[1034]. В образе крокодила, в большей или меньшей степени уподобляемого дракону, отныне также обнаруживается примирение противоречивых качеств: с одной стороны, он символизирует ярость, зло и смерть, а с другой — мудрость, знание и жизнь[1035]. О таком символически нагруженном понимании крокодилов напоминает искусство фотографии («Крокодил и балерина» Хельмута Ньютона, 1983), кинематограф («интеллектуальный триллер» По-Ши Леонга «Мудрость крокодилов», 1998)[1036], театр (в отечественном репертуаре — «Крокодил» Чуковского в постановке А. Праудина на сцене «Балтийского дома» в Санкт-Петербурге; пьеса Кира Булычева «Крокодил на дворе»)[1037] и, конечно, литература. Декларативным продолжением литературной «крокодилиады» стал роман Владимира Кантора «Крокодил» (1990)[1038], само название которого было оценено одним из критиков как «вызывающе банальное», «обросшее коннотациями, как днище старой лодки ракушками»[1039]. Главный герой романа Лева — сотрудник столичного журнала и философствующий алкоголик страдает от ощущения текущей пустоты и растраченной жизни. В горячечном сознании Левы мучительная невозможность изменить прошлое совмещается со страхом перед фантасмагорическими Мойдодыром и его вестником — «тезкой» героя — Левиафаном, грозящими ему карою некоего последнего очищения. Шизофреническое «самоочищение» происходит и смиряет гнев Мойдодыра, но сам Лева по-кафкиански постепенно превращается в своего крокодилообразного преследователя (alter ego героя) и им в конечном счете поглощается: «Лева почувствовал с безумным ужасом и пронзительной болью в спине, в которую вонзились зубы, как головой вперед он ныряет в жаркую, смрадную утробу».
Отождествление крокодила и левиафана, обыгрываемое в романе Кантора, остается темой спорадических дискуссий и непосредственно в богословии (преимущественно западном)[1040]. Современные сторонники и противники Брошара ищут претендентов в возможные прототипы библейского Левиафана, ссылаясь на открытия в области палеозоологии и ихтиологии[1041]. Среди недавних находок, удостоившихся их внимания, значатся останки гигантской крокодилообразной ископаемой рептилии, названной Sarcosuchus Imperator, весившей предположительно девять тонн и имевшей в длину двенадцать метров — размер рейсового автобуса[1042].
«Диалектические» противоречия «крокодиловой» метафорики возникают и там, где они, казалось бы, изначально не предвидятся — например, в расхожем названии нового сильнодействующего наркотика фентаниловой группы («крокодил»)[1043]. Не забыт сегодня и фразеологизм «крокодильи слезы», не только сохраняющий литературно-публицистическое употребление, но и приобретший медицинский смысл. Так называется клинический синдром (Crocodile tears syndrome, другое название — синдром Богорада), выражающийся в непроизвольном слезовыделении при принятии еды и требующий оперативного лечения (cutting the tympanic nerve that usually conveys the glossopharyngeal nerve fibres)[1044].
В XIX веке, продолжая логико-риторическую традицию, наделившую крокодила атрибутами «софистической» неуловимости, крокодил нашел новую жизнь в сочинениях Льюиса Кэрролла. Крокодил появляется как в логико-математических книгах Кэрролла «Игра в логику» (1886) и «Символическая логика» (1896), так и в одном из его произведений для детей — в первой части романа «Сильви и Бруно» (1889). Здесь маленькие герои объясняют повествователю первоначальную величину «укороченного» с помощью «курьезной машины» крокодила, ставя его перед неразрешимостью обозначения длины средствами языка: «Как же короток был крокодил? <…> Наполовину, как короток снова тогда, когда мы его поймали — вот какой длинный»[1045]. В «Логической игре» о крокодиле упоминается в изложении более сложной головоломки, но, в сущности, все так же обыгрывается виртуальное многообразие предпосылочных суждений: «Все голодные крокодилы — не дружелюбны. Дружелюбных крокодилов, когда они голодны, не существует. Некоторые крокодилы, когда они не голодны, дружелюбны, но некоторые — нет. Все крокодилы недружелюбны, а не которые — голодны. Все крокодилы, когда не голодны, дружелюбны, но все голодные крокодилы — недружелюбны. Некоторые голодные крокодилы — дружелюбны, а некоторые — те, что не голодны, — не дружелюбны»[1046]. В «Символической логике» Кэрролл вспоминает о крокодиле дважды — в подробном истолковании античного «крокодилова силлогизма» и в изложении придуманного им парадокса: «Дети неразумны. Всякий, кто может справиться с крокодилом, не заслуживает презрения. Неразумные люди (а значит, и дети. — К. Б.) не заслуживают презрения»[1047]. Но могут ли дети справиться с крокодилами? Интуитивно напрашивающийся ответ, что дети не могут справиться с крокодилами, не только противоречит строгости силлогистического умозаключения (ведь дети не заслуживают презрения), но и препятствует проверке постулируемого отрицания (а вдруг дети могут справиться с крокодилами).
Не так давно крокодил стал персонажем еще одного — не столь головоломного, как у Кэрролла, но зато вполне фольклорного (если судить по его цитируемости в Интернете) парадокса, обыгрывающего эффективность схоластических умозаключений из со отнесения несоизмеримых величин. Таковы «теоремы», напоминающие о (а может быть, и восходящие к) «трудноизмеримости» крокодила в «Сильви и Бруно» Кэрролла: крокодил длиннее, чем зеленее (доказательство: крокодил длинный и сверху, и снизу, а зеленый только сверху); крокодил зеленее, чем шире (крокодил зеленый и вдоль, и поперек, а широкий только поперек); крокодил длиннее, чем шире (согласно принципу транзитивности, т. е. в данном случае тому, что крокодил длиннее, чем зеленее, и зеленее, чем шире: крокодил длиннее, чем шире), и т. д. (крокодил шире, чем злее; крокодил злее, чем длиннее; крокодил злее, чем тяжелее; крокодил тяжелее, чем длиннее; крокодил шире, чем длиннее). Теперь выясняется, что крокодил длиннее, чем шире, и вместе с тем — шире, чем длиннее. Но если это так, то крокодила — не существует[1048].