открыто говорить с Отцом: как человек, который говорит со своим отцом, которого потерял и пытается найти, — и как как Сын небесного Отца, когда Он созерцает Отца и говорит с Ним открыто. Последний способ принадлежит небу, а первый — Кресту.
Смерть распятого Господа почти обратна человеческой смерти. Тогда как при рождении и смерти человек предстоит перед Богом в полноте истины, нагой, без защиты и прикрытия, Господь приходит из вечности и приносит с Собой все ее видение. Лишь в момент Своей смерти Он достигает той крайней степени нищеты, в которой Он уже всего лишь человек, иого, что любое человеческое существо знает о себе уже при рождении. В глубине Его смерти — Его рождение. Лишь там Он познает на опыте предельное одиночество и говорит, как человек, открыто обращаясь к Отцу… Но, когда распятый Сын ищет Отца, Его прозрачность в отношениях с Отцом превзойдена прозрачностью Самого Отца: тем молчанием, с каким Он полностью принимает жертву Сына. Полностью сокрыв Себя, Отец вполне обнаруживает Себя. Такую прозрачность уже ничто не может превзойти. Он дозволяет земной жизни Сына закончиться в полноте Страстей, и в этом яснее всего проявляется язык Сына в Его обращении к Отцу: в Его ночи есть лишь немое Слово Самого Отца: принятая в молчании жертва. Это завершение того, что Отец и Сын вместе познали в любви, а значит и самое близкое откровение Бога. Это последний предел того, что человек может усмотреть в божественном величии»[313].
Конечно, здесь мы оказались в самой сердцевине тайны. Святые Фомы Аквинские, Шооненберги, Дюкоки, Фредерики Ленуары уже не смогут последовать с нами дальше. Речь тут уже о другом мире, не о том, в котором они живут, но о мире, принадлежащем греческим и восточным отцам и всем православным богословам вплоть до наших дней, сквозь все века, далеко ушедших от сухих философских рассуждений наших западных богословов. Нужно, говорят греческие и восточные «отцы», чтобы Христос был искушаем, по меньшей мере, так же, как был бы искушаем самый искушенный в истории человечества человек, иначе этот человек не мог бы спастись. А худшее из искушений — это абсолютное отчаяние, отверженность Богом и людьми, когда не остается никакой надежды на прощение.
Богооставленность в опыте святых
Для большинства людей даже мысль о том, что и святые тоже могут пройти через такое испытание, кажется невозможной. Это полностью противоречит тому образу святого, который у них сложился. Они слышали, что святой должен пройти определенные этапы духовного пути, чтобы в итоге достичь единения с Богом. Они знают, что кандидат на святость должен пройти через своеобразную «ночь», ночь чувств, ночь разума, мистическую ночь. Но в памяти у них осела схема, соответствующая жизни святого Иоанна Креста или святой Терезы Авильской, когда после преодоления всех этих испытаний душа восходит к «мистическому браку», или, другими словами, к «преображающему единству», и это единство, однажды достигнутое, оставается у святого уже до конца жизни.
Но на самом деле такая схема будет скорее исключением. Большинство святых, как мы уже видели на примерах, могут даже после «мистической ночи» познать новые искушения, часто пострашнее тех, что были вначале. Мы видели, что иногда святые и сами начинают понимать, что проходят эти испытания не ради себя, но ради других душ, ради тех, с кем они могут быть знакомы, а часто даже ради незнакомых людей.
Теперь мы увидим, что многие святые призваны Богом к участию в самом сложном из тех искушений, через которые пришлось пройти Самому Христу, — искушение абсолютной безнадежностью, полной Богооставленностью; и даже хуже того, искушение чувством, что ты и сам больше не можешь любить Бога.
Габриэлла Босси однажды получила эту мысль от Христа, чтобы лучше понимать ту благодать, которая была ей дарована в самой возможности Его любить:
«Подумай о радости, заключенной в самой возможности Меня любить. Поразмысли о несчастье проклятого, того, кто может Меня только ненавидеть! Потерять возможность любить Бога — это ужасно…»[314]
И в самом деле, через такое испытание придется пройти многим мистикам. Не очень понятно, чем же такое страдание, сугубо психологическое и духовное, может умилостивить якобы гнев Отца и стать противовесом тем «оскорблениям», которые мы Ему нанесли. Зато очевидно, что само усилие верности воле Божией, полное ее приятие и желание любить Бога вопреки всему, что приходится испытывать, образуют необычайную силу любви и могут внутренне помочь грешникам, даже самым отчаявшимся и самым потерянным.
Я надеюсь не очень вас утомить этим обзором мистических свидетельств, но, помимо всего прочего, они всегда представляют собой удивительные случаи. А кроме того, мне кажется очень важным показать, что речь тут идет не о нескольких исключениях, которые мне удалось откопать после многолетних исследований. Нет! Таких случаев бесчисленное множество, и я мог бы вам приводить примеры еще и еще.
Среди многочисленных изречений Христа, воспроизводящих схему традиционного богословия, с его «божественным гневом, готовым обрушиться на грешников», можно привести те слова, которые Христос сказал Хосефе Менендес, и которые, напротив, соответствуют схеме, характерной для многих мистиков и для восточного богословия: «Когда Я оставляю тебя столь холодной, то это лишь потому, что Я заимствую твой жар, чтобы согреть другие души»[315].
Да, в той мере, в какой любовь, которой мы любим Бога, исходит от Самого Бога, оказывается всего лишь участием в той Любви, которой Он любит Себя Самого, тогда ведь Он может внезапно и отнять ее у нас, без потуг с нашей стороны, просто для того, чтобы подвигнуть нас сильнее Его искать, или, как говорит тут Христос, ради передачи этой любви другим грешникам, ищущим Бога.
Но, в более общем плане, текст этот открывает нам потаенный феномен, о котором мы задумываемся крайне редко: тот факт, что Бог располагает нашими чувствами, как Он их понимает, но всегда ради нашего блага и блага другого. Это подтверждает и Екатерина святого Августина: она видит, как Пресвятая Богородица предлагает ей поменять ее искушения нечистотой на искушения против веры. Но она предпочитает отпустить все это на волю Божию. Позднее, ее искушения нечистотой вдруг внезапно исчезают бесследно, как будто их «никогда и не было вовсе»[316].
Сестра Мария Консолата Бетроне (1903–1946) имела особое духовное призвание — молиться за согрешивших священников и монахов, поддерживая при этом постоянный контакт со Христом. 6 октября 1935 года Господь предупредил ее: «Я не дам тебе стигматов, как дал их отцу твоему святому Франциску, но дам тебе все печали Моего сердца и Моей души. Мои терзания будут твоими терзаниями, Мои глубокие печали твоими печалями, Мое предельное мученичество будет твоим мученичеством: все пройдет через твое сердце».
Чуть позже все стало еще яснее. 8 октября 1940 года она пишет: «Вчера я читала о Страстях Христовых. Дойдя до крика „Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?“, я вынуждена была закрыть Евангелие, потому что пронзившая меня благодать дала мне понять, что с душой моей произойдет то, что год назал Иисус мне лишь чуть-чуть приоткрыл… благодать показала мне „братьев“ и „сестер“, оставленных Богом и страдающих сейчас от ужаса этого разрыва с Богом. Чтобы Он смог вернуться к ним, взамен, Он попросил меня принять горькую чашу Богооставленности»[317].
Блаженная Тереза Кудерк (1805–1885) оставила такое письменное признание:
«Долгие годы я не понимала, как можно познать Господа и не любить Его. Я повсюду видела Его бесконечную Доброту, меня наводняли утешения. Служение Ему мне ничего не стоило… Но однажды я сказала доброму Господу Богу: „Я пойду за Вами даже без этого“. Он поймал меня на слове и все у меня взял… Вскоре я увидела, что совсем исчерпана и что теперь я знаю, что такое разочарование».
Мы снова здесь встречаемся со свидетельством, показывающим нам, как Бог может распорядиться тем, что мы чувствуем: «Он поймал меня на слове». Значит, действием Божьим и по Его воле все эти мистики оказались призваны испытать внутреннее опустошение, Богооставленность, чувство отверженности, иногда даже презрения или гнева со стороны того Бога, которому они отдали столько любви. Христос дарует им тут приобщиться к Его собственному испытанию. Он хотел не только спасти нас, действуя в каждом из нас, изнутри, но Он хотел также, чтобы и мы сами приняли участие вместе с Ним в спасении друг друга.
Отныне, рассказывает настоятельница ее монастыря, «утешения, наводнявшие ее, прекратились, живые огни веры, это нежное чувство доверия, эта любовь, столь пламенная и ощутимая, которыми она наслаждалась, все это исчезло, уступив место сумеркам, сухости, тоске, чувству ужаса и страха, которое она очень часто передавала отныне одной фразой: „Мне страшно!“».
Мы знаем, благодаря еще одному свидетельству, что долгие годы «она обычно была единой с Иисусом, страдающим в Гефсиманском саду… и что душа ее постоянно была отдана скорби и смертельной тоске». Речь идет о феномене, встречающемся у многих святых, ставших «узниками святой Агонии». Жорж Бернанос хорошо пишет об этом в своем «Дневнике сельского священника». Но у Терезы Кудерк этот феномен повлек за собой еще один, созерцание стало видением:
«Божественный Хозяин, прежде чем удостоить ее чести быть свидетелем Его агонии и разделить ее, получил на то ее согласие. Смиренная Мать признавалась, что от такого предложения она почувствовала, как силы оставили ее, она дрожала от ужаса, но при этом, не колеблясь, все приняла и отдала себя до конца».
Христос тогда идет еще дальше, Он полностью распоряжается ею, сердцем, телом и душой, все участвует в Его Страстях в каждый миг: «Она чувствовала гнев Божий, груз и ужас всех грехов человеческих, как если бы сама была виновна во всех этих грехах»