотя они и голые, огромное количество дешевых украшений. Одна из женщин блондинка, у одного из мужчин плохие ногти, а так больше ничего не разглядеть, кроме фрагментов гениталий.
Воскресенье, 1.12
За окном мяучит почти беззубая кошка, на улице сумрачно и дождливо. Сегодня первый сочельник[15], и почти через три дня я могу уже быть на Рейне.
Впервые было немного солнца, я подумал, что мне от этого станет хорошо, но тут рядом со мной обнаружилась моя тень, часто она была передо мной, потому что я шел на запад. В полдень она, моя тень, вертелась у меня под ногами и нагоняла на меня бесконечный страх. Снег придавил одну машину, она стала совсем плоской, как книга, эта машина. За ночь много снега растаяло, тут он лежит пятнами, а дальше, на холмах, снежный покров еще сохранился. Открытые просторы, холмы, между ними леса, поля опять стали немного коричневыми. Зайцы, фазаны. Один фазан вел себя как сумасшедший: он танцевал, кружился на месте, издавал странные звуки, но это не имело отношения к брачным играм. Он был как слепой и меня не увидел. Я мог бы взять его голыми руками, но делать этого все же не стал. Со склонов на дорогу стекают мелкие ручейки. Посреди проселочной дороги бьет источник, а чуть дальше разлился ручей, превратившийся в озеро. Вороны ссорятся из-за чего-то, при этом одна из них плюхается прямо в воду. На сыром лугу валяется забытый кем-то пластмассовый футбольный мяч. От стволов деревьев идет пар, как от живых существ. Я делаю передышку на скамейке за Зеедорфом, потому что боли в бедре не дают покоя. Болеть начало еще ночью, и я не знал, как положить ногу. Ночлег обошелся в двенадцать марок, включая еду. Поваленные стволы деревьев отливают против света серебром, от них идет пар. Чижи, канюки. Канюки сопровождают меня всю дорогу, начиная с Мюнхена.
Понедельник, 2.12
Бёзинген – Зеедорф – Шрамберг – Хоэншрамберг – Мемориальный дом[16] – Хорнберг – Гутах. В Шрамберге все еще выглядело прилично; жаркое из гуся, игроки в скат[17]. Один из них, когда проигрывал, вскакивал с места и ходил возбужденный между столами. Поднялся к крепости, оттуда вдоль гряды холмов к Лаутербахской долине, вместо того чтобы идти низом, и тут вдруг, безо всякого предупреждения, пошли шварцвальдские хутора и также, безо всякого предупреждения, зазвучал совсем другой диалект. Вероятно, я принял несколько неправильных решений подряд относительно своего маршрута, но в конечном счете, оценивая все это постфактум, можно сказать, что курс сложился верный; плохо только, что у меня не хватало нервов на то, чтобы повернуть назад, когда я осознавал ошибочность своего решения, вместо этого я исправлял ошибку, принимая еще одно ошибочное решение. Но я ведь все равно держусь воображаемой прямой линии, хотя это в действительности и не всегда возможно, но в целом отклонения не слишком велики… Лес расступился, открыв долину с высокими склонами, потом за последним домом начался крутой подъем к Мемориальному дому, по ту сторону холма я снова вышел на дорогу. Какая-то пожилая женщина, пухлая и бедная, собиравшая тут хворост, заговорила со мной, перечислила всех своих детей, кто когда родился, кто когда умер. Чувствуя, что я тороплюсь, она затараторила в три раза быстрее, сокращая на ходу целые судьбы, опустив для краткости смерть трех детей, к которой она все же потом вернулась, не желая совсем уж вычеркивать ее из рассказа: и все это на диалекте, из-за которого мне трудно следить за ходом повествования. Пережив кончину всех своих потомков, она ничего не захотела рассказывать о себе, сообщив только, что собирает тут хворост каждое утро; я с удовольствием задержался бы тут.
По дороге вниз я, прихрамывая, обогнал прихрамывающего человека. Спуск к Хорнбергу настолько крутой, что я чувствую нагрузку на колени и ахиллово сухожилие. На пятке, там, где начинается сухожилие, образовалось уплотнение: такое ощущение, будто связки находятся в футляре. В темноте я подергал дверь освещенного коровника, две пожилые женщины занимались дойкой, кроме них тут еще две девочки, десяти и пяти лет. Старшая девочка была поначалу очень напугана, потому что, как выяснилось позже, была уверена, что я грабитель. Потом она прониклась доверием, и мне пришлось рассказывать ей о джунглях, змеях и слонах. Она пыталась каверзными вопросами загнать меня в тупик, чтобы убедиться, правда ли то, что я рассказываю. Кухня у них очень бедненькая, обстановка убогая, но обе женщины не раздумывая предоставили мне угол для ночлега. Одна из них все удивлялась, что же такое случилось с Фредди, ведь он так прекрасно пел и так дружил с гитарой. Здесь же вертелась маленькая иссиня-черная кошка с белым пятнышком на хвосте и пыталась ловить мух на стене. Старшая девочка проходит теорию множеств. На ночь я даю ей свой нож, чтобы она, в случае если я действительно окажусь грабителем, чувствовала себя защищенной.
Дальше по долине Прехталь, дорога идет круто в гору, машин почти нет, все в туманной дымке, и воздух наполнен влагой. Коричневый папоротник с надломанными стеблями прилип к земле. Высокий лес и глубокие долины в клубах пара. Облака и туман ползут над головой. Повсюду сочится талая вода, на высоте вокруг меня одни сплошные облака, со всех камней стекают капли. Взгляд выхватывает только пустые формы, коробки, брошенные предметы. Ноги более или менее ничего. Эльцах, звонок по телефону; может быть, мне повернуть назад?