Ждановы, пожалуй, больше других членов команды стремились продемонстрировать свою высокую культуру. Тем не менее имя Жданова вскоре навсегда оказалось связано с репрессивной культурной политикой, которая была глубоко оскорбительной для русской интеллигенции – по этой причине у детей членов команды, которые идентифицировали себя с ней, вызывало чувство неловкости. «Ждановщина» – такое название получила кампания, начатая в 1946 году с целью усиления дисциплины в сфере культуры и борьбы с декадентским модернизмом и западным влиянием. Одновременно проходила кампания против «космополитов», осуждавшая «низкопоклонство» перед Западом во всех проявлениях.
Первыми под удар культурной кампании попали два ленинградских литературных журнала и ленинградские писатели Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Жданов, в обязанности которого как секретаря ЦК входила идеология и культура, был исполнителем и, несомненно, сторонником восстановления контроля в сфере культуры, который несколько ослаб во время войны. Но инициатива, очевидно, исходила от Сталина, который постоянно подсказывал, как надо действовать; и кажется маловероятным, чтобы Жданов по собственной инициативе выбрал бы в качестве мишени свою бывшую вотчину, Ленинград, или тех писателей, которых он прежде защищал. Сталин лично отредактировал речь Жданова перед ленинградскими писателями и необычайно тепло похвалил текст, который среди прочего интересен тем, что автор заранее позаботился включить в него инструкции для режиссера («бурные аплодисменты») в соответствующих местах. Органы безопасности также внесли свой вклад, подготовив компрометирующие материалы на Зощенко и Ахматову. После речи Жданова и постановления Оргбюро от 9 августа 1946 года, на которое Жданов ссылался, писатели, высмеивавшие, как Зощенко, советскую жизнь или пытавшиеся ее игнорировать, уйдя во внутреннюю эмиграцию, как Ахматова, не могли больше публиковаться в советских журналах[622]. Сталин, взявший на себя ведущую роль в перекрестном допросе ленинградцев на заседании Оргбюро, добавил от себя: Ленинград слишком долго шел своим собственным путем в культуре, влияние местной интеллигенции было таким же, как и влияние партии, и его культурный климат проявлял тенденцию к низкопоклонству перед иностранцами, о чем он уже говорил в связи с речью Черчилля в предыдущем году[623].
Следующий удар был направлен против исследователей рака (профессоров Нины Клюевой и Григория Роскина), которые при поддержке министра здравоохранения передали информацию о результатах своих исследований американским ученым через посольство США. Конечно, в эту историю был внесен шпионский мотив, но главное – предупреждение советской интеллигенции и бюрократии, что они должны быть очень осторожными в своих отношениях с иностранцами, всегда помня о неприкосновенности постоянно расширяющейся категории советских «государственных секретов»[624]. После этого появилось «Закрытое письмо Центрального комитета», в котором низкопоклонство перед Западом критиковалось как «недостойное для наших людей», особенно это касалось интеллигенции[625]. И снова Жданов выступал перед публикой, а стоял за ним Сталин, который, как и прежде, тщательно редактировал текст ждановской речи[626]. Эта речь была произнесена на «суде чести» по делу Клюевой – Роскина. Такие суды стали новым оружием в советском идеологическом арсенале и были одним из любимых проектов Жданова. Отличительной чертой судов чести было то, что они унижали и осуждали тех, кого судили, но обычно не приводили к арестам и заключению в ГУЛАГ. Жданов, вероятно, рассматривал их как прогрессивную, даже демократическую меру, укрепляющую дисциплину без жестких карательных мер 1930-x годов, и, кроме того, опирающуюся на мнение профессионального сообщества. Проблема заключалась в том, что после Большого террора это не работало: коллеги обвиняемых просто ждали инструкций сверху (в которых не было недостатка) и превосходили самих себя в клевете, чтобы, как говорили в Советском Союзе, «перестраховаться»[627].
Кампания против космополитов изначально была прочно привязана к внешней угрозе, хотя к концу 1940-x годов, после смерти Жданова, превратилась в эвфемизм антисемитизма. Зарубежные контакты были особенно опасны для интеллигенции, но не только для нее. «Закрытое письмо» рекомендовало более пристальное наблюдение за иностранными гостями, а последовавшие за ним репрессии в разных концах страны касались широкого круга деяний: от прослушивания радиопередач «Голоса Америки» в Краснодаре до излишних симпатий к немецкой культуре во время немецкой оккупации в Великих Луках. В портовом городе Риге от моряков на океанских пароходах требовалось излечиться от восхищения американской «свободой» и уровнем жизни[628].
Во время войны и сразу после нее многие представители советской элиты общались с иностранными журналистами или дипломатами, ходили на приемы и показы фильмов в посольствах. Но затем начали закручивать гайки. В 1947 году запретили браки между иностранцами и советскими гражданами, что разрушило личную жизнь ряда жителей Запада, в том числе будущего сталинского биографа Роберта С. Такера, который тогда был младшим дипломатическим сотрудником в посольстве США[629]. Те, кто проводил слишком много времени в иностранных посольствах или дружил с дипломатами, рисковали быть обвиненными в связи со шпионами, как, например, бывшая жена композитора Сергея Прокофьева, Лина, которая оказалась в ГУЛАГе и оставалась там до смерти Сталина[630]. Борис Сучков, молодой деятель культуры с хорошими связями в Центральном комитете, специалист по англо-американской литературе, был директором Государственного издательства иностранной литературы, когда его арестовали как американского шпиона, вместе с женой, по сути, только потому, что они общались с американскими дипломатами[631]. Два иностранных русскоязычных издания, распространяемых в Советском Союзе, «Британский союзник» и «Америка», подвергались критике за «тенденциозное» содержание, и их тиражи сокращали до тех пор, пока их стало невозможно купить практически нигде, кроме как в гостиницах «Метрополь» и «Националь» в Москве[632].
Последнее значительное вмешательство Жданова в культуру имело место в январе 1948 года, за восемь месяцев до его смерти. На этот раз речь шла о музыке, которую Жданов очень любил[633]. Он обрушился на всех ведущих советских композиторов, включая Шостаковича, Прокофьева и Арама Хачатуряна, обвинив их в модернизме, потакании вкусам элитной аудитории, пренебрежении мелодичностью и гармонией, уступках западному буржуазному вырождению и несоответствии вкусам народа[634]. Интеллигенция обеих столиц была возмущена, и Шостакович позже написал сатиру по этому случаю[635]. Но, в соответствии с общим подходом Жданова, наказание композиторов было мягким по советским стандартам (проблемы с публикацией и заказами, что вело к падению доходов, но не к потере привилегий и статуса, тем более не к арестам). Хотя Жданов, видимо, искренне верил, что композиторам лучше вернуться к более мелодичной и менее диссонирующей музыке, во время разбирательства он, по-видимому, находился в странно веселом настроении. Когда Прокофьев, вернувшийся из эмиграции и еще не полностью освоившийся в советских нравах, несмотря на замечание главы Контрольной комиссии партии, продолжал разговаривать с соседом, несколько свидетелей утверждают, что Жданов, наблюдая за этим с трибуны, начал смеяться. Неизвестно, понравилось ли ему наблюдать за тем, как неловко себя чувствует человек из Контрольной комиссии, или его развеселило столкновение двух разных систем ценностей и иерархий[636]. Жданов даже написал свой собственный сатирический скетч (только слова, без музыки), в котором изображен министр, которого тащит на концерт его любящая культуру жена. Он, как обычно, засыпает, и когда жена его будит, он, как сознательный гражданин, говорит ей, что она, должно быть, не читала резолюцию ЦК, осуждающую весь этот вырожденческий модернистский мусор. Но тут выясняется, что музыка написана знаменитым русским композитором XIX века Михаилом Глинкой[637].
Сын Жданова, Юрий, написал об этой маленькой пародии в своих мемуарах в соответствии с его общим представлением о своем отце как о культурном, доброжелательном и приятном человеке. Ждановы, кажется, были счастливой семьей, чья жизнь «крутилась вокруг единственного сына, его друзей, его интересов. Здесь бывали интересные и веселые молодежные вечера». Так описывала эту семью Светлана Сталина, которой образ жизни Ждановых казался особо привлекательным из-за контраста с ее собственной одинокой жизнью в Кремле[638]. Брак Светланы с Морозовым распался, и она снова жила в квартире Сталина со своим сыном Оськой (сокращенное от Иосиф) и его няней, а Сталин проводил бо́льшую часть времени на даче. Она отчаянно пыталась выбраться, и Юрий решил спасти ее от кремлевской изоляции[639].
Вопрос о браке волновал как Сталина, так и Светлану, и, очевидно, они оба пришли к выводу, что для нее было бы лучше выйти замуж за сына одного из членов команды во избежание дальнейших бед. После ее развода, по словам Микояна, Сталин сказал «нам» (то есть своему ближнему кругу), что он разговаривал со Светланой о том, за кого ей следует выйти замуж: «Она сказала, что выйдет замуж за Степана Микояна или сына Берии Серго. Я сказал ей: «Ни то, ни другое. Ты должна выйти за сына Жданова». Микоян и Берия испытали огромное облегчение, хотя Микоян, по крайней мере, любил Светлану. «Если бы выбор пал на моего сына, – писал позже Микоян, – Сталин начал бы вмешиваться в жизнь нашей семьи». «Это было бы ужасно», – соглашался Берия