За Фуде поиски места для ночлега, было уже совсем темно, мокро и холодно. Ноги отказывались двигаться дальше. Проник в пустой дом, больше силой, чем хитростью, хотя совсем рядом стояло другое, обитаемое жилище. Здесь, похоже, ведется строительство. Снаружи неистовствует ветер, а я, опустошенный, усталый, обесчувствевший, сижу в кухне, потому что только там имеются деревянные ставни и я могу зажечь слабый свет, не опасаясь, что он сразу будет виден с улицы. Я буду спать в детской, потому что оттуда проще всего убежать, если тут кто-то все-таки живет и вернется домой. И уж точно рано утром сюда придут строители, в некоторых помещениях настилаются полы и возводятся стены, рабочие оставили тут на ночь свою обувь, инструменты и куртки. Я напиваюсь допьяна вином, которое купил на стоянке для дальнобойщиков. От бесконечного одиночества мой голос перестал меня слушаться, я мог издавать только какой-то писк, не находя правильного тона, и мне было стыдно перед самим собой. В результате я быстро сбежал. О, как все воет и свистит вокруг дома, деревья стонут. Утром мне надо будет уйти отсюда пораньше, до прихода рабочих. Чтобы проснуться вовремя от света, мне придется открыть ставни, но это риск, потому что тогда будет видно разбитое окно. Осколки стекла я смахнул с одеяла, рядом стоит детская кроватка, тут же игрушки и ночной горшочек. Все это лишено смысла, невозможно описать. Пусть они найдут меня здесь спящим в кровати, эти сумасшедшие каменщики. Как ветер снаружи треплет лес.
В три часа ночи я поднялся и вышел на маленькую веранду. На дворе были сильный ветер и облака, загадочные, искусственные декорации. Сквозь ограду странно и тускло пробивался отсвет Фуде. Ощущение полной бессмысленности. Жива ли еще Айснер?
Четверг, 5.12
В путь я выдвинулся на заре. Будильник, который я нашел, так предательски громко тикал в покинутом доме, что я вернулся, взял его и, отойдя подальше, забросил в кусты. Сразу за Фуде началась жуткая слякотная мерзость, дождь вперемешку с ледяным градом, черные тучи не предвещали ничего хорошего. В предрассветной мгле я укрылся под деревом. Внизу дорога, а по ту сторону ручья железнодорожная линия. Какая тоска. Прошел еще немного, и тут накатило что-то совсем уже несусветное. Я устроился на корточках под елками недалеко от дороги и натянул дождевик, но это уже не спасало. Грохочущие грузовики проносятся мимо и не видят меня, зверя, притаившегося под ветками. Разноцветный след от бензина тянется вверх по холму. Очень сильный дождь. Я прикинулся, будто я часть леса. Потом меня все-таки заметил крестьянин на мопеде. Он притормозил, поглядел на меня с опаской и сказал только «Месье», больше ничего. Когда я смотрю снизу на елки и вижу, как они шатаются, припадая друг к другу, пребывая от ветра в постоянном движении, неровном при этом, как при замедленной съемке, у меня начинает кружиться голова; одного взгляда достаточно, чтобы я рухнул без чувств посреди дороги. Появляется оркестр, но он не играет, а ведет с публикой жаркую дискуссию о закате музыки. Там стоит длинный стол, во главе его устроился один из музыкантов. Он сидит с совершенно отсутствующим видом и так странно, так картинно запускает пальцы в свою шевелюру, что мне становится до судорог смешно. Радуга передо мной придает мне в одночасье сил и уверенности. Какой знак перед глазами и над головой того, кто идет пешком. Каждый должен ходить пешком.
В Ла-Пети-Раоне мемориальные доски с именами депортированных гестапо, 196 человек, полдеревни, не меньше. Я долго изучаю доски и не замечаю, что совсем близко от меня, на лестнице, стоит молодая женщина и наблюдает за мной. Если бы мэрия была открыта, я зашел бы туда и спросил, что тут произошло.
В Сеноне есть невероятная церковь. Напротив, в кафе, слышны были голоса, я зашел туда, заказал кофе и сэндвич, чтобы поглядеть на местных молодых бездельников. Один из них так плохо играет в бильярд, что начинает жульничать, хотя он играет сам с собой. Растерянный алжирец сидел со мной за одним столом и не решался что-нибудь заказать, потому что не мог прочесть меню. Перед кафе стоит новехонький «ситроен» с огромным тюком сена на крыше.
В Раон-л’Этапе я долго размышляю, имеет ли смысл идти дальше; до следующего более крупного городка не меньше 20 км, здесь все довольно раскидано. Небольшая гостиница, с виду весьма симпатичная, положила конец размышлениям, мне давно уже пора как следует помыться. Позвонил с почты в Мюнхен, новости на сей раз были получше. На последнем участке пути сюда грузовики катили вереницей один за другим и нагоняли страх. Окраина городка с железнодорожными путями и бумажной фабрикой выглядела не слишком привлекательно, но по мере приближения к центру напряжение начало спадать. Четыре подростка в баре играли в настольный футбол с такой грубой, неистовой силой, какой я еще в жизни не встречал. Голоса здесь звучат громко, но так, что это не вызывает неприятных чувств. Мартье говорит, что была буря с градом и что сегодня она собирается делать печеные яблоки. Каблуки на моих башмаках совсем уже сбились, но подошвы еще в порядке, дыра на свитере, протертая вещмешком, стала больше. Сегодня, по дороге в Сенон, я вел пространные диалоги с самим собой и воображаемыми собеседниками. Над холмами все еще низкие тучи. Холмы становятся ниже, у них нет другого выбора. С ахилловым сухожилием мне нужно быть пока осторожным, припухлость еще осталась, но по ощущению воспаление уже не такое острое. Молодой человек, подпоясанный для пущего устрашения широким ремнем, какой носят воздушные десантники, с подчеркнутой лихостью засовывает спичку в рот и подсаживается к трем перепуганным несовершеннолетним девицам. У одной из них ногти накрашены ярко-голубым лаком. Тут же женщина, у которой все зубы золотые. До меня за этим столом кто-то курил, судя по пепельнице. Я как-то складываю французские фразы. Завтра, если не будет дождя, я, быть может, одолею 60 км за раз.
Пятница, 6.12
В кафе еще повсюду были перевернутые стулья на столах, но все же мне любезно выдали завтрак. Рядом со мной в пустом заведении, в котором сейчас в дальнем конце зала были только две уборщицы, сидела официантка и тоже завтракала, мы оба смотрели в одну сторону, в сторону улицы. Я хотел взглянуть на нее, но мы оба не решались потревожить друг друга взглядом, это было непозволительно и тому была скрытая, непреодолимо весомая причина. Она, я был в этом уверен, находилась во власти той же непреодолимой силы. Она неотрывно смотрела перед собой, непреодолимая сила сковала нас обоих. Я стоял в очереди перед чем-то вроде киоска на углу улицы, я вижу перед глазами этот киоск. Я стоял в очереди, чтобы купить пленку для полнометражного игрового фильма, дело было в субботу, перед самым закрытием лавки, которая работала до пяти, а в воскресенье я хотел снять целый фильм. В киоске было много всякой всячины, в том числе и лакрица. И тут вдруг тип, находившийся внутри, здоровенный толстяк в свитере с горлом, опускает роллет, ровно в пять часов, секунда в секунду, и закрывается прямо перед моим носом, хотя я полчаса простоял в очереди и он наверняка это видел. И это при том, что мне нужен весь «Кодак», который у него имеется в киоске. Тогда я сразу же зашел сбоку и ткнулся в дверь, которая была такой маленькой, что человек едва ли мог пройти в нее, не сгибаясь. Я не за лакрицей пришел, сказал я, мне нужна вся пленка, которая у него есть в наличии. Тут этот тип вышел из киоска, прислонился к стене ближайшего дома и сказал, что сейчас уже пять и он закрыт. При этом он сопровождал каждое слово такими немыслимыми, невероятными, дикими жестами, вскидывая руки над головой, что я в этот момент понял: ничего не случится, если я куплю пленку только в понедельник. Хорошо, сказал я, подкрепив свои слова такими же устрашающими жестами, тогда я приду в понедельник. Мы оба еще какое-то время дико жестикулировали, отвечая на то, что у каждого из нас вертелось в голове, а потом разошлись.
Рамбервиллер. Слово «пшеница», которое всегда мне так нравилось, не оставляет меня в покое во время ходьбы, так же как и слово «бодрый». Попытка найти связь между этими двумя словами потребовала мучительных усилий. Можно бодро идти, можно сжать пшеницу серпом. Но вместе «пшеница» и «бодро» никак не сочетаются. Мощный лес прикидывается смирным. На перевале встречаются два грузовика, при этом они так притискиваются друг к другу кабинами, что один водитель может перебраться к другому, не выходя на дорогу. Они вместе обедают, не говоря ни слова. Они так делают уже двенадцать лет подряд, на одном и том же участке пути, на одном и том же месте, все слова уже кончились, еду же можно купить. Лес постепенно тут сходит на нет, так же как и холмы с резкими перепадами высоты. На много-много километров вокруг необитаемая земля с редкими деревьями, которая во время Первой и Второй мировых служила местом сражений. Ландшафт становится более открытым и просторным. Капает робкий дождик на грани того, чтобы доставлять неприятности. У меня колоссальный водообмен, потому что я бодро шагаю и думаю о пшенице. Все вокруг серым-серо. Неожиданно появляются коровы и удивляются. Во время страшной снежной бури в Швабском Альбе мне повстречался временный загон для овец, овцы мерзли и были в полном смятении, а когда они увидели меня, они стали жаться ко мне, как будто я мог найти решение, единственное спасительное решение. Такого доверия, какое излучали овечьи морды под снегом, я еще не встречал в своей жизни.
Дождь, дождь, дождь, дождь, дождь, один сплошной дождь, почти ничего другого не сохранилось в воспоминаниях. Постоянное равномерное капание, и дорога стала бесконечной. На полях никого, идешь через лес без конца. Люди, едущие на машинах на этом участке, вдоль которого долго тянется лес, избавляются от лишних предметов; вон там лежит женская перчатка, чемодан, вероятно полный, я не проверял, целая газовая плита. В одной деревне трое ребятишек шагали на почтительном расстоянии за мальчиком, который нес в полиэтиленовом пакете, наполненном водой, аквариумную рыбку. Коровы и тут пустились при виде меня галопом вскачь.