Основные разногласия затрагивали суть представлений обоих обществ о самих себе. Россия, спасшаяся от иностранных агрессоров при помощи силы и стойкости, никогда не претендовала на роль всемирного вдохновителя для других обществ. Значительную часть ее населения не составляли этнические русские. Ее величайшие правители типа Петра Великого и Екатерины Великой привлекали иностранных мыслителей и специалистов к своим дворам, стремясь учиться у более передовых иностранцев — немыслимая для китайского императорского двора концепция! Российские правители взывали к своим подданным, говоря об их стойкости, а не их величии. Российская дипломатия опиралась, подчас доходя до небывалых размеров, на превосходящую силу. У России редко находились союзники среди стран, где у нее не размещались бы военные силы. Российская дипломатия имела тенденцию ориентироваться на силу, терпеливо придерживаясь зафиксированных позиций и трансформируя внешнюю политику в средство ведения затяжной окопной войны.
Мао Цзэдун представлял общество, столетиями самое населенное и весьма хорошо организованное и по крайней мере в глазах самих китайцев являвшееся самым благоразумным политическим институтом в мире. Общепризнанной мудростью считалось понимание того, что его деятельность имеет широкий международный резонанс. Когда китайский правитель призывал народ работать усерднее, чтобы он мог стать величайшим народом мира, он побуждал их восстановить превосходство, которое, согласно китайскому пониманию истории, они совсем недавно временно утратили. Такая страна неизбежно полагала — она не может играть роль младшего партнера.
В обществах, основанных на идеологии, право определять законность становится решающим. Мао Цзэдун, называвший себя в беседе с журналистом Эдгаром Сноу простым учителем, но думавший о себе как об известном философе, никогда бы не уступил интеллектуальное лидерство в коммунистическом мире. Претензии Китая на право определять правила поведения угрожали единству империи Москвы и открывали двери для других, по большей части местных, интерпретаций марксизма. То, что начиналось как раздражение по поводу нюансов интерпретации, перешло в дискуссии относительно практики и теории, а в итоге превратилось в прямые военные столкновения.
Китайская Народная Республика начала с моделирования своей экономики в соответствии с советской экономической политикой 1930-х и 1940-х годов. В 1952 году Чжоу Эньлай пошел так далеко, что отправился в Москву с визитом, намереваясь получить советы по поводу китайского первого пятилетнего плана. Сталин отправил свои комментарии в начале 1953 года, требуя от Пекина занять более сбалансированный подход при планировании и сдерживать ежегодный экономический прирост 13–14 процентами[245].
Но к декабрю 1955 года Мао Цзэдун открыто отделил китайскую экономику от экономики советского партнера и перечислил стоящие перед китайцами «уникальные» и «великие» вызовы, требовавшие преодоления, чего не было у их советских союзников:
«У нас был 20-летний опыт работы в опорных базах, мы прошли через испытания в трех революционных войнах, наш опыт [захвата власти] весьма и весьма богат… Поэтому мы смогли очень быстро создать государство и завершить задачу революции. (Советский Союз был заново созданным государством, во время Октябрьской революции[246] у него не было ни собственной армии, ни правительственного аппарата и было не очень много членов партии.)… У нас очень большое население и великолепное положение. [Наш народ] усердно трудится и выносит много трудностей… Соответственно мы можем достичь социализма больше, лучше и быстрее»[247].
В речи по экономической политике, произнесенной в апреле 1956 года, Мао Цзэдун довел практическое различие до философского обобщения. Он определил китайский путь социализма как уникальный и стоящий выше советского:
«Мы проделали это лучше, чем Советский Союз и ряд других восточноевропейских стран. Неспособность Советского Союза в течение длительного времени достичь высшего уровня по производству зерна, который у них был до Октябрьской революции, серьезные проблемы, возникающие из-за бросающегося в глаза дисбаланса между развитой тяжелой и легкой промышленностью в некоторых странах Восточной Европы, — таких проблем нет в нашей стране»[248].
Различия между китайской и советской концепциями практических императивов их развития обернулись идеологическим столкновением, когда в феврале 1956 года Хрущев выступил с речью на XX съезде КПСС и раскритиковал культ личности Сталина за серию преступлений, некоторые из которых он описал подробно. Речь Хрущева потрясла коммунистический мир. Десятилетиями жизнь опиралась на ритуальные заверения в непогрешимости Сталина, включая и Китай, где как бы Мао Цзэдун ни сомневался в поведении Сталина как союзника, он формально признавал его особый идеологический вклад. Оскорбление приняло еще большие размеры, когда несоветские делегации, включая китайскую, не допустили в зал, где выступал Хрущев, и Москва отказалась предоставить даже братским союзникам официальный текст выступления. Пекин сформировал свою начальную реакцию на основе неполных записей китайской делегации, сделанных с одной из копий черновика речи Хрущева; китайское руководство фактически вынудили руководствоваться переводами на китайский язык сообщений из «Нью-Йорк таймс»[249].
Пекину не понадобилось много времени, чтобы напасть на Москву за то, что та «отбросила» «меч Сталина». Китайский титоизм, внушавший Сталину опасения с самого начала, поднял свою голову в форме защиты идеологической важности наследия Сталина. Мао Цзэдун назвал инициативу Хрущева по десталинизации формой «ревизионизма»; это означало, что Советский Союз отходит от коммунизма и возвращается в буржуазное прошлое[250].
Надеясь в какой-то мере восстановить единство, Хрущев созвал конференцию социалистических стран в Москве в 1957 году. Мао Цзэдун принял в ней участие. Второй раз он покидал Китай, и это станет его последней поездкой за границу. Советский Союз только что запустил спутник — первый орбитальный спутник, — и на встрече преобладала эйфория, разделявшаяся тогда многими и на Западе, по поводу небывалого подъема советских технологий и сил. Мао Цзэдун признал эту точку зрения, язвительно заявив, что отныне «ветер с Востока довлеет над ветром с Запада». Однако из явного падения американской мощи он сделал вывод, не очень приятный для его советских союзников, а именно: Китай находится во все более укрепляющемся положении и может претендовать на автономию. Позднее Мао скажет своему доктору: «Их реальной целью является установление контроля над нами. Они пытаются связать нам руки и ноги. Но это лишь только их благие пожелания, как у размечтавшихся идиотов»[251].
Тем временем на Московской конференции 1957 года был подтвержден призыв Хрущева к социалистическому блоку стремиться к мирному сосуществованию с капиталистическим блоком — цель, впервые принятая на том же съезде КПСС в 1956 году, на котором Хрущев критиковал Сталина. В неожиданной отповеди политике Хрущева Мао Цзэдун воспользовался этим же случаем, чтобы призвать своих социалистических коллег к оружию в борьбе против империализма, включая его стандартную речь относительно того, что Китаю не страшны ядерные разрушения. «Нам не следует бояться войны, — заявил он. — Нам не надо бояться атомной бомбы и ракет. Не важно, какая война разразится — обычная или термоядерная, — мы победим. В том, что касается Китая, если империалисты развяжут войну против нас, мы можем потерять более 300 миллионов народа. Ну и что? Война есть война. Пройдут годы, мы начнем работать над рождением даже большего числа детей, чем сейчас»[252].
Хрущев посчитал эту речь «крайне возмутительной», он вспоминал сдержанный и нервный смешок в зале, когда Мао описывал ядерный Армагеддон вычурным грубоватым языком. После речи Мао чехословацкий коммунистический руководитель Антонин Новотный жаловался: «А как же мы? Нас всего 12 миллионов в Чехословакии. Мы потеряем в войне все до последнего человека. И никого не останется, чтобы начать все с начала»[253].
Китай и Советский Союз отныне постоянно устраивали, часто публичные, перебранки, и тем не менее они все еще оставались официально союзниками. Хрущев, по-видимому, питал глубокое убеждение в том, что восстановление товарищеских отношений станет возможным после еще каких-то новых советских инициатив. Он не понимал — или, если понимал, то не признавался в этом самому себе, — что его политика мирного сосуществования — особенно вкупе с объявлениями об опасности ядерной войны — была в глазах Мао несовместима с китайско-советским союзом. Потому что Мао Цзэдун был убежден: во время кризиса боязнь ядерной войны будет означать лояльность к противнику.
В сложившихся обстоятельствах Мао Цзэдун не упустил возможности утвердить китайскую самостоятельность. В 1958 году Хрущев предложил через советского посла в Пекине построить в Китае радиолокационную станцию для связи с советскими подводными лодками и помочь строить подлодки для Китая в ответ на использование китайских портов советскими кораблями. Поскольку Китай оставался официально союзником и Советский Союз осуществлял поставки в Китай большого количества техники для повышения его боеспособности, Хрущев явно ожидал одобрения Мао Цзэдуном столь выгодного предложения. Оказалось, он катастрофически ошибался. Мао прореагировал весьма яростно, отругав советского посла в Пекине и вызвав такую тревогу в Москве, что Хрущев отправился в Пекин утешать уязвленную гордость своего союзника.