Советник правителя часто сталкивается с дилеммой балансирования между способностью воздействовать на события и возможностью их исключить, если он представит свои возражения против возобладавшего политического курса. Как способность смягчить превалирующее поведение правителя уравновешивает моральную ответственность за участие в его политических действиях? В чем баланс и каковыми могут быть совокупные последствия от политики смягчения и от великого (но, возможно, обреченного) поступка неприятия его действий?
Дэн Сяопин поразительно тонко охарактеризовал эти дилеммы в следующей оценке роли Чжоу Эньлая в «культурной революции», в ходе которой Дэн и его семья сильно пострадали: «Без премьера „культурная революция“ прошла бы еще хуже. И без премьера „культурная революция“ не длилась бы так долго»[378]. По крайней мере открыто Дэн Сяопин решал эти вопросы в пользу Чжоу Эньлая. В интервью итальянской журналистке Ориане Фаллачи Дэн Сяопин после возвращения из ссылки заявил:
«Премьер Чжоу был человеком, работавшим много и не жаловавшимся на жизнь. Он трудился по 12 часов в день, а иногда и 16 часов и более, и так всю жизнь. Мы очень давно познакомились друг с другом, это было, когда мы жили во Франции, где в 1920-е годы мы находились по программе „работа — учеба“. Я всегда относился к нему как к своему старшему брату. Мы выбрали революционный путь примерно в одно и то же время. Его товарищи и весь народ очень уважительно к нему относились. К счастью, он выжил в „культурную революцию“, когда нас всех свалили. Он оказался в чрезвычайно трудном положении. Он говорил, что тогда ему пришлось сделать много такого, чего он не хотел бы делать. Но люди простили его, потому что, если бы он не делал и не говорил те вещи, он не смог бы выжить и сыграть нейтрализующую роль, какую он сумел сыграть, что помогло сократить потери. Ему удалось защитить порядочное число людей»[379].
Но были и противоположные точки зрения. Не все аналитики разделяли высокие оценки Дэн Сяопина перипетий политического долгожительства Чжоу Эньлая[380].
В моих с ним делах тонкий и чуткий стиль Чжоу Эньлая помогал преодолеть многие ловушки в разворачивающихся отношениях между двумя ранее враждовавшими крупными странами. Китайско-американское сближение началось как тактический ход периода «холодной войны» и трансформировалось в основу развития нового глобального порядка. Ни один из нас не питал иллюзий относительно того, что способен изменить основные убеждения другого. Как раз отсутствие таких иллюзий и способствовало нашему диалогу. Но мы озвучили общие намерения, сохранившиеся на протяжении нашего пребывания на посту, — один из высших показателей, на который могут претендовать политические деятели.
Но все это еще предстояло понять и прожить в отдаленном будущем, когда Чжоу и я сели за покрытый сукном стол, желая понять, возможно ли вообще начало примирения. Чжоу Эньлай пригласил меня как гостя выступить первым. Я решил не вдаваться в подробности вопросов, разделявших две страны, а сосредоточился на развитии китайско-американских отношений с философским прочтением. Мои первые фразы содержали цветистые выражения нечто вроде: «Много гостей приезжало на эту прекрасную, а для нас таинственную землю…» И тут Чжоу Эньлай прервал меня: «Вы узнаете, что она не таинственная. Когда Вы с ней познакомитесь, она не будет выглядеть такой таинственной, как это кажется в первый раз»[381].
Разгадывать тайны друг друга — хороший способ определения наших проблем, но Чжоу Эньлай пошел дальше. В первом своем замечании по поводу прибытия американского представителя впервые за 20 лет он отметил, что восстановление дружбы является одной из главных задач нарождающихся отношений — мнение, уже высказанное им на встрече американской команды по настольному теннису.
Во время моего второго визита тремя месяцами позже Чжоу Эньлай встречал мою делегацию так, будто дружба уже стала установленным фактом:
«Это всего лишь вторая встреча, и я говорю то, что я хочу сказать Вам. Вы и г-н [Уинстон] Лорд уже знакомы с этим, а мисс [Диана] Мэтьюз [моя секретарь] и наш новый друг [обращаясь к офицеру Джону Хау, моему военному помощнику] еще нет. Вы, вероятно, думали, что коммунистическая партия Китая о трех головах и шести руках. И вот, нате вам, я такой же, как вы. Человек, с которым можно здраво рассуждать и разговаривать без утайки»[382].
В феврале 1973 года Мао обратил внимание на то же самое: Соединенные Штаты и Китай были когда-то «двумя врагами», высказался он, приглашая меня в свой кабинет, а «сейчас мы называем отношения между нами дружбой»[383].
Однако это был расчетливый, несентиментальный вид дружбы. Китайское коммунистическое руководство сохранило некоторые традиционные подходы в общении с варварами. При таком подходе противоположной стороне льстят, позволяя ей вступить в китайский «клуб» в качестве «старого друга». В такой ситуации трудно говорить о разногласиях, а конфронтация воспринимается весьма болезненно. Китайские дипломаты, когда проводят дипломатию Срединного государства, действуют так, чтобы подтолкнуть своих партнеров на признание китайского превосходства, и тогда уступка может выглядеть как предоставление особых льгот собеседнику.
В то же самое время упор на личные взаимоотношения выходит за рамки тактического приема. Китайская дипломатия за миллионы лет научилась тому, что в международных вопросах каждое очевидное решение фактически влечет за собой новую серию связанных с этим проблем. Отсюда китайские дипломаты считают продолжение отношений важной задачей и, возможно, более важной, чем официальные документы. Для сравнения: американская дипломатия предполагает разделение на автономные сегменты, с которыми ведется работа согласно их уровню. При этом американские дипломаты тоже высоко ценят личные отношения. Отличие состоит в том, что китайские руководители соотносят «дружбу» не столько с личными качествами, сколько с долгосрочными культурными, национальными или историческими связями; американцы подчеркивают личные качества своих партнеров. Китайские заверения в дружбе рассчитаны на длительные постоянные отношения на основе поощрения их нематериальной стороны; американские — пытаются поощрять происходящее, делая акцент на социальный контакт. Китайские руководители готовы платить (хотя и в небезграничных пределах) за то, чтобы сохранить за собой репутацию верных друзей — например, Мао Цзэдун пригласил Никсона сразу после его отставки, когда его подвергли острой критике. Такой же жест последовал в отношении бывшего премьер-министра Японии Какуэя Танаки, когда тот ушел в отставку после скандала в 1974 году.
Хорошую иллюстрацию китайского упора на нематериальное во взаимоотношениях я получил у Чжоу Эньлая во время моего визита в октябре 1971 года. Я предложил направить передовую группу для подготовки президентского визита, сказав, что, поскольку у нас в работе много значимых вопросов, нельзя позволить техническим проблемам мешать нам. Чжоу Эньлай ответил, превратив мой рабочий вопрос в систему культурных ценностей: «Правильно. Взаимное доверие и взаимное уважение. Вот два важных пункта». Я подчеркнул функциональность, Чжоу выделил общий смысл.
Одной особенностью культуры, часто приводимой китайскими руководителями в качестве примера, являлось их восприятие исторической перспективы — способность, а на деле необходимость, думать о времени в категориях, отличных от применяемых на Западе. Чего бы ни достиг отдельный китайский руководитель, все обусловлено временными рамками, представляющими небольшой слепок общего опыта современного ему общества, в отличие от происходящего с другими руководителями в мире. Временные рамки и масштаб китайского прошлого дают возможность китайским руководителям использовать мантию почти безграничной истории, чтобы вызвать определенную скромность в своих партнерах (даже если то, что называют историей, является порой всего лишь образной интерпретацией). Иностранного собеседника можно заставить почувствовать, что он стоит на пути развития природы, а его действия расценены как заблуждение и предназначены для записи в виде сноски в обширных анналах китайской истории.
Во время первых контактов с нами по прибытии в Пекин Чжоу Эньлай предпринял героические усилия, стараясь в знак приветственного подарка представить американскую историю как более длинную, чем китайскую. Однако уже в следующем предложении он вновь вернулся к традиционному восприятию:
«Мы две страны по обе стороны Тихого океана, ваша с историей, насчитывающей 200 лет, наша — только 22 года, со времени основания нового Китая. Поэтому мы моложе вас. Что касается нашей древней культуры, то у каждой страны имеется своя древняя культура — индейцы в США и Мексике, империя инков в Южной Америке, которая даже еще древнее, чем китайская. Жаль, что не сохранились их священные писания, безвозвратно для нас утерянные. Что касается длинной истории Китая, хорошим моментом является то, что письменный язык представляет собой наследие, насчитывающее 4000 лет, о чем свидетельствуют исторические находки. Это благоприятствует объединению и развитию нашей нации»[384].
В общей сложности Чжоу Эньлай постарался очертить общие контуры нового подхода к международным отношениям, особо выделяя высокие моральные качества, выработанные под воздействием конфуцианства, а сейчас приписываемые воздействию коммунизма:
«Председатель Мао много раз говорил, что мы никогда не станем сверхдержавой. Мы стремимся к тому, чтобы все страны, большие или маленькие, были равны. Это не только вопрос равенства между двумя странами. Конечно, будет очень хорошо, если мы станем вести переговоры между нашими странами и обмениваться взглядами на основе равенства, будем стремиться к нахождению общих точек соприкосновения, вынося за стол переговоров и вопросы, нас разделяющие. Для реального достижения ослабления напряженности на международной арене на сравнительно большой промежуток времени все дела должны вестись на основе равенства. Этого нелегко добиться»