РЕВОЛЮЦИЯ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ ДНИСРЕДИ БЕЛЫХ И КРАСНЫХ
Глава 6«ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!»
Опять наступает зима в голодной, изнемогающей России. Опадают последние октябрьские листья с деревьев, а вместе с ними падают последние остатки доверия к правительству.
Повсюду вакханалия и разгул спекуляции. Поезда с продовольствием подвергаются разграблению. Печатные станки выпускают потоки бумажных денег. В газетах бесконечные столбцы сообщений о грабежах, убийствах и самоубийствах. Вовсю шумят ночные кутежи, в игорных домах срывают бешеные ставки.
Реакция действует нагло, открыто. Вместо того чтобы судить Корнилова за государственную измену, буржуазия восхваляет его, создавая ему славу великого патриота. Но ее патриотизм — сплошное лицемерие и ложь. Она уповает на приход немцев и на то, что они отрежут Петроград, голову революции.
Родзянко, бывший председатель Думы, без зазрения совести пишет: «Пусть немцы возьмут город. Они уничтожат флот, зато задушат Советы». Крупные страховые общества объявляют, что в случае германской оккупации они проведут снижение процентной ставки на одну треть. «Зима всегда была лучшим другом России, — говорят буржуазные деятели, — она, может быть, избавит нас от этой проклятой революции».
Надвигающиеся с севера зимние холода несут с собой радость привилегированным классам и новые лишения страдающему народу. Ртуть падает до нуля, а цены на продовольствие и топливо взлетают вверх. Уменьшен хлебный паек. Растут очереди дрожащих от холода женщин, простаивающих ночи напролет на покрывшихся льдом улицах. Локауты и забастовки увеличивают миллионные отряды безработных. Озлобление, накапливающееся в сердцах у масс, прорывается наружу в резких высказываниях. Вот, например, что говорил один выборгский рабочий.
— Нам твердят: «Терпите, терпите». Но что они сделали, чтобы мы могли терпеть? Разве Керенский дал нам больше хлеба, чем царь? Слов и обещаний хоть отбавляй, это верно. Но еды от этого не прибавилось. Мы целые ночи простаиваем в очередях за обувью, хлебом или мясом и все еще, как дураки, пишем на наших знаменах слово «свобода». Единственная наша свобода — это та же самая свобода быть рабами и умирать с голоду.
Разочарование и отчаяние рождали в народе дух борьбы, он начинал действовать — неорганизованно, буйно, неистово, но все же действовать.
В городах бунтующие рабочие явочным порядком захватывали предприятия. Управляющие пытаются помешать рабочим, но их сажают в тачки и вывозят за ворота. Ломают станки, портят сырье. В промышленности жизнь начинает замирать.
В армии солдаты бросают винтовки и сотнями тысяч бегут с фронта. Представители правительства пытаются остановить их отчаянными призывами. С таким же успехом они могли бы обращаться к горным лавинам.
— Если к первому ноября, — говорят солдаты, — не будет сделан решительный шаг в сторону мира, в окопах никого не останется. Вся армия устремится в тыл!
Во флоте проявляют открытое неповиновение.
В деревне крестьяне захватывают помещичьи имения. Я спросил барона Нольде:
— Чего хотят крестьяне в ваших имениях?
— Сами имения, — ответил он.
— А как они намерены получить их?
— Они уже владеют ими.
В некоторых местах такие захваты сопровождаются безудержными погромами. Под Тамбовом полыхает зарево горящих риг и помещичьих усадеб. Спасаясь, помещики бегут. Пришедшие в ярость крестьяне смеются над теми, кто призывает их к спокойствию. Посланные на подавление бунтов войска переходят на сторону крестьян.
Россия стремительно несется в бездну.
Над всей этой нищетой и развалом восседает горстка болтунов, называющихся Временным правительством. Оно уже почти труп и держится лишь на впрыскиваниях союзнических угроз и обещаний. Перед теми задачами, которые стояли перед ним и которые по плечу лишь великану, оно беспомощно, как дитя. На все требования народа у него лишь один ответ: «Ждите». Сначала: «Ждите конца войны», теперь: «Ждите Учредительного собрания».
Но народ не хочет больше ждать. Он уже потерял всякую веру в правительство. Массы верят в себя, верят, что только они могут спасти Россию от гибели и погружения во мрак, верят только в те органы, которые созданы ими самими. Они ждут спасения только от новой власти, созданной из тех, кто вышел из их среды. Они с надеждой устремили свой взор на Советы.
Летом и осенью 1917 года неуклонно возрастают и крепнут Советы. Повсеместно они группируют вокруг себя основные революционные силы. Советы явились школой, в которой народ прошел подготовку, обретя уверенность в своих силах.
Местные Советы превратились в разветвленную, всеобъемлющую сеть организаций, выполнявших функции нового государственного аппарата, выросшего на обломках старого. Во многом Советы уже действовали как правительство. Правительством их нужно было только провозгласить, ибо фактически они уже являлись им, о чем свидетельствовала вся их деятельность.
Из самой глубины народных масс раздался могучий клич: «Вся власть Советам!». То, что в июле требовала столица, теперь стала требовать вся страна. С огромной быстротой распространилось по России это требование. От матросов Балтийского флота перекинулось оно к их товарищам на Черном, Белом и Желтом морях и эхом возвратилось обратно. Деревни и фабрики, казармы и фронтовые окопы присоединили свой голос к общему хору, который с каждым часом звучал все громче и настойчивее.
В воскресенье 23 октября (4 ноября) к нему присоединился рокочущий голос Петрограда, где в один день произошло шестьдесят огромнейших митингов.
После зачтения в Народном доме ответа Балтийского флота на мои приветствия меня попросили выступить. В двери Народного дома вливались бесчисленные людские волны и, клокоча, растекались по коридорам. Они устремлялись в залы, заполняя их до отказа и выплескивая часть людей на балюстраду балконов и лож, откуда они свешивались живыми гирляндами. Из глубины народных масс, то усиливаясь, то стихая, словно разбивающийся о берег прибой, поднимался могучий голос сотен тысяч людей, требовавших: «Долой Временное правительство!», «Вся власть Советам!» Они дают клятву бороться и умереть за Советы, поднимая вверх сотни, тысячи рук.
Терпению бедных настал конец. Они не хотят быть пешками и пушечным мясом и восстают. Темные массы, длительное время безучастные, наконец проснулись и не желают больше, чтобы правители запугивали их и усыпляли словесной мишурой, они презирают угрозы, смеются над обещаниями, они берут инициативу в свои руки и требуют от своих вождей либо двигать дело революции вперед, либо уходить с дороги. Впервые рабы и эксплуатируемые, выбрав удачный момент для освобождения, выступают за восстание, беря на себя право определять судьбу одной шестой части мира. Довольно-таки смелое предприятие для людей, не имеющих за плечами опыта государственного управления! Хватит ли у них сил и способностей на это? Смогут ли они совладать со всеми течениями, которые начинают возникать в городе? Во всяком случае, массы дали понять, что в полной мере владеют собой. После бурных революционных выступлений они, соблюдая порядок, расходятся по домам.
Насмерть перепуганная буржуазия несколько успокоилась. Никто не грабит домов, магазинов, не убивает на улицах господ в накрахмаленных манишках. Поэтому им кажется, что все спокойно и восстания не будет. Они не понимали подлинной природы этого спокойствия. Народ не тратит сил на отдельные столкновения, потому что силы ему еще пригодятся. Впереди предстоят серьезные революционные бои, а не просто бунтарские выступления. Революция требует порядка, подготовки и труда — труда тяжелого, напряженного.
Готовящиеся к восстанию массы расходятся, чтобы организовывать комитеты, составлять списки, формировать отряды Красного Креста, собирать оружие. Руки, поднимавшиеся при голосовании за революцию, теперь берутся за оружие. Массы приводят себя в боевую готовность, ибо контрреволюция собирает против них силы. Они получают указания из Смольного, где помещается Военно-революционный комитет.
Есть еще один комитет, Комитет ста тысяч, — это сами массы. Нет такой улицы и переулка, казармы и дома, куда бы не проник этот комитет. Он добирается даже до черносотенцев, правительства Керенского, интеллигенции. Через носильщиков, официантов, извозчиков, кондукторов, солдат и матросов комитет раскидывает свою сеть по городу. Они все видят, все слышат и все сообщают в штаб. Таким образом, будучи осведомленным, комитет в состоянии предупредить любой маневр противника. Он сразу же парализует любую попытку задушить или обойти революцию с фланга.
Буржуазия предпринимает яростные нападки на вождей революции, пытаясь ослабить в массах доверие к ним. Керенский выступает в суде и громогласно заявляет: «Ленин — государственный преступник, подстрекающий народ к грабежам... и ужасной резне, которая покроет вечным позором само имя России». Массы тут же отвечают Керенскому грандиозной овацией в честь Ленина, возвратившегося в Петроград из подполья, и превращением Смольного в бастион, чтобы защитить своего вождя.
Делаются попытки потопить революцию в крови и хаосе. Темные силы непрестанно призывают к еврейским погромам и уничтожению социалистов. В ответ рабочие расклеивают по городу плакаты, гласившие: «Граждане! Мы призываем вас поддерживать полное спокойствие и самообладание. Порядок поддерживается твердой рукой. При первой же попытке к грабежу или стрельбе виновные будут стерты с лица земли». Предпринимаются попытки изолировать друг от друга различные революционные силы. Между Советами и казармами прерывается телефонная связь, но она немедленно восстанавливается с помощью телефонографов. Юнкера разводят мосты с целью разъединить рабочие районы, а кронштадтские матросы сводят их. Редакции и типографии коммунистических газет заперты и опечатаны, с тем чтобы лишить массы информации, красногвардейцы же срывают замки и пускают в ход печатные машины.
Пробуют подавить революцию и силой оружия. Керенский начал стягивать в город «надежные» полки, то есть полки, на которые еще можно было рассчитывать, что они станут стрелять в восставших рабочих. Среди этих частей — зенитная батарея и батальон самокатчиков. Революция расставляет свои силы вдоль дорог, по которым части вступают в город. Но силы революции атакуют противника не с винтовками в руках, а своими идеями. Они подвергают войска убийственному огню убеждений и доказательств. В результате войска, которые перебрасывались к городу, чтобы раздавить революцию, вступают в него, чтобы оказать ей поддержку и помощь.
Все солдаты, даже казаки не могут устоять перед этими убежденными сторонниками коммунизма. «Братья казаки! — говорится в воззвании к ним. — Вас натравляют на нас взяточники, паразиты, помещики и ваши собственные казачьи генералы, которые хотят подавить революцию. Товарищи казаки! Не поддавайтесь этим замыслам Каина». И казаки также встают под знамя революции.
Глава 77 НОЯБРЯ — НОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ДАТА
В то время как в Петрограде происходят стычки патрулей и горячие споры, к нему со всей России стекаются люди. Это делегаты II Всероссийского съезда Советов, собирающегося в Смольном, к которому обращены взоры всей страны.
Смольный, бывший институт благородных девиц, стал теперь центром Советов. Он расположен на берегу Невы — огромное, величественное здание, угрюмое и серое днем. По ночам же сотни освещенных окон озаряют Смольный и делают его похожим на огромный храм — храм революции. Два сторожевых костра перед его воротами, поддерживаемые солдатами в длинных шинелях, пылают, как жертвенные огни. Здесь сосредоточены надежды и мольбы бесчисленных миллионов обездоленных и угнетенных. Здесь они ищут освобождения от вековых страданий и тирании. Здесь решаются вопросы их жизни и смерти.
В ту ночь я встретил тащившегося по темной улице изможденного и оборванного рабочего. Подняв голову, он вдруг увидел перед собой массивный фасад Смольного, переливавшегося золотыми огнями сквозь падающий снег. Сняв шапку, он на мгновение остановился с обнаженной головой и протянутыми вперед руками. Потом с криком: «Коммуна! Народ! Революция!» — бросился вперед и смешался с толпой у ворот.
Из окопов, из сибирской ссылки, мест заключения и эмиграции прибывают в Смольный эти делегаты. Долгие годы не было вестей о старых товарищах. И вдруг неожиданные встречи, возгласы радости, крепкие объятия, отрывистые расспросы — потом скорей на конференции, совещания, бесконечные митинги.
Смольный стал огромным форумом, здесь шумно, как в гигантской кузнице. Ораторы призывают к оружию, аудитория свистит и топает ногами, председательский колокольчик надрывается, стучат о цементный пол винтовки часовых, громыхают пулеметы, звучат революционные гимны, гремят овации Ленину и другим руководителям, вышедшим из подполья.
Во всем чувствуется напряженность, и она всё нарастает с каждой минутой. Распоряжения выполняются четко и без промедления, руководители действуют энергично, не зная ни сна, ни усталости, ни отдыха. Эти люди, решающие неотложные вопросы революции, наделены прямо-таки фантастической силой.
25 октября (7 ноября) в десять часов сорок минут вечера открывается историческое заседание II съезда Советов, имевшее огромные последствия для будущего России и всего мира. После совещаний фракций делегаты направились в большой зал заседаний. Дан, антибольшевистски настроенный председатель, со своего места колокольчиком призывает к порядку и объявляет: «Первое заседание II съезда Советов считаю открытым».
Сначала происходят выборы руководящего органа съезда — президиума. Большевики получают четырнадцать мест. Все другие партии — одиннадцать. Члены старого руководящего органа освобождают места, которые занимают лидеры большевиков, еще недавно отверженные и объявленные вне закона. Правые партии, состоящие преимущественно из интеллигенции, начинают с нападок на мандатную комиссию и на порядок дня. Полемика — их конек. Они блещут академическим пустословием. Они цепляются за каждую шероховатость процедурного характера.
Внезапно из темноты ночи доносится грохот, пораженные делегаты вскакивают с мест. Это был выстрел крейсера «Аврора», сделанный по Зимнему дворцу. Неясные и приглушенные раскаты его доносятся издалека и звучат торжественным реквиемом, возвещающим о гибели старого строя и рождении нового. Это голос масс, громко требующих от делегатов: «Вся власть Советам!». Итак, перед съездом со всей остротой поставлен вопрос: объявит он Советы правительством России, узаконив новую власть, или нет?
И тут произошел один из парадоксов истории. Среди делегатов съезда было немало интеллигентов. Для некоторых из них «темный народ» служил в свое время объектом, которому они отдавали все свои силы. «Хождение в народ» стало их увлечением. Ради народа они переносили бедность, тюрьмы и ссылки. Они будоражили народ революционными идеями, по-своему понимая его нужды и интересы. Не переставая, они превозносили высокие духовные качества масс. Короче говоря, определенная часть интеллигенции сделала народ своим божеством. Теперь же народ поднимался, словно разгневанный бог-громовержец, бог властный и своенравный, и действовал, как грозный повелитель. И эта часть интеллигенции в страхе отшатнулась от него, отвергнув ею же самою созданное божество, которое не захотело ей подчиняться и над которым она потеряла контроль. Эти интеллигенты сразу утратили веру в народ, стали его противником и теперь отрицают его право на восстание, ибо такой поворот дела они считали противоестественным явлением, ужаснейшим бедствием, увлекающим Россию в хаос и «преступный бунт против власти». Эти отщепенцы набросились на народ, понося его и умоляя, беснуясь и проклиная. Как делегаты съезда, они пытались сорвать провозглашение Советов правительством России.
Как все это тщетно и нелепо! Отказаться признать эту революцию — это все равно, что не замечать надвигающийся морской вал, лавину или извержение вулкана. Ведь революция стала уже неизбежной, неотвратимой. Ею охвачены казармы и окопы, заводы и улицы, всё и вся. Вот она здесь, на съезде: как официально, в лице сотен рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, так и неофициально, в лице масс, заполнивших каждый сантиметр пространства; люди облепили даже колонны и подоконники; от скопления народа в зале образовалась туманная пелена и наэлектризованная атмосфера от напряжения чувств.
Народ пришел сюда для того, чтобы убедиться в исполнении съездом своей революционной воли — провозглашении Советов правительством России. В этом требовании народ непреклонен. Каждая попытка запутать вопрос, всякое усилие парализовать или обойти его волю вызывали яростные взрывы протеста.
У правых партий заготовлены длиннейшие резолюции. Толпа в нетерпении. «Хватит резолюций! Довольно слов! Дело давайте! Даешь Советы!»
Кое-кто предлагает компромиссное решение вопроса путем создания коалиции всех партий. «Только одна коалиция возможна, — слышат они в ответ, — коалиция рабочих, солдат и крестьян!»
Мартов призвал к мирному решению развертывающейся гражданской войны.
— Победа, полная победа — вот единственное решение! — кричат ему в ответ.
Офицер Кучин пытается запугать тем, что Советы якобы не имеют поддержки в армии и вся армия против них.
— Предатели... — ревут солдаты. — От штаба говорите вы, а не от армии! Мы, солдаты, требуем: «Вся власть Советам!».
Их воля подобна стали. Никакие угрозы или мольбы не в силах сломить или согнуть ее. Ничто не может отвлечь их от цели.
Затем выступил Абрамович.
— Мы не можем оставаться здесь и нести ответственность за творящееся преступление. Мы призываем всех делегатов покинуть съезд. — С драматическим жестом он сходит с трибуны и направляется к выходу. Делегаты из его группы поднимаются со своих мест и пробираются за ним.
— Пусть уходят, — кричат им вслед, — скатертью дорога! Эти подонки будут сметены в помойную яму истории!
Под шум, насмешки и презрительные выкрики пролетариев: «Дезертиры! Предатели!» — отщепенцы покинули зал.
В критический момент борьбы эти предатели оставили массы и отшатнулись от революции. Будучи не в силах изолировать Советы, они изолировали только самих себя. На сторону Советов вставали надежные батальоны защитников.
Каждую минуту приходят известия о новых победах революции — об аресте министров, о захвате Государственного банка, телеграфа, телефонной станции, генерального штаба. Один за другим опорные пункты власти переходят в руки народа. Призрачная власть старого правительства рассыпается в прах, прежде чем успевает ударить молот.
На трибуну съезда взошел запыхавшийся, забрызганным грязью комиссар из Царского Села и сказал: «Царскосельский гарнизон стоит на подступах к Петрограду, он за Всероссийский съезд». Представитель батальона самокатчиков сообщил: «Батальон самокатчиков за Советы. Среди самокатчиков нет никого, кто бы согласился проливать кровь своих братьев». Затем, пошатываясь от усталости, на трибуну поднялся Крыленко и зачитал телеграмму, в которой XII армия приветствовала съезд Советов. Военно-революционный комитет принял на себя командование Северным фронтом.
Наконец, в заключение этой бурной ночи в результате столь горячих прений было принято воззвание:
«Рабочим, солдатам, крестьянам
...Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки.
Временное правительство низложено...
Советская власть предложит немедленный демократический мир всем народам и немедленное перемирие на всех фронтах. Она обеспечивает безвозмездную передачу помещичьих, удельных и монастырских земель...»
Что тут поднялось!.. Люди от радости плакали и обнимались. Повскакали и понеслись с сообщениями курьеры. Застучали телеграфные ключи, зажужжали телефоны. На фронт помчались автомобили. Над реками и равнинами полетели аэропланы. Радио передало эту весть за океан. Все сообщали о великом событии!
Воля революционных масс победила. Советы стали правительством.
Это историческое заседание заканчивается в шестом часу утра. Делегаты, шатаясь от усталости, бессонных ночей, но в приподнятом настроении, тяжело ступая по каменной лестнице, выходят из Смольного. На улице еще темно и холодно, но на востоке уже разгорается красный восход.
Глава 8ВО ВРЕМЯ ШТУРМА ЗИМНЕГО ДВОРЦА
Русский поэт Тютчев писал:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые —
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир:
Он их высоких зрелищ зритель...
Вдвойне счастливы были пятеро американцев: Джон Рид, Луиза Брайант, Бесси Битти, Александр Гамберг и я. Нам удалось увидеть великую драму, разыгравшуюся в залах Смольного, мы видели также другое великое событие той памятной ночи с 7 на 8 ноября — взятие Зимнего дворца.
Мы сидели в Смольном, увлеченные пламенными речами ораторов, когда из темноты ночи в освещенный зал ворвался другой звук — выстрел крейсера «Аврора», открывшего огонь по Зимнему дворцу. Настойчивый и призывный, этот грозный гул орудий донесся до Смольного. И если до этого мы, как зачарованные, слушали ораторов, то теперь все наше внимание привлек к себе этот выстрел, и мы выбежали на улицу.
У дверей стоял с заведенным мотором огромный грузовик, отправлявшийся в город. Мы залезли в его кузов и стремительно понеслись сквозь ночную мглу, оставляя за собой белый хвост разбрасываемых листовок. Из переулков и подъездов выскакивали люди, хватали листовки, в которых было написано:
Это заявление чуть опережало события. Министры Временного правительства, за исключением Керенского, все еще заседали в Зимнем дворце. Вот почему заговорили орудия «Авроры». Выстрелы должны были принудить к сдаче министров. Правда, стреляли холостыми зарядами, но от выстрелов содрогнулся воздух, потрясший здание и нервы сидящих в нем министров.
Когда мы подъезжали к Дворцовой площади, гул орудий уже замирал. Прекратился и треск ружейных выстрелов. Красногвардейцы ползал» по площади, собирая своих убитых и умирающих товарищей. В темноте раздается крик: «Юнкера сдаются!». Но, помня о понесенных потерях, осаждающие дворец матросы и солдаты не спешат покидать укрытий.
На Невском собираются то́лпы народа. Колоннами вливаются они под триумфальную арку и молча движутся вперед. Около баррикад они попадают в полосу яркого света, падающего из окон дворца. Преодолев завал из дров и чугунные ворота, они через открытые двери восточного крыла попадают внутрь, за ними врывается бурная масса народа.
Из холода и тьмы эти пролетарии внезапно оказываются в теплом и ярко освещенном дворце. Из лачуг и казарм они попадают в сверкающие залы и позолоченные комнаты. Это настоящая революция — строители входят в построенный ими дворец!
И какой дворец! Украшенные статуями из золота и бронзы, устланные восточными коврами, увешанные гобеленами и картинами, его комнаты залиты светом множества ламп в хрустальных люстрах, его подвалы ломятся от редкостных выдержанных вин и ликеров. Вот они, сказочные богатства,— рукой подать! Почему же не взять их?
Заманчивые вещи возбуждают в изголодавшемся и истомленном человеке желание взять что-нибудь. Это желание овладевает толпой. Даже мы, наблюдатели, были подвержены этому. Увидев сокровища, толпа протягивает к ним руки.
Вдоль стен комнаты со сводами, в которую мы попадаем, рядами стоят огромные ящики. Солдаты прикладами сбивают с них крышки, и из ящиков вываливаются занавеси, белье, часы, вазы, тарелки.
Отдельные группы проскакивают через роскошные палаты и попадают в другие, еще более великолепные, уставленные комодами и гардеробами комнаты. Но тут оказывается, что зеркала уже расколоты, дверцы шкафов выбиты, комоды опустошены — повсюду следы вандалов: здесь побывали юнкера.
Как много вещей исчезло! Тем ожесточеннее борьба за то, что осталось. Но можно ли отказать им в праве на этот дворец и на все, что в нем есть? Все здесь создано их потом и потом их отцов. Все по праву принадлежит им. Все это принадлежит им и по праву победителя. Они завоевали все своими винтовками, из которых еще струится дымок, и отвагой своих сердец. Но надолго ли? Сто лет всем этим владели цари, вчера — Керенский. Сегодня это богатство принадлежит им. А завтра... чье оно будет завтра? Кто знает. В этот день революция раздает. Завтра все может быть отобрано контрреволюцией. Теперь же, когда трофеи у них в руках, разве не должны они ими воспользоваться? Проклятое прошлое, беспокойное сегодня, неопределенное будущее — все это толкает их брать что только можно.
Под сводами гремят тысячи голосов. Выкрики переходят в споры из-за добычи.
Но вот иной голос врывается в это столпотворение — ясный и всеподчиняющий голос революции. Она говорит устами своих пылких приверженцев, петроградских рабочих. Их всего лишь горстка, невысоких и невзрачных на вид, но они бросаются в самую гущу дюжих солдат-крестьян и кричат:
— Ничего не брать! Революция запрещает! Никаких грабежей! Это принадлежит народу!
Они кажутся детьми, борющимися с циклоном, карликами, нападающими на полчища великанов. Эти люди стараются словами остановить бешеную атаку солдат, опьяненных победой и увлекшихся мародерством. Грабеж продолжается. С какой стати слушаться кучки рабочих?
Но этих рабочих придется послушаться. Они знают, что за их словами — воля революции. Она придает им бесстрашие и решительность. Они набрасываются на громадных солдат, осыпают их ругательствами, вырывают добычу из рук. Вскоре солдатам остается только обороняться.
Маленький рабочий догнал рослого крестьянина, убегающего с толстым шерстяным одеялом. Рабочий хватается за одеяло, тянет назад и бранит здорового дядю, как малое дитя.
— Отпусти одеяло! — рычит крестьянин с перекошенным от злости лицом. — Это мое!
— Нет, — кричит рабочий, — не твое. Оно принадлежит всему народу. Ничто сегодня не будет вынесено из дворца.
— Как сказать, уж это-то одеяло будет вынесено. В казармах страшная холодина!
— Мне жаль, что ты мерзнешь, товарищ. Но лучше пострадать от холода, чем опозорить революцию разбоем.
— Иди к черту, — восклицает тот. — Для чего же мы тогда совершали революцию? Разве не для того, чтобы люди получили одёжу и еду?
— Да, товарищ, придет время, и ты получишь от революции все, в чем нуждаешься, но не сейчас. Если отсюда что-нибудь пропадет, нас назовут хулиганами и бандитами, а не настоящими социалистами. Враги скажут, что мы пришли сюда не во имя революции, а для грабежа. И мы ничего не должны брать, потому что это собственность народа. Сбережем все для чести революции.
«Социализм!», «Революция!», «Собственность народа!» — с этими словами у крестьянина отобрали одеяло. У него всегда что-нибудь отнимали во имя абстрактных идей, выраженных словами с большой буквы. Раньше во имя «Царя и во славу Господа бога». Теперь во имя «Социализма, Революции и Всенародной собственности».
И все же последнее понятие заключало в себе нечто такое, что доходило до сознания крестьянина. Это понятие совпадало с представлениями о жизни в общине. И по мере того как эта мысль доходила до него, его хватка слабела, и вот, бросив последний горестный взгляд на свое драгоценное сокровище, он побрел прочь. Позже я видел, как он горячо убеждал другого солдата. Он говорил о «всенародной собственности».
Рабочие добивались своего, объясняя, упрашивая, угрожая. Вот один из них стоит в алькове перед тремя солдатами и ожесточенно размахивает рукой, сжимая другой рукоятку револьвера.
— Вы ответите мне, если тронете этот столик, — кричит он.
— Ответим тебе? — зло усмехаются солдаты. — А ты кто такой? Ты ведь во дворец попал так же, как и мы. Мы отвечаем только перед собой.
— Вы ответите перед революцией, — твердо заявляет рабочий. Он говорит с такой убежденностью, что солдаты действительно чувствуют в нем власть революции. Они выслушивают его и повинуются.
Революция пробудила смелость и пыл в этих массах. Революция использовала их при штурме дворца. Теперь она их обуздывает. При таком беспорядке революция находит здоровые силы и успокаивает всех, наводит порядок, выставляет охрану.
— Всем выйти! Очистить дворец! — перекатывается по коридорам, и толпа начинает подаваться к дверям. У каждого выхода встал добровольный комитет для обыска и осмотра. Комитет останавливает каждого выходящего, проверяет его карманы, рубашку, даже сапоги, отбирая различные вещи: статуэтки, свечи, вешалки, скатерти, вазы. Владельцы этого добра, как дети, упрашивают вернуть им трофеи, но комитет непреклонен и твердо повторяет: «В эту ночь ничего не пропадет, из дворца».
В эту ночь под охраной красногвардейцев ничего не пропало из дворца.
Затем представители революции занялись Временным правительством и его защитниками. Их окружили и повели под конвоем к выходу. Первыми выводят министров, захваченных в одном из залов во время заседания, где они восседали вокруг покрытого зеленым сукном стола. В полном молчании один за другим спускаются они по лестнице. В толпе, находящейся во дворце, не слышно ни слова насмешки. Но когда они вышли из здания и матрос вызвал автомобиль, то послышались угрозы. «Пусть прогуляются пешком! Довольно, наездились!» — гогочет толпа, толкая перепуганных министров. Революционные матросы с примкнутыми штыками плотной стеной загораживают арестованных и ведут их через невские мосты. Выше всех виднеется над конвоем голова Терещенко, украинского капиталиста, отправляемого теперь прямо из министерства иностранных дел в Петропавловскую крепость.
Совсем сникших и жалких юнкеров выводили под выкрики: «Провокаторы! Предатели! Убийцы!». В то утро все юнкера уверяли нас, что будут сражаться до последней пули, а последнюю пустят себе в лоб, но не сдадутся большевикам. Теперь же они сдают этим самым большевикам свои винтовки и торжественно обещают никогда больше не поднимать против них оружия. (Жалкие лжецы! Они не сдержат своего слова.)
Последними из арестованных вывели из дворца девушек — солдат женского батальона. Большая часть из них происходила из народа. «Позор! Какой позор! — кричали красногвардейцы. — Женщины-работницы пошли против рабочих!» Не в силах сдержать бурлившее негодование, некоторые хватали девушек за руки, трясли их и ругали.
Это было, пожалуй, все, чему подверглись девушки-солдаты, правда, одна из них, после покончила с собой. На следующий день враждебная пресса распространяла ложь о якобы совершенных зверствах над женским батальоном и о красногвардейских грабежах и погромах во дворце.
Но ничто так не чуждо самой природе рабочего класса, как инстинкт разрушения. Не будь это так, сохранились бы совсем иные воспоминания об утре 8 ноября. Возможно, существовали бы рассказы о том, что месть многострадального народа оставила от восхитительного царского дворца кучу разбитых кирпичей и дымящегося пепла.
Целое столетие стоял этот дворец на берегах Невы, неприветливый и равнодушный. Народ возлагал на него свои самые светлые надежды, но от него исходил лишь мрак. Люди взывали к нему о сострадании, а получали в ответ лишь плеть и кнут, сожженные деревни и ссылки в Сибирь. Зимним утром 1905 года мирное шествие тысяч людей направилось сюда, чтобы просить царя-батюшку выслушать их и устранить несправедливости. Дворец ответил им пулями и шрапнелью, обагрив их кровью снег. Для народных масс это здание олицетворяло собой жестокость и притеснения. Если бы они сровняли его с землей, это было бы всего лишь еще одним проявлением гнева, охватившего поруганный народ, который навсегда уничтожил проклятый символ своих мучений.
Вместо этого народные массы постарались уберечь исторический памятник от каких бы то ни было разрушений.
Керенский поступил наоборот. Ни на минуту не задумавшись, он превратил Зимний дворец в арену схваток, сделав его основным местом деятельности своего кабинета и превратив Зимний в свои апартаменты. Но представители этих разбушевавшихся масс, захвативших дворец, заявили, что он не принадлежит ни им, ни Советам, а является достоянием всех. Советским декретом он был объявлен народным музеем и передан под охрану комитета художников.
Таким образом, события не оправдали еще одного ужасного пророчества. Керенский, Дан и другие выступали против революции, предсказывая страшный разгул преступности и грабежей, проявление самых низменных страстей толпы. Говорили, что стоит голодным и озлобленным массам прийти в движение, как они, подобно обезумевшему стаду, растопчут, сокрушат и разрушат все, что попадется им на пути.
И вот революция пришла. Встречаются, правда, отдельные случаи вандализма, бывает, что богато одетые буржуа возвращаются домой без своих шуб на меху, но это дело рук грабителей, которых революция еще не успела призвать к порядку.
Но несомненно, что первыми плодами революции явились законность и порядок. Никогда еще не было в Петрограде так спокойно, как после перехода его в руки народных масс. На улицах царит непривычная тишина. Разбои и грабежи сошли почти на нет. Бандиты и хулиганы отступили перед железной рукой пролетариата.
И это не просто негативное обуздание — порядок, насаждаемый страхом. Революция порождает особого рода уважение к собственности. В разбитых витринах лежат продовольствие и одежда, отчаянно нуждающимся людям ничего не стоит протянуть руку и взять, что им нужно. Но все лежит нетронутым. Испытываешь что-то особенно трогательное, когда видишь, как голодные люди не берут того, что можно взять. В сдержанности, рожденной революцией, было что-то благоговейное. Революция распространяет свое облагораживающее влияние повсюду. Она добирается до самого глухого захолустья. Крестьяне больше не жгут имений.
И все же истинными защитниками святости права собственности считают себя высшие классы. Странная претензия в конце мировой войны, ответственность за которую несут правящие классы. Это по их указанию города предавались огню, пеплом покрывалась земля, морское дно усеяно кораблями, здание цивилизации разбито вдребезги и даже сейчас готовятся еще более страшные орудия разрушения.
На чем может основываться у буржуазии истинное уважение к собственности? В сущности, сама буржуазия производит мало или ничего не производит. Для привилегированных собственность — это то, что достается благодаря ловкости, счастливой случайности или по наследству. Состояние для них связано в значительной степени с титулом, коммерцией или ценными бумагами.
Для рабочего же класса собственность — это слезы и кровь, это изнурительный процесс созидания. Рабочие познают ее цену через ноющие мускулы и натруженные спины.
За работой толпа, не под силу ее труд,
Ноет грудь, ломит шею и спину.
Но вздохнут бедняки, пот с лица оботрут
И кряхтя запевают дубину...
Так поется в песне волжских бурлаков.
То, что людьми создано в муках и труде, они не могут бессмысленно уничтожать, как мать не может убить свое дитя. Тот, кто затратил силу своих мускулов, чтобы сделать вещь, будет больше всех защищать и лелеять ее. Зная ей цену, они понимают, в чем ее святость. Даже неграмотные, серые народные массы останавливаются с почтением перед произведениями искусства. Их смысл доходит до народа смутно. Но в них он видит воплощенный труд. А всякий труд священ.
Социалистическая революция — это настоящий апофеоз права собственности. Последняя облекается новой святостью. Передавая право собственности в руки производителей, революция отдает сохранение богатства в руки их естественных и ревностных стражей — в руки их созидателей. Нет лучшего хранителя, чем сам созидатель.
Глава 9КРАСНАЯ ГВАРДИЯ, БЕЛАЯ ГВАРДИЯ И ЧЕРНАЯ СОТНЯ
Советы провозгласили себя правительством 7 ноября. Но одно дело взять власть, другое — удержать ее. Одно дело — издать декреты, другое — провести их в жизнь.
Вскоре Советам навязали ожесточенную борьбу. Получалось, что воевать им придется подорванным военным аппаратом, который выведен из строя офицерским саботажем. Революционному генеральному штабу трудно было распутать создавшийся узел, и он обратился прямо к рабочим.
Они разыскивали запасы бензина и спрятанные автомобили, налаживали работу транспорта. Они собирали орудия и лафеты, раздобывали лошадей для них и формировали артиллерийские отряды. Они реквизировали продовольствие, фураж, запасы Красного Креста, в спешном порядке направляя все это на фронт. Они захватили 10 тысяч винтовок, отправленных Каледину, и роздали их по заводам.
Грохот молотов на заводах сменился твердым шагом марширующих людей. Распоряжения мастеров сменились приказаниями матросов, обучающих неловких новобранцев. По улицам проносятся автомобили, разбрасывая листовки с призывом к оружию.
В приказе Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и Военно-революционного комитета районным Советам рабочих депутатов и фабрично-заводским комитетам говорилось:
«Корниловские банды Керенского угрожают подступам к столице. Отданы все необходимые распоряжения для того, чтобы беспощадно раздавить контрреволюционное покушение против народа и его завоеваний.
Армия и Красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке рабочих.
Приказываем районным Советам и фабрично-заводским комитетам:
1) выдвинуть наибольшее количество рабочих для рытья окопов, воздвигания баррикад и укрепления проволочных заграждений;
2) где для этого потребуется прекращение работ на фабриках и заводах, немедленно исполнить;
3) собрать всю имеющуюся в запасе колючую и простую проволоку, а равно все орудия, необходимые для рытья окопов и возведения баррикад;
4) все имеющееся оружие иметь при себе;
5) соблюдать строжайшую дисциплину и быть готовыми поддержать армию революции всеми средствами».
В ответ на призыв повсюду появляются рабочие, опоясанные поверх пальто пулеметными лентами, со скатками одеял через плечо, с лопатами, чайниками и револьверами, образующие длинные, неровные ряды, сверкающие штыками в темной ночи.
Красный Петроград берется за оружие, чтобы дать отпор контрреволюционным силам, наступающим на него с юга. Призывным набатом, то глухо, то пронзительно, разносятся над крышами звуки заводских гудков.
По всем дорогам, расходящимся из города, течет поток мужчин, женщин, детей с вещевыми мешками, гранатами, кирками и винтовками. Пестрая, разношерстная толпа. Ни знамен, ни бодрящих барабанов. Проносящиеся мимо грузовики обдают их грязью, слякоть хлюпает в сапогах, до костей прохватывают ветры с Балтийского моря. Но они идут и идут к фронту, не останавливаясь ни на минуту, а серый день сменяется угрюмой ночью. Позади них город, переливающийся морем огней, но они все идут и идут навстречу ночной мгле. Поля и леса наполняются призрачными силуэтами, разбивающими палатки, разжигающими костры, роющими окопы, тянущими провода. Один день — и за тридцать километров от Петрограда десять тысяч людей встают живым бастионом на пути контрреволюционных сил.
Для военных экспертов это не армия, а лишь сброд, толпа. Но этот «сброд» таит в себе такую энергию, такие силы, которые не мог учесть ни один учебник стратегии. Эти темные массы захвачены идеями созидания нового мира. В их венах горит боевой огонь. Они бьются с отчаянным самозабвением, зачастую не без умения; бросаются в кустарник, в котором засели враги. Они не боятся атакующих казаков и стаскивают их с лошадей; припадают к земле под пулеметным огнем. Разрывы снарядов заставляют их разбегаться в разные стороны, но они снова и снова собираются вместе. Они относят в тыл своих раненых, на ходу перевязывая им раны, и шепчут на ухо умирающим товарищам: «За революцию, за дело народа, браток». С последним вздохом умирающие произносят: «Да здравствуют Советы! Скоро наступит мир!».
У необстрелянных солдат, попавших под огонь прямо с заводов и из рабочих кварталов, не обходится без смятения, паники, беспорядка. Но боевой дух этих изнуренных работой и голодом людей, сражающихся за свои идеалы, оказывается сильнее организованных батальонов врага. Этот боевой дух расстраивает вражеские ряды. Он подрывает их боеспособность. Закаленные в боях казаки, соприкоснувшись с ним, оказываются побежденными. Вызванные на фронт «надежные» дивизии наотрез отказываются расстреливать рабочих-солдат. Сопротивление сломлено, силы противника тают. Переодевшись, Керенский бежит с фронта. Командующий огромной армией, которая должна была раздавить большевиков, не может найти себе личный конвой, который пожелал бы бежать вместе с ним. Пролетарии побеждают по всему фронту.
В то время как защитники Советской власти ведут бои под Петроградом, контрреволюция внезапно поднимает голову в их тылу. Она намеревается парализовать Советскую власть в самом городе.
Юнкера, давшие слово после сдачи в Зимнем дворце не выступать, нарушают клятву и присоединяются к белогвардейскому мятежу. Им поручают захватить телефонную станцию.
Телефонная станция — один из важнейших центров города, от нее расходятся миллионы проводов, которые, подобно миллионам нервов, помогают связать город воедино. В Петрограде телефонная станция помещалась в массивном каменном здании на Морской. Здесь выставлено несколько советских часовых. Утомительный день скрашивала единственная приятная надежда — ночная смена караула.
Приходит ночь, на улице показывается отряд в двадцать человек. Часовые приняли их за ожидаемую смену. Но это не так. Это отряд офицеров и юнкеров, переодетых красногвардейцами. Как и у красногвардейцев, винтовки у них на ремне. Они сообщили часовым пароль. Те, ничего не подозревая, поставили винтовки в пирамиду и собрались уходить. Тут же на них были направлены двадцать револьверов.
— Товарищи! — вырываются изумленные возгласы красных.
— Молчать, свиньи! — заорали офицеры. — Марш вон в тот зал и заткнитесь, а не то раскроим вам черепа.
За ошарашенными часовыми, которые вместо смены и отпуска в город попали в плен к белым, захлопываются двери. Телефонная станция — в руках контрреволюции.
Утром новые хозяева под руководством французского офицера закончили укрепление станции. Вдруг офицер поворачивается ко мне и резко бросает:
— А вы зачем здесь?
— Корреспондент, американец, — ответил я, — заглянул посмотреть, что здесь делается.
— Ваши документы! — потребовал он. Я показал. Они произвели впечатление, и он стал извиняться. — Конечно, это не мое дело. Просто, как и вы, я зашел сюда посмотреть, что тут происходит. — Но приказания он по-прежнему продолжал отдавать.
По обеим сторонам главного входа юнкера воздвигли баррикады из ящиков, автомобилей и бревен. Они осматривали проезжавшие мимо машины и снимали с них продовольствие и оружие, а также ловили всех прохожих, которые могли оказаться красногвардейцами.
Юнкерам дьявольски повезло, к ним в плен попал сам Антонов-Овсеенко — советский комиссар по военным делам. Когда он проезжал мимо телефонной станции, машину остановили и его стащили с сиденья; не успел он опомниться, как очутился под замком. В момент, когда решалась судьба революции, ее военный руководитель оказался в руках контрреволюционеров. Его переживание из-за того, что он попался, превосходила лишь радость юнкеров, вызванная такой крупной удачей. Они ликовали. Оно и понятно! Ведь у революционных масс Петрограда руководителей пока что было еще очень мало. Юнкера знали на основе военной науки, что массы без руководителей не могут успешно действовать против их крепости, а главный военный специалист красных был теперь в их руках.
Но кое-чего эти офицеры не понимали. Они не понимали, что революция зависела не от ума отдельных или даже нескольких личностей, а от коллективного рассудка народных масс. Они не знали, на какую высоту революция подняла сознательность, инициативу и силы этих масс, сплотив их в единое целое. Они не знали, что революция — это живой организм, самодеятельный, властный, во имя самосохранения в час опасности собирающий все свои силы.
Когда в кровь человека попадет болезнетворный микроб, то сигнал об угрожающей опасности передается всему организму. Словно по команде, по сотням артерий в атаку на зараженный участок устремляются особые клетки — фагоциты. Окружив незваного гостя, они стараются обезвредить его или уничтожить. Это не есть сознательное действие мозга. Это — врожденный, естественный инстинкт человеческого организма.
Сейчас в организм красного Петрограда, угрожая самому его существованию, попал опасный яд контрреволюции. Реакция немедленная — стихийно по сотням улиц и артерий города устремляются клетки (в данном случае красные) к зараженному очагу — телефонной станции.
Трах! Пуля, отбившая от бревна щепку, сообщает о прибытии первой красной частицы с ружьем. Трах-тарарах-та-тах! Свинцовый ливень, кроша кирпичную стену, возвещает о прибытии новых и новых отрядов.
Сквозь щели в баррикадах контрреволюционеры видят, как в конце улицы скапливаются красногвардейцы. Это приводит старого царского офицера в бешенство. «Ружья на прицел, — кричит он. — Бей эту сволочь!». Ураган пулеметного и ружейного огня проносится по улицам. Как в глубоком ущелье, раздается свист и визг летящих рикошетом пуль. Но среди красных нет убитых. Революционные массы не имеют желания умирать. Они не хотят быть убитыми.
Происходящее не похоже на события предыдущих дней. Тогда толпы подставляли себя под пули. Сотнями трупов устлали они Дворцовую площадь: артиллерийские снаряды рвали их на куски, топтали копытами лошадей казаки и косили из пулеметов. Это получалось так легко! Так же легко можно было бы уничтожить их и сейчас, если бы только они ринулись на баррикады. Но революция не расходует своих сил понапрасну. Она уже научила массы осторожности. Она преподала им первый урок стратегии: узнай, каких действий ждет от тебя противник, и не поступай так. Красные видели, что баррикады были построены с таким расчетом, чтобы о них разбились их силы — значит, нужно разнести сами баррикады.
Они осматривают их и принимают решение: окружить и взять штурмом. Выбирают удобные позиции. Прячутся за каменными колоннами. Взбираются на стены. Ползут за парапетными плитами. Ложатся плашмя на крышах. Скрываются за печными трубами, подоконниками. Со всех сторон направляют винтовки на баррикады. Затем внезапно открывают огонь, осыпая баррикады градом свинца. Так же неожиданно, как начали, они прекращают огонь, и скрытно меняют позиции. Снова огонь и снова тишина. Офицеры начинают чувствовать себя, как звери в западне, вокруг которой невидимые охотники стягивают огненное кольцо.
Непрерывно прибывают новые отряды, заполняющие разрывы в кольце. Все у́же и у́же стягивается кольцо вокруг контрреволюционеров. Затем, изолировав этот инфекционный очаг, революция начинает подготовку к его уничтожению.
Огненный шквал заставляет белых покинуть баррикады и укрыться под сводами главного входа. Теперь, за толщей каменных стен, они совещаются. Вначале они хотят сделать вылазку, пробиться сквозь кордон красных и бежать. Но это равносильно самоубийству. Их разведчик высунулся было на крыше, но тут же вернулся назад с простреленным плечом. Чтобы выиграть время, они просят о перемирии, но осаждающие отвечают:
— Три дня назад мы взяли вас в плен в Зимнем дворце и под честное слово отпустили. Вы свое слово нарушили и стреляли в наших товарищей. Мы вам не верим.
Белые просят прощения, предлагая в обмен Антонова.
— Антонов! Мы сами отобьем его, — отвечают красные. — Если тронете его, ни один не выйдет отсюда живым.
Отчаянные положения вынуждают к отчаянным действиям.
— Ах, если бы у нас был автомобиль Красного Креста, — вздыхает один офицер. — Красные могут пропустить его.
— Что ж, если у нас нет такого автомобиля, — сказал другой, — зато найдутся кресты.
Он достал четыре больших полотнища с красным крестом; их укрепили спереди, сзади и по бокам машины, которая сразу стала похожа на автомобиль Красного Креста.
Два офицера сели спереди: один за руль, второй рядом с ним, держась одной рукой за борт, а другой сжимая револьвер. На заднее сиденье забрался совершенно измученный и полуживой от страха отец одного из юнкеров.
— Прыгайте сюда и поедем с нами, — предложили мне офицеры. Белые всегда считали как само собой разумеющееся, что любой человек, одетый в платье буржуа, должен быть на стороне буржуазии. Многие из них, знавшие о революционной деятельности таких людей, как, например, Джон Рид или я, считали это обыкновенной уловкой для завоевания доверия большевиков.
Я влез в машину, и она выехала из-под арки. Увидев красный крест, осаждающие прекратили стрельбу. Медленно, с тревожно бьющимися сердцами мы подъехали к линиям красных. Солдаты, матросы и рабочие встретили нас с винтовками в руках.
— Что вам нужно? — грозно спросили они.
— У нас много тяжело раненных. Нет ни бинтов, ни медикаментов, — объяснил офицер, сидевший за рулем. — Мы хотим добраться до штаб-квартиры Красного Креста и получить их. Люди ужасно мучаются.
— Пусть помучаются! — пробурчал один из матросов и выругался. — Жалели они наших товарищей? А мы еще поверили их честному слову... Проклятые обманщики.
На это другой матрос крикнул: «Нельзя так, товарищ!». Затем нам сказали: «Ладно, проезжайте, да поживее».
Мы помчались по улице, а позади снова начался обстрел телефонной станции.
— Эти красногвардейцы, в сущности, неплохие ребята, — заметил я.
— Дурачье. Как это по-английски — damn fools, кажется, так? — и офицеры истерически расхохотались.
На большой скорости мы помчались по Французской набережной, сделав большой крюк, чтобы оторваться от возможной погони. Резкий поворот — и мы перед Инженерным замком. Открылись большие ворота, нас впустили, и через минуту мы находились в салоне, заполненном офицерами — русскими, французами, англичанами. Штабу сообщили о критическом положении на телефонной станции, и он распорядился немедленно послать туда броневик и подкрепление. Уточнены некоторые детали, обменялись несколькими словами с царским генералом и повернулись уходить.
— Минуточку, — остановил нас генерал, — позвольте снабдить вас кое-чем полезным. — Он присел у стола, разложил на нем какие-то бумаги, размером и формой похожие на удостоверения, выдаваемые Советом. Выбрав печать, он шлепнул ею по первому удостоверению. На печати стояли магические слова «Военно-революционный комитет»; формой и размером они точно совпадали со словами подлинной печати Совета. Если эта печать не выкрадена, то уж наверняка точная копия. Подделку обнаружить было трудно.
— В такое тревожное время никогда нелишне иметь при себе необходимый документ, — шутливо сказал генерал, ставя советскую печать еще на два бланка. — Вот, пожалуйста! На непредвиденный случай. Заполните плохим почерком и с ошибками, и получится первоклассный большевистский пропуск куда угодно. И кстати, — добавил он, — передавая нам несколько тяжелых черных шаров, величиной с бейсбольный мяч. — Это вам тоже пригодится.
— Ручные гранаты? — осведомился я.
— Что вы, — ответил генерал. — Это пилюли, капсулы. Лекарство для красных. Дайте красногвардейцу куда надо одну из них — и он наверняка вылечится и от большевизма, и от революции, и от социализма, и от всяких других болезней. Ну как, а? — проговорил он, ужасно довольный своим остроумием. — Целая машина Красного Креста с пилюлями!
Нам сказали, что в баке автомобиля Красного Креста мало бензина. Поэтому вместо того чтобы ждать, когда подвезут его, было решено вернуться на телефонную станцию в большом броневике, который стоял тут же во дворе. Но бензин раздобыли, и машину Красного Креста удалось заправить [19].
И наш автомобиль отправился к телефонной станции. Но за последние полчаса на улицах произошли изменения. Почти на каждом углу появились красные часовые. Это были в большинстве своем крестьяне, которых события оторвали от привычной деревенской жизни и забросили в этот город, возбужденный, встревоженный столкновениями революционеров и контрреволюционеров, распознать которых было подчас очень трудно.
Часовые оказывались в затруднительном положении, когда на них нажимали, суя под нос бумаги, показывали на красные кресты на машине и неистово кричали: «Помощь раненым товарищам!». Пока они успевали сообразить, что к чему, мы уже были далеко. Одного за другим миновали мы часовых, пока не натолкнулись на здоровенного крестьянина, стоявшего посреди Миллионной. Он преградил нам путь штыком и заставил остановить машину.
— Идиот. — заорали офицеры. — Ты что не видишь, что это автомобиль Красного Креста? Там: товарищи умирают, а ты тут время тянешь.
— А вы разве тоже товарищи? — спросил крестьянин, недоверчиво разглядывая офицерские мундиры.
— Ну, конечно. Довольно попили буржуи народной крови! Долой изменников-контрреволюционеров! — выкрикивали офицеры революционные лозунги.
— Неужто я дожил до такого дня, когда офицеры стали помогать темному люду? — проговорил крестьянин, обращаясь наполовину к самому себе. Уму непостижимо! Поверить этому было нелегко, и он потребовал наши документы.
Водя пальцем по строчкам, он с трудом разбирал слова. Пока крестьянин читал удостоверение, офицер, не выпуская из рук револьвера, следил за выражением лица крестьянина. Крестьянин и не подозревал, как близок он был от собственной смерти. Скажи он: «Нет, нельзя», — и офицер тут же пристрелил бы его. Разрешив нам проехать, он тем самым дал разрешение на собственную жизнь. Откуда ему было знать, что на удостоверении была поддельная печать. Он видел только то, что они такая же, как и печать, стоявшая на его собственных документах, и поэтому сказал: «Проезжай!». И мы поехали.
Снова мы приблизились к кольцу красных вокруг телефонной станции. Нервы у офицеров были напряжены до предела. Под предлогом оказания помощи раненым белым они везли смерть и увечья для красных. Красные не подозревали об этом. Хотя они уже знали о коварстве контрреволюции, но им и в голову не приходило, что офицеры надругаются над всеми моральными устоями, поправ самые элементарные понятия о чести. Поэтому, когда офицеры во имя человечности попросили скорее пропустить их машину, красногвардейцы ответили: «Красный Крест? Хорошо. Проезжайте».
Ряды раздвинулись, и через минуту наш автомобиль с грузом ручных гранат проскочил под арку станции, приветствуемый радостными криками осажденных белых. Они радовались гранатам и тому, что получили информацию о военной обстановке. Но больше всего их радовало, что на помощь им идет броневик.
Глава 10ПРОЩЕНИЕ ИЛИ СМЕРТЬ БЕЛЫМ?
Положение засевших и окруженных на телефонной станции белогвардейцев казалось безнадежным. Но тут приходит радостная весть, что на помощь им спешит броневик. Они напряженно всматриваются в конец улицы, с нетерпением ожидая его появления.
Как только броневик, покачиваясь, показывается со стороны Невского, белые приветствуют его радостными криками. Словно огромный железный конь, броневик неуклюже движется по улице и останавливается перед баррикадой. Снова ликуют белые. А радоваться рано! Они не знают, что приветствуют приближение собственной гибели, не знают, что броневик захвачен красными. Теперь это троянский конь, в стальном брюхе которого прячутся солдаты революции. Башня броневика поворачивается, и пулемет наводят на главный вход. Затем из пулемета, как из шланга вода, извергаются струн свинца. Ликование сменяется воплями! Спотыкаясь о ящики, отпихивая друг друга, орущей, беспорядочной массой, сминая все на своем пути, офицеры бегут через вестибюль станции вверх по лестнице.
Справедливое возмездие! Всего несколько часов назад эти контрреволюционеры тыкали здесь револьверами в головы революционеров — и вот уже революционеры приставляют пулеметное дуло к их собственному виску.
На верхней площадке лестницы белые разбегаются в стороны, но не для того, чтобы организовать оборону, а чтобы спастись, укрыться где-нибудь. Десяток отважных людей мог бы удержать лестницу против тысячи. Но где они, эти десять человек? Здесь не найти и одного. Здесь только побледневшая, обезумевшая, мечущаяся от страха толпа, От былой отваги не осталось и следа. Ни тени разума. Не осталось даже стадного инстинкта, стремления объединиться вместе перед лицом общей опасности.
— Спасайся, кто как может! — кричат офицеры постарше.
Офицеры бросают фуражки, ремни, шашки; знаки отличия превратились в символы позора и смерти. Они срывают с себя погоны, золотое шитье, пуговицы; просят рабочую одежду, какой-нибудь плащ или пальто — что угодно, лишь бы скрыть свое офицерское обличье. Один офицер, найдя засаленную спецовку, чуть не сошел с ума от радости. Обнаружив на кухне поварской фартук, капитан-белогвардеец надевает его и запускает руки в муку; и без того уже белый от страха, он становится самым белым белогвардейцем в России.
Но большинству из них прятаться негде — разве только в темных клозетах, телефонных будках и в закоулках чердаков. Они забиваются туда, словно загнанные охотником звери. К вероломству по отношению к противнику офицеры теперь добавляют предательство своих же — они завели юнкеров в эту ловушку, которая захлопывается, и бросают их на произвол судьбы.
Придя несколько в себя, юнкера начинают неистово кричать: «Наши офицеры! Где же наши офицеры?». Никакого ответа. «Будь они прокляты, трусы! Они бросили нас!»
Вызванная этим предательством ярость объединяет юнкеров. Для них лучше было бы удерживать лестницу, но они бегут от нее подальше. Подступающая к ней месть красных наполняет их страхом, который не дает им двинуться с места. Они скучиваются в комнате с толстыми стенами и узеньким проходом, ставшей для них «камерой пытки». И здесь, как сгрудившиеся в норе мыши, ожидают, пока по лестнице поднимется красная волна, которая затопит коридоры и захлестнет их.
Для некоторых из этих юношей, выходцев из средних классов, такой конец трагичен вдвойне. Смерть от руки крестьян и рабочих, с которыми им и делить-то нечего! Но, оказавшись в этом лагере контрреволюции, они должны разделить его участь. Они знают, что возмездие вполне заслужено ими. Сознание вины отнимает у них последние силы, винтовки валятся из рук. Со стоном падают они в кресла, на столы, не отрывая взгляда от двери, через которую должна хлынуть всесокрушающая красная волна. Они напрягают слух, пытаясь уловить звуки этой волны, набегающей на лестничные ступени, и ждут, что вот-вот раздадутся удары в дверь. Но там тихо... И лишь сильно стучит в висках их собственная кровь.
В этом же здании есть и другая такого же рода «камера пытки» — в ней находятся Антонов, красные часовые и все пленники, захваченные белыми за день. Они сидят запертые в своей камере, беспомощные, в то время как снаружи идет битва, решающая судьбу революции, а вместе с ней и их собственную судьбу. О ходе битвы им ничего не известно. Сквозь толстые стены долетают лишь приглушенные звуки выстрелов и звон разбитого стекла.
Вдруг все звуки сразу обрываются. Что это? Торжество контрреволюции? Победа белых? Что будет дальше? Откроется дверь, их поставят к стене, завяжут глаза, потом залп — и смерть, их смерть? Гибель революции? Вот о чем думают они, обхватив голову руками, а часы над дверями неумолимо отсчитывают секунды. Любая из них может оказаться последней. Ожидая этот последний миг, они до предела напрягают слух, не слышны ли в коридоре шаги идущих расстреливать их. Ни звука... только размеренно тикают часы.
Комната, где сидят телефонистки, — это еще одна «камера пытки». Она находится на верхнем этаже, и в ней у коммутаторов — сотни девушек. Стрельба вокруг в течение восьми часов, паническое бегство офицеров, безумные взывания о помощи подействовали на их нервы и рассудок. Под влиянием распространявшейся буржуазной печатью клеветы им приходят на ум дикие истории о большевистских зверствах, об изнасиловании девушек из женского батальона, о преступлениях, приписываемых этим красным, которые сейчас наполняют двор телефонной станции.
В своем возбужденном воображении они уже видят себя жертвами подобной же бесчеловечности, корчащимися в лапах каких-то чудовищ. Они начинают плакать, пишут отчаянные прощальные письма. С побледневшими лицами они сбиваются кучками, стараясь уловить первые крики осаждающих и топот их сапог. Но слышат не топот сапог, а... всего лишь биение своего трепещущего сердца...
В здании водворяется могильная тишина. Но это не покой смерти, а напряженно-трепещущее молчание сотен живых существ, парализованных страхом. Тишина тревожная, она просачивается сквозь стены на улицу и охватывает красных. Теперь, охваченные тем же чувством, умолкают и они, отступают от лестницы, которая может выбросить на них облако порохового дыма или осыпать градом гранат. Сотни красных, находящихся снаружи, боятся белых, засевших внутри здания. Сотни белых внутри здания боятся красных, находящихся снаружи. Более тысячи человеческих существ мучают друг друга.
Внутри здания эта пытка молчанием становится невыносимой. Я не в состоянии выдержать ее. Ища облегчения, я бегу куда глаза глядят, лишь бы избавиться от нее. Открыв первую боковую дверь, влетаю в комнату, набитую юнкерами. Они вскакивают, словно раздался трубный глас, возвещающий начало страшного суда.
— Американский корреспондент! — вздох облегчения пробежал по комнате. — О, спасите нас, спасите нас!
— Но как, — растерянно бормочу я. — Что мне сделать?
— Что-нибудь, все что угодно, — умоляют они, — только спасите нас.
Кто-то произносит: «Антонов!». Остальные подхватывают это имя, повторяя его как заклинание. «Антонов. Ну, конечно, Антонов. Идите к Антонову. Вниз — к Антонову. Скорее, пока еще не поздно, — к Антонову». Они показывают, куда идти.
Через минуту я также неожиданно появляюсь перед другой изумленной аудиторией — пленными красными и Антоновым.
— Вы все свободны. Офицеры бежали. Юнкера сдаются. Они умоляют спасти их. Условия любые. Они просят только о сохранении жизни, и главное — скорей, скорей!
В один миг ожидавший смерти пленник Антонов становится вершителем судьбы других. Осужденного просят стать судьей. Какая разительная перемена! Но лицо этого невысокого, чрезмерно утомленного революционера ничуть не изменилось. Если мысль о мести и промелькнула в его голове, то лишь на миг.
— Итак, мне суждено стать не покойником, а командиром, — он слабо улыбнулся. — Первым делом, выходит, надо навестить юнкеров? Очень хорошо. — Он надел шляпу и пошел наверх к юнкерам.
— Товарищ Антонов! Господин Антонов! Командир Антонов! — запричитали они. — Пощадите нас. Мы знаем, что виноваты. Но мы отдаемся на милость революции.
Печальный финал веселого представления! Еще утром они собирались перебить большевиков, а вечером просят их же сохранить им жизнь. Тогда слово «товарищ» звучало в их устах так же, как слово «свинья», теперь они произносят его с благоговением, как почетный титул.
— Товарищ Антонов, — умоляют они, — дайте нам слово большевика, настоящего большевика. Дайте слово, что спасете нас.
— Мое слово?.. Даю.
— Но они могут не послушаться вас, товарищ Антонов, — пробормотал какой-то юнкеришка. — Они все-таки могут убить нас.
— Прежде чем убить вас, им придется убить меня.
— Но мы не хотим быть убитыми, — хнычет все тот же юнкер.
Испытывая к ним презрение и не пытаясь скрывать это. Антонов, тем не менее, выйдя в вестибюль, стал спускаться по лестнице. Для напряженных нервов каждый его шаг звучал, как ружейный выстрел.
Снаружи красные услышали шаги и взяли винтовки на изготовку, ожидая стрельбы. И вот сюрприз — Антонов! Их собственный руководитель!
— Наш! Наш! — начали скандировать одни. — Антонов! Да здравствует Антонов! — кричат другие. Этот крик перекидывается со двора на улицу, и толпа хлынула вперед; раздались возгласы:
— А офицеры? Антонов, где офицеры и юнкера?
— Сдались, — объявляет Антонов, — сложили оружие.
Словно рев падающей воды, прорвавшей плотину, поднимается тысячеголосый крик. Торжествующие возгласы смешиваются с гневными требованиями: «Смерть офицерам! Смерть юнкерам!».
Да, есть отчего трепетать белым! Смеют ли они надеяться на милосердие тех, кого так вероломно обманули? Эту ярость они вызвали не стрельбой, а предательством и бесчестьем. В глазах всех этих солдат и рабочих белые являлись убийцами их красных товарищей, палачами революции, мерзавцами, которых нужно уничтожить как паразитов. Лишь страх удерживал красных от штурма лестницы, теперь бояться не чего. Разъяренные люди кидаются вперед, оглашая ночь криками: «Смерть палачам! Бей белых дьяволов! Бей всех до одного!».
В темноте опустившейся ночи то здесь, то там факелы освещают бородатые лица крестьян и солдат, закопченные, худощавые лица городских мастеровых и в передних рядах — открытые мужественные лица рослых моряков Балтийского флота. На каждом лице — и в горящих глазах и в крепко стиснутых зубах — была видна злость, страшная злость исстрадавшихся людей. Теснимая задними рядами, толпа подается вперед — к лестнице, где стоит Антонов, спокойный и невозмутимый, но кажущийся таким слабым и беспомощным перед этой лавиной людей.
Подняв руку, Антонов закричал:
— Товарищи, их нельзя убивать. Юнкера сдались, они наши пленные.
Пораженная толпа замирает. Затем приходит в себя и оглушительным криком выражает свое негодование:
— Нет! Нет! Какие еще там пленные. Они уже мертвецы.
— Они сложили оружие, — продолжает Антонов. — Я обещал им сохранить жизнь.
— Ты-то мог обещать им жизнь. А мы нет! Мы обещаем им штыки, — угрожающе заорал какой-то крестьянин и повернулся к толпе, как бы ища у нее одобрения.
— В штыки! В штыки их! — одобрительным ревом поддержала его толпа.
Антонов смотрел в упор в разгневанные лица. Затем вынул револьвер и, потрясая им в воздухе, выкрикнул:
— Я обещал юнкерам сохранить жизнь. Понятно?! И я сдержу слово, даже если придется применить оружие.
Толпа в недоумении. Никто не верит своим ушам.
— Что? Что это значит?! — требуют от него ответа.
Сжимая в руке револьвер и держа палец на спусковом крючке, Антонов повторяет свое предупреждение:
— Я обещал им сохранить жизнь и применю оружие, чтобы выполнить обещание.
— Предатель! Перебежчик! — кричат в ответ ему сотни голосов.
— Защитник белогвардейцев! — бросает ему в лицо гигант-матрос. — Ты хочешь спасти этих гадов? Не выйдет! Мы их прикончим.
— Первого, кто тронет пленного... я застрелю на месте. — Антонов говорит медленно, отчеканивая каждое слово. — Понятно?! Застрелю!
— Застрелишь нас? — возмутились ошеломленные матросы.
— Застрелит нас! Застрелит нас! — пронеслось по негодующей толпе.
Это была самая настоящая толпа, охваченная страстью, толпа, над которой безраздельно властвовал первобытный инстинкт с его жестокостью, грубостью и жаждой крови. Казалось, толпа стала обретать дикость волка и свирепость тигра. Огромный зверь, поднятый из городских джунглей охотниками, раненый, истекающий кровью, измотанный и вконец измученный, он готов был кинуться на своих мучителей и разорвать их на куски. И в этот миг между ним и его добычей встал этот небольшой человек!
В моей памяти это один из самых эмоциональных моментов революции: невысокого роста человек на лестнице, бесстрашно смотрящий в глаза толпы, вернее, в ее тысячеглазое разгневанное око.
Лицо его побледнело, но ни малейшего трепета. И голос его совсем не дрожал, когда он медленно и веско проговорил: «Первого же, кто попытается убить юнкера, я уложу на месте».
Такая смелость и отвага поразили всех. Раздались крики:
— Ты что?! Чтобы спасти шкуру этих офицеров, контрреволюционеров, ты хочешь убить нас, рабочих-революционеров?
— Революционеров?! — насмешливо возразил Антонов. — Революционеров! Где я вижу здесь революционеров? Как вы смеете называть себя революционерами? Вы, намеревающиеся перебить беззащитных людей, пленных! — Его насмешка попала в цель. Толпа вздрогнула, как от удара хлыстом.
— Слушайте! — продолжал он.— Знаете ли вы, что вы делаете? Понимаете ли, куда ведет это безумие? Убивая пленного белогвардейца, вы наносите урон не контрреволюции, а самой революции. Я двадцать лет томился в ссылках и тюрьмах за революцию. И вы думаете, что я, революционер, буду спокойно стоять и смотреть, как революционеры распинают революцию?
— Но, если бы они взяли нас, пощады не было бы, — не унимался один крестьянин. — Всех бы прикончили!
— Верно, они бы нас прикончили, — ответил Антонов. — Ну и что из этого? Они же не революционеры, они порождены старым режимом, царизмом, с его нагайками, погромами и насилиями. Мы же рождены революцией. А революция — это совсем другое. Это — свободная жизнь для всех. Вот почему вы идете ради нее на смерть. Но вы должны отдать ей большее. Вы должны служить ей своим разумом. Служение революции должно стать выше удовлетворения страстей. Ради победы революции вы совершали чудеса храбрости. Теперь во имя чести революции нужно быть милосердным. Вы любите революцию. Прошу вас только об одном: не убивайте то, что любите.
Он говорил пламенно, лицо его горело; жестами и интонацией он старался сделать свою речь убедительней. В свои слова он вложил последние силы.
— Товарищ, скажите и вы, — попросил он меня.
Четыре недели назад я выступал перед этими матросами на корабле «Республика». Когда я вышел вперед, они узнали меня. Раздались крики:
— Американский товарищ!
Громко и страстно говорил я о революции, о взбудоражившей всю Россию борьбе за землю и свободу, о том, что их гнев справедлив и что вероломство белогвардейцев чудовищно. Но весь мир смотрит на революционные массы России, как на боевой авангард социалистической революции. Хотят ли они избрать старый путь кровавого возмездия или же положат начало гуманным законам? Они показали себя смелыми борцами за спасение революции. Разве не могут они стать великодушными во имя ее славы?
Речь моя сразу же возымела свое действие. Но отнюдь не благодаря своему содержанию. Произнеси я молитву или что-либо подобное, результат получился бы примерно такой же. Из сотен слушавших меня вряд ли имелся один, кто бы понял, о чем я говорил, потому что я говорил по-английски.
Но эти слова, непривычные и чужие, летевшие из темноты, приковали к себе внимание и на время отвлекли присутствовавших — именно этого и добивался Антонов: выиграть время, необходимое для того, чтобы бушующие страсти улеглись и возобладали иные чувства.
Хотя это и была толпа, но толпа революционная. По меньшей мере половина рабочих и солдат, столпившихся перед нами, глубоко в сердцах хранила беззаветную преданность революции. Слово «революция» стало для них фетишем. Все их надежды, мечты и стремления были связаны с революцией. Они ей служили. Она над ними властвовала.
Правда, в эту минуту ими владела иная сила, вытеснившая думы о революции. Их захватила жажда мести, она разжигала их страсти. Но лишь на время. Верность революции была сильней. Нужен был только толчок, чтобы эта верность пробудилась, сбросила чуждые ей чувства и вновь, утвердив свою власть, овладела своими последователями. Антонов не был один против всех. В толпе стояла целая тысяча антоновых, чьи сердца горели той же безграничной преданностью революции. Антонов был всего лишь частицей толпы, плотью от плоти ее, близким по духу с ней, он не меньше, чем она, ненавидел юнкеров, в нем бушевали такие же пылкие страсти.
Случилось так, что Антонову первому из толпы удалось обуздать свои страсти, и у него первого в сознании революция возобладала над чувством мести. Эта перемена, совершенная в его сердце идеей революции, должна произвести то же самое и в сердцах этих рабочих и солдат. Антонов знал это. Повторяя волшебное слово «революция», он стремился разбудить в них их революционность, стремился из хаоса восстановить революционный порядок. И сумел.
Своими собственными глазами мы видели, как слово еще раз явило свою извечную чудодейственную силу и укротило бурю. Утихли грозный рев и ропот, только местами прорывались отдельные гневные выкрики. Но после того как Восков перевел мои слова и снова выступил Антонов, сдались и эти очаги недовольных. Сдержав свои чувства и проявляя более мирное настроение, эти солдаты и матросы подчиняют революционной воле свое чувство мести. Только нужно разъяснить им, в чем эта воля.
— Так что же, Антонов! — раздались крики. — Что же, по-твоему, надо делать?
— Обходиться с юнкерами, как с военнопленными. Предъявить условия сдачи. Я обещал юнкерам сохранить им жизнь. Прошу вас поддержать мое обещание.
Толпа превратилась в Совет. Выступил какой-то матрос, затем два солдата и рабочий. Голосовали поднятием рук. Сотня натруженных, мозолистых рук поднялась над толпой, потом еще сотня — и вот их уже почти тысяча. Поднялась тысяча рук, тех самых рук, чьи сжатые кулаки недавно грозили офицерам смертью, поднялась, чтобы великодушно даровать им жизнь.
В этот самый момент прибыла делегация петроградской думы, уполномоченная «ликвидировать гражданский конфликт с возможно меньшим кровопролитием». Но революция уже занималась решением своих дел без всякого пролития крови вообще. На этих господ не обратили никакого внимания. Был послан отряд, чтобы вывести из здания белогвардейцев. Первыми вышли юнкера, за ними извлеченные из убежищ офицеры (одного даже вытащили за ноги).
Сгрудившись на верхних ступенях, они стояли в свете факелов, мигая глазами, под дулами тысячи винтовок, под жгучими взглядами тысячи пар глаз, перед тысячью кипевших презрением сердец.
Кто-то с издевкой выкрикнул: «Палачи революции!». Затем наступила тишина, торжественная тишина судебного заседания. Ибо это был суд — трибунал обездоленных. Угнетенные судили своих угнетателей. Новый строй произносил приговор старому. Великий Суд революции!
— Виновны! Виновны все! — таков был приговор. Виновны как враги революции. Виновны как защитники царя и эксплуататорских классов. Виновны как нарушители конвенций Красного Креста и законов войны. Виновны по всем статьям как предатели рабочих России и рабочих всего мира.
Под действием такого негодования жалкие пленники, оказавшиеся на скамье подсудимых, сжались и опустили головы. Некоторые из них предпочли бы стоять у стены под дулами винтовок. Но винтовки теперь охраняют их.
Пятеро матросов с винтовками на ремень встали у нижних ступеней. Антонов схватил одного из офицеров за руку и передал его матросу.
— Вот первый беззащитный и безоружный пленный, — сказал он. — Его жизнь в твоих руках. Сохрани ее во имя чести революции.
Отряд окружил пленного и вывел через арку на улицу.
С таким же напутствием был передан следующий пленный, а за ним еще и еще; каждого охраняла группа в четыре-пять человек. «Вот и покончили с этим дерьмом», — промолвил старик-крестьянин, когда последнего пленного передали конвою и процессия двинулась по Морской.
У Зимнего дворца разъяренная толпа напала на юнкеров и вырвала их из рук конвоя. Но революционные матросы атаковали толпу, отбили пленных и благополучно доставили в Петропавловскую крепость.
Революция не везде была достаточно сильной, чтобы смирить дикие порывы толпы. Не всегда ей удавалось вовремя остановить кровопролитные расправы. Хулиганы нападали на ни в чем не повинных граждан. В захолустье бандиты, назвавшись красногвардейцами, совершали гнусные преступления. На фронте генерал Духонин был вытащен из своего вагона и, невзирая на протесты комиссаров, растерзан в клочья. Даже в Петрограде разбушевавшиеся толпы забили до смерти нескольких юнкеров, а некоторых побросали в Неву.
Однако отношение революционного рабочего класса к человеческой жизни отразилось отнюдь не в подобных безумных и случайных поступках безответственных и разгневанных людей, а в одном из первых законов, изданных Петроградским Советом, как только он взял в свои руки бразды правления.
Как правящий класс рабочие были теперь в состоянии отомстить своим прежним эксплуататорам и палачам. Когда я видел, как они восстали и взяли власть в свои руки, захватив в то же время всех, кто порол, бросал в тюрьмы и предавал их, я опасался дикого взрыва мести.
Я знал, что тысячи рабочих, вставших теперь у руля правления, прошли ссылку в Сибири закованные в кандалы. Я видел людей без кровинки в лице, ослабевших после долгих лет, проведенных в этих гробах для живых — в каменных мешках Шлиссельбурга. Я видел глубокие шрамы, оставленные на их спинах казачьими нагайками, и мне на память приходили слова Линкольна: «Если за каждую каплю крови, пролитую от удара бичом, ударивший получит по удару мечом, то возмездие будет вполне правомерным и справедливым».
Но страшной кровавой бойни не последовало. Напротив, мысль о репрессиях меньше всего занимала рабочих. 28 октября Совет издал декрет об отмене смертной казни. То был не просто жест человеколюбия. Рабочие не только решили гарантировать своим врагам жизнь, но во многих случаях и даровать им свободу.
Многие зловещие личности старого режима были заточены Керенским в Петропавловскую крепость. Там мы видели Белецкого, начальника царской тайной полиции, который в свое время отправил в эти казематы бесчисленное множество людей. Теперь старая седовласая крыса сама изведала, что это значит. Здесь же находился бывший военный министр Сухомлинов, подозрительные связи которого с немцами привели к гибели в окопах десятков тысяч русских солдат. Эти два архимерзавца приняли нас самым лучшим образом, заявляя о своей невиновности и протестуя против «бесчеловечного обращения».
— Но большевики гуманнее Керенского, — заметили они, — нам дают теперь газеты.
Мы посетили в камерах также министров павшего Временного правительства и обнаружили, что они вполне добродушно говорят о своих злоключениях. Терещенко принял нас, сидя на койке с поджатыми под себя ногами и покуривая папиросу.
— Жизнь здесь не роскошна, — сказал он на безупречном английском языке, — но не по вине коменданта. Ему неожиданно дали дополнительно несколько сот заключенных, а пайков не добавили. Так что нам голодновато. Но получаем мы то же, что и красногвардейцы. И хотя они и косятся на нас, но делят с нами свой хлеб.
Молодых юнкеров мы застали за обсуждением приключений на телефонной станции. Некоторые из них развертывали содержимое передач от друзей или лежали, растянувшись на матрацах, и играли в карты.
Позже этих юнкеров освободили. Во второй раз им поверили на честное слово, и еще раз они обманули тех, кто выпустил их на свободу, и бежали на юг к белогвардейским армиям, собиравшим силы против большевиков.
Подобным же предательством отплатили большевикам за их великодушие тысячи белых. Своей собственноручной подписью генерал Краснов скрепил торжественное обещание не поднимать руки против большевиков, и его освободили. Он сразу же возглавил на Дону казачью армию, громившую Советы. Бурцев был освобожден из Петропавловки по приказу большевиков, и тоже немедленно присоединился к контрреволюционерам в Париже, став редактором грязного антибольшевистского листка. Тысячи тех, кого большевики отпустили из милосердия на свободу, перешли потом в белые армии, чтобы без жалости и сострадания убивать тех, кто даровал им жизнь.
История отметит, что русская революция, несравненно более глубокая, чем французская революция 1789 года, не превратилась в разгул мести. Это, в сущности, была бескровная революция.
Возьмите самые преувеличенные данные о жертвах, павших во время перестрелок в Петрограде, трехдневных боев в Москве, уличных боев в Киеве и Иркутске и во время крестьянских восстаний в губерниях. Сложите вместе всех убитых и разделите на общую цифру народонаселения России, не на 3 миллиона участников американской революции, не на 23 миллиона человек, участвовавших во французской революции, а на 160 миллионов человек, вовлеченных в русскую революцию. Цифры покажут, что за четыре месяца, понадобившихся Советам, чтобы утвердить и закрепить свою власть на огромной территории — от Атлантического до Тихого океана и от Белого моря на севере до Черного на юге, — было убито менее одного человека на каждые три тысячи населения России.
Конечно, это само по себе немало!
Но посмотрите на эти цифры в историческом аспекте. Что бы там ни было, но, когда национальные интересы Америки потребовали, чтобы мы отсекли навсегда раковую опухоль рабства, мы не остановились перед нанесением тяжелого удара по праву собственности, и при этом погибло по одному на каждые триста человек. Что бы там ни было, но крестьяне и рабочие считают необходимым отсечь от России раковую опухоль царизма, помещичьего землевладения и капитализма. Такая глубокая злокачественная опухоль требует серьезного хирургического вмешательства. И все же операция прошла без сколько-нибудь значительной потери крови. Ибо, подобно ребенку, великому народу свойственно не мстить, а прощать и не помнить зла. Мстительность чужда самому духу рабочего класса. В те первые дни он пытался вести гражданскую войну с наименьшими человеческими жертвами.
В значительной степени это удалось. Общее число убитых в рядах красных и белых, вместе взятых, не идет ни в какое сравнение с потерями, понесенными в любом из крупных сражений мировой войны.
— А красный террор?! — возразят мне. Он пришел позже, когда интервенты вторглись в Россию и под их крылышком монархисты и черносотенцы развязали контрреволюционный белый террор против крестьян и рабочих — чудовищную оргию зверств, насилий и массовых убийств беззащитных женщин и детей.
Тогда, доведенные до отчаяния рабочие, защищаясь, были вынуждены нанести ответный удар и прибегнуть к революционному красному террору. Им пришлось восстановить смертную казнь, и белые заговорщики сразу же почувствовали на себе карающую руку революции.
По вопросу о красном и белом терроре идут бешеные споры. Из споров вырисовываются четыре следующих фактора, о которых уместно здесь упомянуть.
Во-первых, красный террор был, бесспорно, более поздней фазой революции. Во-вторых, он явился защитной мерой, прямым ответом на белый террор контрреволюции. В-третьих, как по числу эксцессов, так и по жестокости мер красные намного уступают белым. И в-четвертых, если бы союзники не вторглись в Россию и не раздули пожар гражданской войны против Советов, то, по всей вероятности, не было бы никакого красного террора, и революция до самого конца оставалась бескровной, какой практически она и была вначале.
Глава 11ВОЙНА КЛАССОВ
«Выскочки, авантюристы, самозванцы!» Так обзывала большевиков буржуазия и вместе с кадетом Шацким глумилась над ними: «Разве могут такие собаки, канальи управлять страной!».
Тех, кто говорил, что красный режим продержится больше чем несколько часов или дней, буржуазия поднимала на смех. Мы все время слышали: «Завтра начнут их вешать». Но много прошло этих «завтра», а большевики не висели на фонарных столбах. Не было никаких признаков падения Советов, и буржуазия стала не на шутку тревожиться. «Необходимо дать бой Советам и разогнать их, — заявил контрреволюционный Совет республики. — Это враги народа и революции».
Городская дума стала центром всех сил, поднимающихся против Советов. Она кишела генералами, попами, интеллигентами, чиновниками, спекулянтами, георгиевскими кавалерами, французскими и английскими офицерами, белогвардейцами и кадетами. Из этих элементов был составлен «комитет спасения» — генеральный штаб контрреволюции.
— Вся Россия представлена здесь, — похвалялся старый городской голова Шрейдер.
Да, «вся Россия» — вся, за исключением ее крестьян и рабочих, ее солдат и матросов. Придя сюда из пролетарского Смольного, вы словно переносились совсем в иной мир, мир упитанных и хорошо одетых людей. Отсюда старый порядок привилегированных и всесильных вступал в схватку с новым, установленным рабочим классом порядком. Отсюда буржуазия направляла свой поход против Советов, применяя любые средства, чтобы опорочить, подорвать и уничтожить их.
Буржуазия, надеясь одним ударом поставить Советы на колени, объявила бойкот, парализовав работу всех ведомств нового правительства. В некоторых министерствах служащие ушли с работы в полном составе. В Министерстве иностранных дел шестьсот чиновников выслушали просьбу перевести на иностранные языки декрет о мире и подали в отставку. Большой забастовочный фонд, созданный банками и деловыми кругами, дал возможность подкупить мелких чиновников и даже часть рабочего класса. Одно время почтальоны отказывались доставлять советскую почту, на телеграфе не принимали советские депеши, железные дороги не перевозили войска, телефонистки бросили аппараты, огромные здания опустели — не осталось даже истопников.
В ответ на этот бойкот большевики объявили, что все саботажники потеряют свои должности и право на пенсию, если сейчас же не приступят к работе. В то же время они принялись набирать служащих из своей собственной среды. Люди в косоворотках и спецовках заняли опустевшие помещения. Солдаты настолько углубились в книги и цифры, увлеклись своим делом, что даже язык высунули от непривычного умственного напряжения.
Дюжие матросы старательно выстукивали одним пальцем на пишущей машинке. Рабочие, посланные на телефонную станцию, неумело оперировали переключениями, тогда как абоненты посылали им по проводу проклятья и угрозы. Работали они неуклюже и медленно, но зато старались изо всех сил, с каждым днем все лучше постигая премудрости новой профессии. День ото дня понемногу возвращались на свои места старые служащие; в конце концов сопротивление буржуазии было сломлено.
Вредительство было вторым средством, использованным буржуазией в борьбе против Советов. На заводах управляющие прятали важнейшие детали машин, запутывали отчетность, уничтожали чертежи и расчеты, тайком отсылали в Германию свинец и муку. Чиновники дезорганизовывали работу транспорта, под предлогом непригодности к употреблению в пищу уничтожали продовольствие, приписывая все это красным. Большевики ответили «Предупреждением всем саботажникам и провокаторам, проникшим в советские учреждения». На стенах домов были расклеены воззвания:
Ввиду этой угрозы, все те, кто хотел нажиться на голоде масс, стали скрываться. Позже для борьбы со спекулянтами и другими врагами нового, советского строя была создана Чрезвычайная комиссия (ЧК).
В тех слоях населения, которые не были настроены враждебно по отношению к Советам, буржуазия разжигала вражду к ним. Страдания миллионов калек, сирот и раненых возросли после закрытия департамента общественного призрения. Больницы и приюты остались без продовольствия и топлива. Делегации инвалидов на костылях и обессилевших от голода матерей с детьми на руках осаждали нового комиссара социального обеспечения Александру Коллонтай. Но она ничего не могла сделать. Сейфы были заперты, а ключи от них исчезли вместе с чиновниками. Прежний министр — графиня Панина, захватив с собой все денежные средства, попыталась скрыться, но ее успели задержать.
На этот и на другие подобные акты большевики, ответили не гильотиной, а ревтрибуналом. За длинным полукруглым столом в концертном зале дворца великого князя Николая восседало семеро судей — два солдата, два рабочих, два крестьянина. Председательствовал Жуков.
Первым заслушивалось дело графини Паниной. Защита пропела дифирамбы ее несравненным подвигам на ниве благотворительности. Обвинитель, молодой рабочий Наумов, заявил:
— Товарищи, все это правда. У этой женщины доброе сердце. Но идет она по неправильному пути. Действительно, кое-что из своих богатств она выделяла для помощи людям. Но откуда взялись все ее богатства? От эксплуатации народа. Она помогала бедным, открывая свои школы, приюты, столовые. Но, если бы народ сам распоряжался деньгами, нажитыми ею на его поте и крови, у нас были бы свои собственные школы, приюты и столовые. И они были бы такими, какие подходят нам, а не графине Паниной. Ее благотворительная деятельность не снимает с нее вину за совершенное преступление — хищение денег из департамента.
Ее признали виновной и постановили держать в заключении до тех пор, пока она не возвратит похищенных сумм, после чего ее должны были освободить, объявив общественное порицание! Вначале такие мягкие приговоры были в порядке вещей. Но по мере обострения классовой борьбы приговоры революционного трибунала становились все жестче.
Деньги — основа жизнедеятельности всякого правительства, между тем все финансовые учреждения находились в руках буржуазии. В частном порядке банки выплатили городской думе и «комитету спасения» более 50 миллионов рублей, для Советов же у них не нашлось и рубля. Никакие просьбы и письменные отношения Советов не принимались во внимание. Буржуазия испытывала огромное удовольствие от созерцания того, как всероссийское правительство, добиваясь от банков денег, всюду получает отказ.
Тогда однажды утром большевики пришли в банки с оружием в руках. Сначала они взяли деньги. Потом и сами банки. По декрету о национализации банков эти центры финансового могущества перешли в руки рабочего класса.
Стремясь одурманить народ, буржуазия решила использовать в качестве своего союзника алкоголь. В городе имелось много винных погребов, оказавшихся куда опаснее пороховых. Алкоголь, затуманив людям мозги, должен был привести к хаосу в городе. Преследуя именно такую цель, буржуазия открыла погреба, приглашая всех пить вволю. С бутылками в руках из погребов выползали пьяные, тут же падали в снег или, качаясь из стороны в сторону, разбредались по улицам, открывая стрельбу и грабя прохожих.
Чтобы покончить с этими погромами, большевики пустили в ход пулеметы, расстреливая бутылки со спиртным — бить их иным путем не было времени. В подвалах Зимнего дворца уничтожили вина на 3 миллиона рублей, причем некоторые из хранившихся там сортов были столетней давности. Спиртное вытекло из погребов, но не через глотки царя и его приспешников, а через пожарные шланги в канал. Убыток чудовищный. Большевики глубоко сожалели о нем, поскольку нуждались в деньгах. Но еще больше им нужен был порядок.
— Граждане, — заявляли они, — никаких нарушений революционного порядка! Никаких краж и грабежей! По примеру Парижской коммуны мы будем уничтожать всех мародеров и зачинщиков беспорядков.
В целях ликвидации создавшегося положения повсюду расклеивали следующее объявление:
Если не удается отравить сознание народа с помощью алкоголя, то есть еще пресса. Фабрики лжи ежедневно выпускали целые кипы газет и плакатов, предсказывавших неминуемое падение большевиков, содержавших разного рода небылицы: о бегстве Ленина в Финляндию с золотом и платиной из Государственного банка на 30 миллионов рублей, об убийствах красными женщин и детей, о том, что в Смольном распоряжаются немецкие офицеры.
Большевики ответили на это закрытием всех печатных органов, призывающих к открытому восстанию или подстрекающих к совершению преступлений.
Имущие классы, заявляли большевики, располагая большим количеством печатных органов, стремятся воздействовать на сознание народа потоком лжи и клеветы... Если первая революция, свергнувшая монархию, имела право запретить монархическую печать, то наша революция, свергнувшая буржуазию, имеет право закрыть буржуазную печать.
Однако не вся оппозиционная печать была запрещена. Закрытые сегодня газеты выходили на следующий день под другим названием. «Речь» превратилась в «Свободную речь», «День» выходил под названием «Ночь», а затем — «В темную ночь», «Полночь», «Два часа ночи» и т. д. «Новый сатирикон» продолжал в карикатурах и стихах беспощадно высмеивать большевиков. Русский филиал Комитета общественной информации [20] вел свою пропаганду открыто и опубликовал выступление Самюэля Гомперса [21] под заголовком «Социалисты поддерживают войну». Но мероприятия большевиков были достаточно эффективны, чтобы помешать массовому распространению лжи.
Царь использовал православное духовенство в качестве своей духовной полиции, сделав религию «опиумом для народа». Угрожая всеми муками ада и обещая все блага в раю, попы держали народ в повиновении самодержавию. Теперь церковь должна была сослужить ту же службу буржуазии. Большевиков торжественно отлучили от церкви.
Большевики не выступали прямо против религии, но отделили церковь от государства. Перекачка государственных средств в церковные сундуки была приостановлена. Брак объявили гражданским институтом. Монастырские земли конфисковали. Часть монастырей превратили в больницы.
Патриарх выступал с громовыми протестами против этих действий, но напрасно. Преданность народных масс святой церкви оказалась почти столь же эфемерной, как и их преданность царю. В церковных постановлениях им грозили адом в случае, если они примут сторону большевиков. Но массы сравнивали их с большевистским декретом и видели, что последний дает им землю и заводы.
Некоторые рассуждали так: «Если уж выбирать, то, конечно, большевиков». Другие принимали сторону церкви. А многие просто говорили: «Ничего», — и сегодня принимали участие в церковной процессии, а завтра — в большевистской демонстрации.
Города были опорой большевиков. Буржуазия стремилась настроить против них деревню.
— Посмотрите,— говорили крестьянам,— в городах работают только восемь часов в день, так почему же вы должны трудиться по шестнадцать? Зачем вы отдаете свой хлеб городу, если ничего не получаете взамен?
Старый Исполнительный Комитет крестьянских Советов категорически отказался признать новое правительство в Смольном. Однако большевики через голову Исполкома созвали новый крестьянский съезд. На этом съезде «старая гвардия» во главе с Черновым с яростью набросилась на большевиков. Но двух упрямых фактов опровергнуть было нельзя. Первый — большевики дали крестьянам не обещания, а землю. Второй — большевики теперь приглашали крестьян принять участие в новом правительстве.
После многодневных бурных дебатов было достигнуто соглашение. Прямо среди ночи крестьяне с факелами устремились на улицу; оркестр Павловского полка заиграл «Марсельезу»; рабочие и крестьяне начали обниматься и целоваться. Затем построились в колонну и со знаменем, на котором был написан лозунг: «Да здравствует союз трудящихся масс!», шествие двинулось по заснеженным улицам к Смольному. Здесь крестьяне уже официально скрепили союз с рабочими и солдатами. Один старик-крестьянин в возбуждении закричал: «Я сюда шел не по земле, а словно летел по воздуху». Новое правительство стало теперь в полном смысле Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Пытаясь ослабить Советы, буржуазия шарахалась то вправо, то влево и попала даже в лагерь анархистов. Сотни офицеров и иных монархистов проникли в анархистские организации и орудовали под черным флагом анархии как ее истые приверженцы.
Они врывались в гостиницы и с револьвером в руках «реквизировали» бумажники жильцов. В Москве они «национализировали» тридцать четыре особняка, вышвырнув на улицу их обитателей. Заметив стоявший у обочины автомобиль американского Красного Креста, принадлежавший полковнику Робинсу, они «обобществили» его, впрыгнув в машину и укатив на ней. В оправдание своих бандитских действий они обычно говорили: «Мы настоящие революционеры — более радикальные, чем большевики».
Большевики потребовали от анархистских организаций очиститься от подобных элементов. В то же время они произвели обыски в «анархистских» центрах и, обнаружив там огромные запасы продовольствия, драгоценностей и недавно доставленных из Германии пулеметов, возвратили награбленное подлинным владельцам, а всех реакционеров, маскировавшихся под ультрареволюционеров, арестовали.
Буржуазия обратилась за помощью к своим прежним врагам — немцам. И вот поползли слухи о том, что на следующей неделе немецкие армии вступят в Москву.
Большевики не имели тогда Красной Армии, которая могла бы выступить против немцев, не было у них и артиллерийских батарей. Зато у них имелись батареи линотипов и печатных станков, которые косили ряды немецких солдат смертоносной шрапнелью пропаганды. В «Факеле» и «Народном мире» на разных языках пламенело воззвание к немецким солдатам использовать свое оружие не для того, чтобы смести с лица земли республику трудящихся в России, а для установления республики трудящихся в Германии.
Мы с Джоном Ридом подготовили иллюстрированный плакат. Под фотографией, изображавшей здание бывшего германского посольства в Петрограде, на фасаде которого развевалось громадное знамя, написали следующие слова:
«Посмотри на это огромное знамя. На нем слова знаменитого немца. Бисмарка? Гинденбурга? Нет. Это призыв бессмертного Карла Маркса к международному братству: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Это не просто красивое украшение германского посольства. Русские подняли его с самыми серьезными намерениями, бросив вам, немцам, те самые слова, которые подарил всему миру Карл Маркс семьдесят лет назад.
Наконец-то основана настоящая пролетарская республика. Но эта республика не будет в безопасности до тех пор, пока рабочие всех стран не завоюют государственную власть.
Русские крестьяне, рабочие и солдаты скоро направят послом в Берлин социалиста. Когда же немцы пошлют интернационалиста-социалиста в это здание германского посольства в Петрограде?»
На другом фото изображался солдат, срывавший с дворца императорских орлов, которых тут же внизу сжигала толпа. Под этим фото было написано следующее:
«На крыше дворца солдат срывает ненавистную эмблему самодержавия. Внизу толпа сжигает этих орлов. Солдат в толпе объясняет, что свержение самодержавия — это только первый шаг в развитии социалистической революции.
Свергнуть самодержавие нетрудно. Самодержавие покоится лишь на слепом повиновении солдат. Стоило русским солдатам прозреть, и самодержавия не стало».
Эти плакаты, газеты и листовки разбрасывались так, чтобы ветер занес их в немецкие траншеи. Их сбрасывали с аэропланов и провозили контрабандой в обуви, в багаже и в одежде военнопленные, возвращавшиеся в Германию.
Все это разлагало немецкую армию и играло на руку революции. Генерал Гофман [22] сказал, что это «большевики подорвали моральное состояние нашей армии и принесли нам поражение и революцию, ведущую нас к гибели». Возможно, пропаганда не имела такого огромного значения, как говорит Гофман. Но она действительно мешала немцам послать войска на удушение Советов. Русская буржуазия начала строить планы, рассчитанные на союзническую интервенцию.
18 января 1918 года, в момент, когда классовая борьба достигла высокой степени накала, открылось Учредительное собрание. Оно отражало уже пройденный этап революции, не соответствовало духу времени. Выборы производились по устаревшим спискам, в которые одна партия — «левые» эсеры — совсем не вошла. Массы относились совершенно безразлично к этому институту, словно к призраку, появившемуся из прошлого. Но буржуазия шумно приветствовала его, хотя в действительности не питала симпатий к Учредительному собранию и многие месяцы делала все, чтобы оттянуть его созыв или вообще ликвидировать. Как часто приходилось мне слышать от этих людей: «Плевать нам на Учредительное собрание». Но теперь это была их последняя надежда, последнее прикрытие, за которым они могли действовать, и они стали его горячими приверженцами.
Ко дню открытия Учредительного собрания была организована большая демонстрация. В шествии приняли участие 15 тысяч офицеров, чиновников и интеллигентов. Укутанные в меха, празднично разодетые дамы, закоренелые монархисты с красными флагами, пузатые помещики, горланившие песни о том, как они «голодали и проливали кровь за народное дело», — все из кожи лезли вон, чтобы создать хотя бы видимость демонстрации красных. Но красными были только знамена и песни, сами же демонстранты — преимущественно белогвардейцами и черносотенцами; рабочих и крестьян среди них почти не было видно. Массы держались в стороне и «приветствовали» демонстрантов насмешками и презрительным молчанием.
Учредительное собрание появилось слишком поздно. Оно было мертворожденным ребенком. В стремительном развитии революции массы целиком перешли на сторону Советов. За Советы в демонстрациях участвовало 500 тысяч человек, которые готовы были не только участвовать в демонстрациях, но и сражаться, а если понадобится, то и отдать, жизнь. Советы были дороги трудящимся классам потому, что они были их собственным институтом, который родился в недрах их класса и вполне подходил для решения стоявших перед ними задач.
Каждый господствующий класс создал для себя такой государственный аппарат, который наилучшим образом обеспечит ему управление и посредством которого он сможет защитить свои интересы. Когда у власти находились короли и дворянство, они использовали государственный аппарат абсолютизма и бюрократии. Когда в XVIII веке к власти пришел буржуазно-капиталистический класс, он отбросил старый государственный аппарат и создал новый, соответствовавший его целям: на европейском континенте — парламент, в Америке — конгресс.
Подобным же образом и пришедшие к власти в России трудящиеся классы создали свой собственный государственный аппарат — Совет. Они испытали и опробовали его в тысячах местных Советов. Они знали, как он работает, потому что он был частью их повседневной жизни. Через посредство Советов они получили то, что было их заветной мечтой: землю, заводы и конкретные предложения о мире. С Советами они шли к победе, их они сделали правительством России.
И теперь это слишком поздно появившееся на свет Учредительное собрание отказалось признать Советы правительством России. Оно отказалось принять предложенную Советами «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа» — эту «Великую хартию русской революции». Это было равносильно тому, как если бы законодательный орган французской революции не принял «Декларацию прав человека и гражданина».
Поэтому Учредительное собрание было распущено. Ночью 19 января 1918 года матросы из охраны заявили, что хотят спать и просят оставшихся делегатов заканчивать и побыстрей расходиться по домам. Таким образом, после одного-единственного заседания Учредительное собрание прекратило свое существование, что произвело в западном мире большой фурор и прошло почти незамеченным в России. У него не было никакой опоры в народе. Обстоятельства, при которых оно прекратило свое существование, показали, что оно не имело никакого права на жизнь.
Больше всех оплакивала Учредительное собрание буржуазия. Оно было ее последней надеждой. Теперь, когда его не стало, буржуазия окончательно сделалась непримиримым врагом революции и всех ее деяний. Впрочем, это было совершенно естественным. Ведь революция означала для нее катастрофу. Революция объявила: «Кто не работает, тот не ест» и «Никто не должен есть пирожных, пока все не получат хлеба». Она подорвала самую основу существования буржуазии. Она отобрала у помещиков их огромные поместья, у высших чиновников — приличное жалованье, лишила капиталистов контроля над банками и заводами. Такая потеря им была неприятна. Еще не было случая, чтобы имущий класс добровольно и охотно отказался жить так, как он привык, то есть в свое полное удовольствие, и согласился работать. Ни один привилегированный класс не отказывается добровольно ни от одной из своих привилегий. Ни один класс, имеющий свои традиции, не отбрасывает прочь старое, чтобы с раскрытыми объятиями воспринять новое.
Имеются, конечно, исключения из этого правила — в России мы видели поразительные примеры. Старый царский генерал Николаев встал на сторону большевиков и занял командный пост в Красной Армии. Когда позже белые захватили его в плен под Ямбургом и предложили отказаться от большевистских убеждений, он не отказался от них. Его пытали, выжгли на груди звезду. Он все равно не отрекся. Его подвели к виселице и накинули на шею веревку.
— Я умираю большевиком. Да здравствуют Советы! — крикнул он перед тем, как его тело повисло в воздухе.
Были и другие, подобные ему люди, чьи сердца покорил подлинный гуманизм целой плеяды русских демократов, людей, испытавших на себе несправедливости старого строя.
Но они являлись исключением. Как класс русская буржуазия смотрела на революцию с ужасом и ненавистью. Она думала лишь об уничтожении революции. Ослепленная жаждой мести, буржуазия отбросила в сторону все законы чести, морали, чувство патриотизма. Она призывала иностранные войска, чтобы с их помощью подавить революцию. Она не брезгала никакими средствами, вплоть до убийств. За личиной цивилизованности обнажились звериные когти и клыки. Образованные, культурные люди превратились в дикарей.
Глава 12СОЗДАНИЕ НОВОГО СТРОЯ
Поведение привилегированных классов России при их попытках вернуть себе государственную власть не есть что-то новое или невиданное в истории. Невиданной оказалась лишь решимость российского рабочего класса удержать власть. С непреклонным упорством шел он своим путем, отвечая выпадом на выпад, ударом на удар, сталью на железо. В его рядах царили беспримерная дисциплина и сплоченность.
Говорят, рядовых созидателей революции сдерживала железная воля руководителей и их решимость была лишь отражением решимости руководителей. Скорее всего наоборот.
Пять членов Центрального Комитета большевистской партии (Зиновьев, Каменев, Милютин, Ногин и Рыков) вышли из ЦК партии в критический момент, а трое последних ушли и с постов народных комиссаров. Луначарский, поверив в нелепые россказни о разрушениях в Москве, заявил: «Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я ухожу в отставку из Совета Народных Комиссаров. Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но не могу больше».
«Пусть же устыдятся все маловеры, все колеблющиеся, все сомневающиеся, все давшие себя запугать буржуазии или поддавшиеся крикам ее прямых и косвенных пособников. Ни тени колебаний в массах петроградских, московских и других рабочих и солдат нет», — писал в тот момент Ленин в обращении ко всем членам партии и ко всем трудящимся классам России.
По всей России имена этих дезертиров произносили с презрением. Испугавшись взрыва негодования со стороны пролетариев, эти комиссары поспешили вернуться на свои посты.
Но они не могли полностью освободиться от преследовавшей их мысли о возможном поражении.
Эти мрачные мысли никогда не появлялись у рядовых большевиков. Они шли вперед без колебаний и с твердой верой в успех, вселяя в сердца вождей мужество и решимость и заражая широкие массы волею к победе.
В какой степени массы поддерживали новое, созданное большевиками правительство? Насколько широкую поддержку нашла революция в народе? Газета «Дело народа» писала по этому поводу: «Революция — это всенародное восстание. А что же имеем мы? Горстку одураченных несчастных простаков...».
Правда, по сравнению с огромным населением России число членов большевистской партии представляло «горстку» — не больше одного-двух процентов. И если бы это было все, то новое правительство можно было бы по праву назвать «властью бесконечно малой части над огромным большинством». Но нужно иметь в виду еще один факт, а именно: сторонников большевизма нельзя измерять только численностью большевистской партии. На каждого большевика, состоявшего в партии, насчитывалось 30—50 беспартийных большевиков.
Строгие условия приема, нелегкие обязанности и суровая дисциплина в большевистской партии многих удерживали от вступления в ее ряды. Но голосовали они за нее [23].
На выборах в Учредительное собрание в северных и центральных областях России большевики получили 55 процентов голосов, а не один или два. В Петрограде большевики со своими союзниками получили 576 тысяч голосов — больше, чем все остальные 17 партий, вместе взятые.
Говорят, что существуют три степени лжи: просто ложь, бесстыдная ложь и статистика. В особенности статистика периода революции не всегда внушает доверие, потому что сегодня голосуют за одну партию, а через несколько недель — за другую, с совершенно противоположной программой.
Когда в ноябре 1917 года проводились выборы в Учредительное собрание, более одной трети избирателей были за большевиков (включая и поддерживавших их в это время «левых» эсеров). Когда же в январе 1918 года оно было созвано, за большевиками шло приблизительно две трети избирателей. За короткий отрезок времени большевистские идеи вышли за пределы больших городов и проникли в деревню и вообще в провинцию. Увидев, что советский декрет о земле дает им землю, миллионы крестьян встали под большевистские знамена.
Беспристрастная оценка роста числа сторонников большевиков среди взрослого населения России выглядит следующим образом:
март 1917 года — в момент падения царя 1 000 000
июль 1917 года — после июльской демонстрации 5000 000
ноябрь 1917 года — выборы в Учредительное собрание (официальные данные) 9 000 000
январь 1918 года — III съезд Советов представлял 13 000 000
Большевики имели не только численный перевес, они занимали и все стратегические позиции. Крупные города были сплошь большевистскими, за большевиками шли железнодорожники, шахтеры, рабочие тяжелой промышленности. За них стояло подавляющее большинство солдат и матросов. Большевики получили от жизнедеятельных сил России мандат на продолжение революции большевистским путем.
Было бы серьезной ошибкой преуменьшать число последователей большевиков. Не менее ошибочным было бы и утверждать обратное, что весь народ был беспредельно предан революции и охвачен безграничным энтузиазмом. Напротив, часть населения проявляла полную индифферентность. Она еще не прониклась сознанием необходимости революции.
Однажды зимним утром я ехал в санях с Чарльзом Кунцем, фермером и философом из Нью-Джерси, прибывшим в Россию для изучения революции. Когда наш возница, пятнадцатилетний мальчуган, узнал, что везет американцев, он пришел в неописуемый восторг.
— О, американцы! — воскликнул он. — Скажите, а Буффало Билль и Джесс Джемс в самом деле жили?
— Да, — ответили мы, и сразу наш авторитет в глазах юного кучера поднялся на недосягаемую высоту. Он знал все приключения этих бесшабашных удальцов Дальнего Запада и теперь — о, радость! — вез двух соотечественников своих любимых героев. Восхищенный, он уставился на нас своими голубыми глазами, а мы изо всех сил старались походить на Буффало Билля и Джесса Джемса.
— Ух! Эге! — гикнул паренек. — Я вам покажу, как нужно ездить! — Он отпустил вожжи, закричал на лошадей: «Но-о-о!» — они рванули, и мы с бешеной скоростью понеслись по обледеневшим ухабам, словно ехали в почтовой карете по дороге в Скалистых горах. Издавая радостные крики, паренек встал во весь рост, щелкал кнутом, а сани так отчаянно кидало из стороны в сторону, что мы с Кунцем, судорожно вцепившись в сиденья, умоляли его ехать тише.
Мы уверяли парня, что даже Буффало Билль в свои лучшие времена не ездил так быстро, и просили его не делать этого. Он буквально засыпал нас вопросами о западе США, а мы пытались перевести разговор на Россию. Но безуспешно. Для него русской революции будто не существовало. Подвиги из книжек с яркими обложками волновали его несравненно сильнее и имели в его глазах гораздо большее значение, чем происходящие на улицах Петрограда события.
Нельзя сказать, что индифферентность к революции всегда проявлялась так ярко. Энергия многих людей поглощалась повседневными заботами, самыми прозаическими поисками одежды и еды. В некоторых людях пробудились корыстные мысли, что можно воспользоваться удобным случаем и взять, что плохо лежит, или просто ничего не делать. До сих пор они трудились, как рабы, теперь им хотелось побездельничать, как господам. Революция означала для них не освобождение для труда, а освобождение от труда. Целыми днями торчали они на улице, причем единственным их содействием разрушению старого и созданию нового строя была шелуха подсолнуха, которую они выплевывали прямо на тротуар. Некоторые солдаты стали «нахлебниками», ничего не делая за пищу, одежду и жилье, которые получали от правительства. Все ночи напролет они проводили в картежной игре, а днем отсыпались. Вместо военных занятий они нанимались в лоточники, торговали на улицах галошами, папиросами и разными безделушками.
Существовало и другого рода безразличное отношение к делу революции, порожденное преступным стремлением к наживе. Посты, оставленные интеллигенцией, привлекали разных авантюристов и карьеристов, пытавшихся воспользоваться ими, чтобы пограбить или возвыситься. Когда Джон Рид и я посетили петроградского комиссара, ведавшего городской милицией, он встретил нас с распростертыми объятиями и воскликнул: «Добро пожаловать, дорогие товарищи! Я прикажу отвести вам лучшие апартаменты в Петрограде. Мы должны вместе петь «Марсельезу». Ах! Наша прекрасная революция!» —распространялся он в упоении. Откуда бралось его вдохновение, сомневаться не приходилось — на столе стояли десятки бутылок. Под воздействием их содержимого он заливался соловьем: «Во времена французской революции Парижем правили Дантон и Марат. Их имена вошли в историю. Сейчас Петроградом правлю я. Мое имя тоже войдет в историю». Мимолетная слава! На следующий день его посадили за взяточничество.
Другой романтического склада авантюрист каким-то образом получил назначение на пост военного комиссара. Сознание собственного величия росло в нем с каждой верстой, отдалявшей его от Москвы. Он сообщил в один местный Совет, что его приезд должен быть отмечен артиллерийским салютом и что для его встречи должна быть выслана делегация. Он расхаживал по трибуне с револьвером в руке и громовым голосом излагал изумленным слушателям свои полномочия, усиливая каждую фразу выстрелом в потолок. Суд над такими авантюристами был коротким.
По отношению к широким массам большевики проявляли безграничную терпимость. Большевики знали, что царское государство старалось задержать умственное развитие масс, церковь стремилась воздействовать на их сознание, голод изнурял, а алкоголь отравлял их организм. Годы войны истощили массы, обманы и жестокости в течение столетий вконец измучили и разуверили их. К этим массам большевики проявляли терпимость и несли им просвещение.
— Какие бы сокращения разных расходов мы ни делали, но на народное просвещение средств жалеть не будем, — заявляли большевики. — Щедрый бюджет просвещения — дело чести и славы каждого народа. Нашей первой целью должна стать борьба с невежеством, — говорили они.
Повсюду открывались школы — во дворцах, в казармах, на заводах и фабриках. Над ними яркими буквами горели слова: «Дети — надежда мира». В эти школы устремились миллионы детей и даже некоторые сорока- или шестидесятилетние люди. Целая страна принялась учиться читать и писать.
Рядом с революционными прокламациями и оперными афишами на стенах и заборах появились листовки с описанием жизни великих людей, плакаты о здоровье, искусстве и науке. Повсеместно возникали рабочие театры, библиотеки, лектории. Перед массами распахнулись ранее закрытые для них двери в храм культуры. Крестьяне и рабочие заполнили музеи и картинные галереи.
Большевики ставили перед собой цель способствовать не только умственному, но и физическому развитию масс. Для создания условий было издано множество законов, как, например, закон о восьмичасовом рабочем дне. Было провозглашено право считать каждого ребенка законнорожденным, клеймо незаконнорожденности стерто навсегда. Каждому заводу или учреждению вменили в обязанность иметь на каждые двести работниц одну койку для рожениц. Мать освобождалась от работы на восемь недель до и на восемь недель после родов. В различных районах учреждались Дворцы материнства. Право на такую «роскошь», как молоко и фрукты, вместо богачей получили дети. По жилищному закону богач терял право иметь десять или двадцать комнат или такое же количество домов или квартир. Многие семьи впервые получили право жить по- человечески, в просторных и светлых квартирах. Улучшилось здоровье людей, возросло чувство собственного достоинства. Диктатура пролетариата, опираясь на массы, стремилась вырастить всех людей здоровыми телом и духом.
Большевики работали для будущего. Разрушив основы старого, буржуазного строя, они оказались перед несравненно более трудной задачей — необходимостью построить новое общество. Им предстояло переделать все снизу доверху, создать заново каждое учреждение, построить все на развалинах старого, подвергаясь постоянным нападкам и атакам врагов.
Грандиозность взятой большевиками на себя задачи по организации нового общества невозможно преувеличить. Вот, например, с чем пришлось мне столкнуться в одном из новых ведомств — военном.
После того как немцы начали свое внезапное наступление на Петроград, я вступил в Красную Армию, чтобы принять участие в защите города. Услышав об этом, Ленин предложил мне сформировать интернациональный отряд. «Правда» опубликовала наше «Воззвание», собрав для этого весь английский шрифт, который только удалось раздобыть.
В отряд вступило около шестидесяти человек. Среди них был Чарльз Кунц, до этого ярый толстовец, негодовавший по поводу каждого убитого цыпленка. Теперь, когда революции грозила опасность, он отбросил прочь пацифизм и взялся за оружие. То, что пятидесятилетний философ стал солдатом, я считаю необычайным событием. Во время стрельб борода мешала ему, но однажды он все-таки попал в «яблочко», и глаза его заблестели от радости.
Мы представляли собой пеструю толпу, и наша боеспособность фактически была очень и очень невелика. Но все же сама идея имела большое значение для русских. Она внушала им мысль, что они не так уж безнадежно одиноки. Нам же это в какой-то степени дало представление о тех неимоверных трудностях, которые приходилось преодолевать большевикам. Мы видели тысячи препятствий, которые нужно было устранить, чтобы какая-либо организация начала функционировать.
В наш отряд пытались проникнуть английские и французские агенты, с одной стороны, и германские — с другой. В своих контрреволюционных целях хотели прибрать его к рукам белые. Провокаторы раздували недовольство и разногласия.
Когда мы наконец собрали людей, оказалось почти невозможным раздобыть снаряжение. На военных складах царила полнейшая неразбериха: винтовки — в одном месте, патроны — в другом, телефоны, колючая проволока и саперный инструмент свалены в огромную кучу, и к тому же еще офицеры старались запутать все как можно больше. Когда убрали саботажников, им на смену пришли совершенно неопытные и некомпетентные люди.
Мы должны были проводить занятия в трех километрах от Петрограда, однако после мучительной поездки в товарном вагоне мы очутились за семь километров от города и совсем в другой стороне. Мы проехали за ночь 10 километров, а затем нас высадили на железнодорожных путях, в тупике, забитом эшелонами солдат и отслужившими свой век паровозами. Раздраженные комиссары тыкали документами и кулаками под нос сотрудникам железнодорожной комендатуры, которые в бешенстве кричали, что ничего не могут поделать.
Показанный здесь хаос был характерен для России в то время. Водворить порядок среди этой сумятицы казалось просто невозможным. И все же невозможное становилось возможным. В этом столпотворении и беспорядке рождалась великая Красная Армия, которой было суждено изумить мир своей организованностью, дисциплиной и боеспособностью.
И не только в военной области, но также в хозяйственной и культурной областях стали сказываться результаты могучего созидательного духа, порожденного революцией.
В народных массах России всегда таилась огромная скрытая энергия, но ей никогда не представлялась возможность проявить себя на деле. Суровый тюремщик — самодержавие — держал ее под спудом. Революция высвободила накапливавшуюся веками народную энергию, и она с невиданной яростью вырвалась на волю и уничтожила старый, буржуазный строй.
Мы видели уже, как революция развязала колоссальные силы народа для разрушения. Теперь же видим, как революция пробуждала его творческие силы для созидания. «Порядок, труд, дисциплина» — вот новые лозунги революции.
Но в одних ли крупных центрах зарождается этот новый, созидательный дух? Наблюдается ли такой же процесс в провинции, охвачено ли им огромное население России? На этот вопрос мы скоро сможем ответить. После года, проведенного в гуще революционных событий, мы с Кунцем возвращаемся домой. Наши взоры обращены на восток — к Америке. Наш путь лежит через два континента, на которых раскинулась Россия. Нам предстоит проехать 10 тысяч километров через Сибирь по железной дороге, заканчивающейся у берегов Тихого океана.