», регулярно подвергавшихся нападкам в Китае, и что он расположен на советском Дальнем Востоке, где военные столкновения между Китаем и Советским Союзом вызвали пересмотр нашей политики в отношении Китая всего несколько лет назад. Удобство с технической точки зрения перевесило здравый смысл.
Китайское возмущение действиями Вашингтона после владивостокской встречи обнаружилось сразу же, как только я прибыл в Пекин из Владивостока в декабре 1974 года. Это был единственный приезд в Пекин, во время которого Мао Цзэдун не принял меня. (Но поскольку никто не мог просить о такой встрече, ее отсутствие можно было бы расценить как упущение, а не отказ.)
Отставив в сторону оплошность, можно сказать, что Соединенные Штаты оставались приверженцами стратегии, начатой администрацией Никсона, какими бы ни были колебания внутренней политики в Китае и США. Если бы Советы напали на Китай, оба президента, с кем мне выпала честь работать, Ричард Никсон и Джеральд Форд, всеми силами поддержали бы Китай и сделали бы все от них зависящее, лишь бы разрушить подобного рода советскую авантюру. Нас также переполняла решимость отстаивать баланс сил в мире. Но мы считали диалог с обоими коммунистическими гигантами в американских национальных интересах и в интересах всеобщего мира. Чтобы быть ближе к каждому из них, чем они сами друг к другу, нам следовало проявлять максимум дипломатической гибкости. То, что Мао Цзэдун называл «боем с тенью», требовалось, как были убеждены и Никсон, и Форд, для создания консенсуса во внешней политике, столь необходимого после вьетнамской войны, «уотергейтского дела» и прихода к власти неизбиравшегося президента.
В такой международной и внутренней обстановке прошли мои две последние встречи с Мао Цзэдуном в октябре и декабре 1975 года. Поводом стал первый визит президента Форда в Китай. Целью первой встречи являлась подготовка встречи в верхах межу двумя руководителями, вторая касалась содержания их беседы. Эти встречи не только дали возможность получить обобщенный отчет последних воззрений умирающего Председателя, но и продемонстрировали огромную силу воли Мао Цзэдуна. Он плохо себя чувствовал, когда принимал Никсона. Сейчас он был страшно болен. Две медсестры находились рядом с ним, чтобы приподнимать его в кресле. После удара он едва мог говорить. Китайский язык имеет тона, поэтому переводчице приходилось записывать свистящие и хрипящие звуки, вылетающие из его разрушающегося тела. Она показывала ему запись, и Мао либо кивал в знак согласия, либо махал в знак несогласия головой, после чего она делала перевод. Но дряхлость Мао не помешала ему провести обе беседы, рассуждая чрезвычайно здраво.
Еще более примечательным было то, как эти беседы на краю могилы проявили внутреннее бунтарство самого Мао Цзэдуна. Саркастический и проницательный, язвительный и готовый к сотрудничеству, Мао в нашем общении продемонстрировал сохранившуюся до конца его дней революционную убежденность в сочетании с пониманием сложных стратегических целей. Мао Цзэдун начал разговор 21 октября 1975 года, высказавшись по поводу банальной фразы, произнесенной мной накануне на встрече с Дэн Сяопином о том, что Китай и Соединенные Штаты ничего не хотят друг от друга: «Если ни одной из стран ничего не надо друг от друга, зачем же Вы приезжаете в Пекин? Если ни одна из сторон ничего не хочет просить, зачем Вам понадобилось приезжать в Пекин и зачем тогда бы нам принимать Вас и президента?»[461] Другими словами, абстрактные высказывания по поводу доброй воли ничего не значили для проповедника перманентной революции. Он по-прежнему находился в поиске общей стратегии и, будучи стратегом, понимал значение приоритетов даже с учетом принесения в жертву на какое-то время исторических целей Китая. Именно поэтому он по своей инициативе повторил свое кредо из первой беседы: «Тайвань — маленькая проблема, большая проблема — весь мир»[462]. По своей старой привычке Мао Цзэдун довел то, что считал необходимым, до крайности, использовав характерный для него набор эксцентричности, холодного терпения и явной угрозы, временами облачая все это в неуловимые по своей сути, если не сказать недоступные пониманию, фразы. Мао Цзэдун продолжал проявлять терпение на последующих встречах со мной, как он заметил на встрече с Никсоном, поэтому он не собирался смешивать споры вокруг Тайваня со стратегией, направленной на поддержание равновесия сил в мире. Поэтому он сделал заявление, невозможное еще два года назад, о том, что Китай не хочет решать тайваньскую проблему в данный момент:
«МАО: Пусть Тайвань остается в ваших руках. И даже если бы вы передали его мне сейчас, я бы не захотел его забрать, потому что это пока нежелательно. Там находится большая группа контрреволюционеров. Через сто лет мы затребуем его [делает жест рукой] и будем бороться за него.
КИССИНДЖЕР: Вряд ли через 100 лет.
МАО: [Делает жест рукой, как бы подсчитывая.] Трудно сказать. Через 5 лет, 10, 20, 100 лет. Трудно сказать. [Показывает рукой на потолок.] Когда я отправлюсь на небо на встречу с Богом, я скажу ему, что сейчас пусть лучше Тайвань остается под покровительством Соединенных Штатов.
КИССИНДЖЕР: Он очень удивится, услышав эти слова Председателя.
МАО: Нет, ведь Бог благословил вас, а не нас. Бог не любит нас [машет рукой], потому что я милитарист, а также еще и коммунист. Именно потому он и не любит меня. [Показывает на трех американцев.][463] Он любит вас, вас и вас»[464].
Существовала настоятельная необходимость упорядочения вопроса о международной безопасности: по словам Мао, Китай опустился на последнее место в приоритетах Америки из пяти центров силы в мире, при этом Советский Союз занимал первоочередное место, затем следовали Европа и Япония. «Мы видим, что вы через нас неожиданно перескочили на Москву, и мы вам больше не нужны. Видите, мы на пятом месте. Мы мизинец всего лишь»[465]. Более того, как утверждал Мао Цзэдун, европейские страны, хотя и превосходят по силе Китай, охвачены страхом перед Советским Союзом. Он так суммировал свое сравнение:
«МАО: Наш мир неспокоен, грядет буря с дождем и ветром. Перед приближением ветра и дождя ласточки очень заняты.
ТАН: Он [Председатель] спрашивает, как по-английски будет „ласточка“ и что значит слово „воробей“. Я сказала, что это разные виды птиц.
КИССИНДЖЕР: Да, но я надеюсь, мы можем оказывать больше влияния на бурю, чем ласточки на ветер и дождь.
МАО: Можно задержать приход ветра и дождя, но полностью предотвратить их наступление трудно»[466].
Когда я ответил, что согласен с его мыслью о приближении бури, но что лучше всего выбрать безопасное место, где можно было бы ее переждать, Мао Цзэдун ответил одним коротким словом: «Дюнкерк»[467].
Мао Цзэдун уточнил, что американская армия в Европе достаточно сильна и способна противостоять размещенным там советским сухопутным силам, а общественное мнение не допустит использования ядерного оружия. Он отверг мое утверждение о том, что Соединенные Штаты непременно применят ядерное оружие для защиты Европы: «Существуют две возможности. Одна — это ваши возможности, вторая — смотри „Нью-Йорк таймс“»[468] (имея в виду написанную корреспондентом «Нью-Йорк таймс» Дрю Миддлтоном книгу «Сможет ли Америка победить в следующей войне?», где подвергается сомнению возможность победы Америки в войне с Советским Союзом в Европе с применением обычных вооружений). В любом случае, как уточнил Председатель, это ничего не значит, так как Китай никогда не будет полагаться на решения других стран:
«Мы будем придерживаться стратегии Дюнкерка, то есть мы позволим им занять Пекин, Тяньцзинь, Ухань и Шанхай, и, таким образом, при помощи этой тактики мы победим, и враг будет разбит. Обе мировые войны, Первая и Вторая, велись именно так, победа была достигнута не сразу»[469].
Одновременно Мао Цзэдун обрисовал положение с расположением костей на доске в игре «вэйци», представлявшей его видение международной обстановки. Европа «слишком разъединена и ничем не связана»[470]. Япония стремится к гегемонии. Объединение Германии приветствовалось, но добиться этого можно было только после ослабления Советского Союза, а «без борьбы Советский Союз не может быть ослаблен»[471]. Что касается Соединенных Штатов, то «не было необходимости раздувать „уотергейтское дело“ до такой степени»[472] — другими словами, уничтожать сильного президента из-за внутренних конфликтов. Мао Цзэдун пригласил министра обороны Джеймса Шлесинджера нанести визит в Китай — возможно, в составе делегации президента Форда, — где он мог бы посетить приграничные регионы рядом с Советским Союзом, например Синьцзян или Маньчжурию. Это предположительно имело целью продемонстрировать американскую готовность пойти на риск конфронтации с Советским Союзом и не очень тонкой попыткой втянуть Китай во внутриамериканские дискуссии, поскольку о Шлесинджере говорили как о человеке, якобы бросившем вызов господствовавшей в то время политике разрядки.
Трудность частично заключалась в проблеме перспективы. Мао Цзэдун, предчувствуя свой скорый уход, торопился сделать так, чтобы его концепции оставались главенствующими и после его кончины. Он меланхолично говорил о возрасте, разумом понимая, что ничто не вечно, но еще полностью не осознавая этот факт, у него практически не оставалось выбора и средств для осуществления задуманного.