[951]. Аналогичный подход можно применить к функционированию Государственного комитета обороны в военное время.
Командная перспектива позволяет иначе взглянуть и на послевоенный период. Замечательная история попыток Сталина помешать опальным членам команды Молотову и Микояну присутствовать на собраниях на даче Сталина и в Кремле ранее рассказывалась, в частности, Хрущевым в его мемуарах, но, похоже, никто не заметил странности в том, что якобы всемогущий Сталин так долго не был в состоянии их изгнать. Они могли приходить на собрания, как поясняет Хрущев, потому что другие члены команды заранее им сообщали. Другими словами, Сталин использовал принцип дозирования, чтобы приучить команду к мысли, что придется расстаться с еще несколькими политическими жертвами, но команда не была к этому готова, и он на это не пошел. Возможно, в конце концов он бы их репрессировал, но ему помешала смерть.
Как и на Уиткрофта и Гетти, на меня произвел сильное впечатление тот факт, что Сталин в последние годы подолгу отсутствовал в Москве и не принимал участия в практическом руководстве страной: полное отсутствие в течение семи месяцев в период с августа 1951 года по февраль 1952 года, когда страной управляла команда[952]. Но на меня также произвело сильное впечатление и то, что после своего возвращения с юга в феврале 1952 года Сталин больше не уезжал, а это, несомненно, является признаком того, что он планировал нечто серьезное. Антисемитская кампания, конечно, была частью этого проекта. Мы, вероятно, никогда не узнаем, что именно он намеревался сделать, но есть признаки того, что для команды это был полностью сталинский проект: остальная часть команды, похоже, была единодушна в своем молчаливом беспокойстве и в течение нескольких дней после смерти Сталина бесцеремонно отменила все его планы.
Научная литература о переходном периоде в 1953 году после смерти Сталина настолько мала, что любой подробный анализ становится новаторским. В основном годы коллективного руководства, 1953–1957, как правило, выпадают из истории – от смерти Сталина сразу переходят к власти Хрущева. Для простоты названия книг часто предполагают, что после ухода Сталина режиссером спектакля сразу же стал Хрущев, единственный реформатор[953]. Но импульс реформирования исходил от постсталинского коллективного руководства, в котором Хрущев был поначалу далеко не доминирующей фигурой. В настоящем исследовании я пришла к выводу, что переход был блестяще осуществлен именно командой, известной как «коллективное руководство». Ей удалось не только сохранить стабильность, но даже запустить, в удивительно короткие сроки, целый ряд реформ. Эти достижения переходного периода заслуживают особого внимания не только из-за собственной важности, но и потому, что они косвенно подтверждают значимость команды и ее устойчивость даже в последние сталинские годы. Трудно поверить, что такие быстрые и последовательные действия были бы возможны, если бы у новой правящей группы не было опыта совместной работы в команде. Действительно, скорость и масштаб реформаторских усилий также позволяют предположить, что в команде существовал невысказанный консенсус по этим вопросам еще до смерти Сталина[954].
Как историк повседневной советской жизни 1930-x годов, я привыкла в качестве эквивалента данных общественного мнения для этого периода использовать письма граждан к властям, чтобы получить представление, возможно, неверное, о том, как люди воспринимали мир. Поскольку обычные люди мало знали о ком-либо из членов руководства, кроме Сталина, они склонны были выражать свое мнение (на удивление часто оно было негативным) именно о нем, а не о его соратниках. Положение изменилось после смерти Сталина, когда широкой публике стало доступно гораздо больше информации о большой политике, а запреты на выражение негативных мнений стали слабее. Внезапно в публичном дискурсе ожили отдельные члены команды, и поскольку они были озабочены легитимностью, то стали гораздо внимательнее относиться к тому, что о них говорили, нежели было принято начиная с 1920-x годов. Одним из нововведений этого исследования было включение народной реакции на действия и политику руководства, насколько эта реакция была известна команде, наряду с более традиционным анализом процессов большой политики раннего послесталинского периода. Мне было особенно интересно увидеть, насколько сильны в 1953–1954 годах были сторонники Молотова, особенно, но не только, среди членов партии. Тем более поразительным было его принятие коллективного руководства и неспособность претендовать на высшую должность. Не менее поразительным является отсутствие популярности у Хрущева – сначала потому, что люди его не знали, а затем, в конце 1950-x годов, потому что многим не понравилось то, что они узнали[955].
Еще одним удивительным открытием стало то, что с точки зрения популярных мнений внутри страны самой большой проблемой команды оказался еврейский вопрос. Резкое изменение антисемитской риторики сталинских последних лет расстроило и разочаровало бо́льшую часть (нееврейской) общественности, а тот факт, что Сталин умер сразу после того, как указал пальцем на (еврейских) врачей как возможных шпионов и убийц, заставил многих подозревать, что доктора его и убили. В последующие несколько лет еврейский вопрос возникал везде. В кремлинологии, включая интерпретацию международных отношений, в то время было принято размышлять о том, кто из лидеров на самом деле был евреем или действовал от имени евреев. В документах, касающихся общественного мнения за 1930-е годы (докладные записки о «настроениях» и письма граждан), нет ничего похожего на эту общую одержимость евреями, поэтому очевидно, что в 1940-x годах произошло нечто, что фундаментальным образом изменило ситуацию[956]. В чем бы ни была первопричина этих настроений – обиды военного времени по поводу привилегированных евреев, которые «отсиживались в Ташкенте», или позднесталинистская антисемитская политика, – последствия, по словам Юрия Слезкина, были роковыми как в долгосрочной, так и в краткосрочной перспективе не только для советских евреев, но также и для самого режима и его легитимности в глазах советской образованной общественности.
Мое понимание коллективного руководства, взявшего на себя управление страной после смерти Сталина (или, точнее, за день до этого события), состоит в том, что это действительно была более или менее командная работа, по крайней мере, для ряда ключевых игроков, таких как Молотов, Маленков и Микоян, не говоря уже о членах команды, которые тогда имели меньший политический вес, таких как Ворошилов и Каганович. Но были и исключения, например, Берия. Он быстро стал самым смелым и радикальным из реформаторов, следовательно, неудивительно, что он же пал первой жертвой постсталинского руководства, когда другие члены команды коллективно арестовали его в июле 1953 года, а в конце того же года он был казнен. Удаление Берии оказалось блестящим пиар-ходом: это означало, что теперь его можно было обвинить во всем, а остальной команде поставить в заслугу отказ от массового террора после Сталина (хотя фактически этот отказ был инициативой Берии). Еще одним участником коллективного руководства, который лично предпочел другую модель, с самим собой во главе, был Хрущев. Тот факт, что в середине 1957 года он одержал верх над бо́льшей частью команды, возглавляемой Молотовым, был помесью удачи и своевременной помощи со стороны военных и силовых структур.
По общему мнению, с приходом к власти Хрущева советская система вернулась к наиболее естественной для нее ситуации: личной диктатуре, осуществляемой через партию[957]. Вероятно, раньше я себе это так и представляла, но исследования, проведенные для этой книги, изменили мое мнение. Критики Хрущева не только первоначально победили в дискуссии, когда упрекали его в том, что он отступил от норм коллективного руководства, но их критика была ровно той же, что и у Брежнева и его коллег семь лет спустя, когда Хрущев, в свою, очередь, был отстранен от власти. Брежнев утверждал, что он восстановил коллективное руководство, на Западе к этому отнеслись скептически. Но новейшие исследования подтверждают, что форма правления при Брежневе была, по сути, чем-то не слишком далеким от коллективного руководства или, по крайней мере, его традиционной советской версии, при которой один человек, воспринимаемый как главный лидер, регулярно консультируется с командой, согласие которой он обычно хочет получить, причем внутри этой команды царит негласное убеждение, что он просто первый среди равных[958]. Именно так действовал Ленин, правление которого никогда не определяли как «личную диктатуру». Сталин иногда действовал таким же образом, а иногда только делал вид, что так делает, но даже его притворство оставляло место для того, чтобы команда продолжала существовать. Хрущев становился все более нетерпимым в командной работе, но традиция была слишком сильна, чтобы мог полностью отказаться от нее, даже когда удалил из команды почти всех, чей статус был примерно равен его собственному.
Западные советологи всегда очень настороженно относились к мысли, что не вся власть принадлежала вождю или высшему лидеру. Это было отчасти потому, что заявления Советского Союза об отсутствии в стране единоличной власти, сформулированные в терминах «демократии» и ссылавшиеся на такие институты, как ЦК партии и Верховный Совет, были своекорыстными и неубедительными. Но, как я попыталась показать в этой книге, если вы хотите понять повседневные рабочие механизмы, надо обращать внимание не только на формальные государственные институты. Если вместо этого мы посмотрим на неформальную практику советского руководства в течение семи десятилетий, то обнаружим, что высшие лидеры почти всегда работали с группой единомышленников, выполнявших основные правительственные обязанности, признававших особый статус верховного лидера, но считавших, что работают с ним как одна команда. Команды являются коллективами, но они не всегда бывают демократичными, а их капитаны могут превратиться в диктаторов. Как мы видели, Сталин мог относиться к своей команде как жестоко, так и по-товарищески. Он м