ыкли делать сами… Просто очень уж хотелось отца увидеть. Тренер удивился не слишком и принял юношу как родного, впрочем, как и его супруга. Правда, чуть позже, наедине, она зачем-то объяснила Коле, что всегда знала – муж ее не святой. Но семью он любит до беспамятства, и хорошего в нем гораздо больше, чем плохого. Так что можно и потерпеть…
Татьяна Янковская. Любовь в эпоху перемен
Моя бабушка Циля Львовна Янковская (1901–1996) была нейрофизиологом, работала в Институте физиологии им. академика И. П. Павлова. В ее судьбе отразилась «история государства Российского в ХХ веке». Обширна география ее странствий: Белоруссия, Россия, Украина, Казахстан. В Казахстане она побывала дважды: сначала как завроно в Балхаше, потом – в качестве з/к в Карабасе. Она оставила воспоминания, в том числе и о своей первой любви, которую она пронесла через всю жизнь.
Мне было шестнадцать, когда грянула Октябрьская революция. Ее лозунги вошли в мою плоть и кровь. Вернувшийся с фронта брат порекомендовал мне читать Маркса, Ленина, брошюрки Каутского, «Азбуку коммунизма» Бухарина.
В 1919 году мне и моим товарищам пришло в голову, что и школе нужны революционные изменения, и мы преобразовали ее в школу трудового воспитания: добились отмены экзаменов, что освободило нас от обязанности готовить уроки. Нашим основным учебным пособием по всем предметам стала энциклопедия Брокгауза и Эфрона. Преподаватель литературы И. Х. Боборыкин читал нам рассказы классиков, другие учителя ушли от нас. Мы старались изо всех сил, но знаний не прибавлялось. Единственное, в чем мы преуспели, это в трудовых процессах: мы работали в ремесленных мастерских, а весну и лето использовали для сельскохозяйственных работ. Выхлопотали участок земли за городом и необходимый инвентарь. Часть урожая использовали сами, остальное сдавали в детские дома. Наши дела были замечены властями. Председатель исполкома распорядился выдать нам все, что потребуется, и прислал педагога – да такого, что нам и во сне не снился. Им оказался член бюро губкома[2], редактор «Полесской правды» Рафаил Янковский.
Был жаркий летний день. После обеда я лежала в саду на шинели и читала, когда меня позвали в барак. Я увидела молодого, очень серьезного человека: среднего роста складный крепыш с ежиком пепельных волос. Умные карие глаза. Я рассказала ему о нашей коммуне, о целях и планах. Он внимательно выслушал и сказал: «Я не чувствую себя способным удовлетворить ваши запросы, но буду к этому стремиться и учиться вместе с вами».
Когда мы его провожали, он обернулся и потом рассказывал мне, что я стояла босая, в полотняной юбке и косоворотке с пояском, в шинели на плечах и сияла так, что глазам было больно.
И вот каждый день после работы он у костра читал нам лекции: история революционного движения, политэкономия, мироздание, астрономия – благо над головой вместо наглядного пособия было небо, – рассказывал о географических открытиях, о недрах земли. Говорил четко, выразительно, так, что все укладывалось в голове, запоминалось. Как же он нас обогатил!
Как-то мы с ним гуляли по берегу реки. Была лунная ночь, трава сияла светляками.
Вдруг он взволнованно сказал:
– Я уеду! Я должен уехать.
– Но почему? – спросила я.
– Я боюсь сломать вашу жизнь. Вы слишком молоды. А я не могу жить без вас.
– Если из-за меня, то я буду очень несчастна, когда вы уедете.
И вот началась новая жизнь – яркая, наполненная до краев всепоглощающим счастьем. Но двойная: время было напряженное, всякое личное чувство казалось изменой Родине. Рафаил был для меня идеалом, ТАКОЙ человек не мог совершить ничего недопустимого! Я не решалась поделиться с ребятами, но не могла и молчать и рассказала Иде Г. о своей любви, а та рассказала всем… Ребята меня осудили. Я ответила, что ничего поделать со своей душой не могу, забрала вещи и ушла в город.
Дома меня считали еще маленькой, никому в голову не приходило, что я могу выскочить замуж. Узнав о нашем решении, моя бедная мамочка начала плакать. Я тоже плакала и говорила, что если она против, то не выйду замуж, хотя и умру без него! Конечно, мамочка не хотела, чтобы я умирала. Рафаил поговорил с моими родителями, пообещал, что я непременно буду учиться, и семья моя смирилась.
Осенью 1920 года мы поженились. Рафаил стал не только моим мужем, но и дорогим другом, учителем и воспитателем. Ему было двадцать пять лет, но он был разносторонне образованным, культурным человеком.
В 1921 году Рафаила направили в Почеп организовать партшколу. Город был – большая деревня: сплошь деревянные дома с садами, а кругом поля, поля. Однажды он участвовал в ликвидации банды белополяков. Я с душевным трепетом спрашивала раненых, которых к нам привозили, о том, кто выжил, кто погиб. Отряд вернулся примерно через неделю. Увидев мужа, я заплакала – от радости, что жив.
После выпуска совпартшколы мужа вернули в Гомель, поручили организовать рабфак. У нас родился сынок Володя. Это был настоящий дистрофик – сказалось мое голодание во время беременности. Но мы уже жили лучше, и сыночек быстро набирал вес.
Однажды Рафаил заболел и, чтобы не заразить меня и ребенка, ушел болеть на рабфак, в комнату рядом с его кабинетом. Я тосковала и беспокоилась о нем. Через несколько дней проснулась в пять утра, и какая-то сила погнала меня к мужу. Я попросила его вернуться домой, он, не возражая, стал собираться. И вот в такую рань, без стука, вошла какая-то рабфаковка и спросила, как он себя чувствует. Получив ответ, ушла, и мне тогда совсем не показался странным ее ранний визит.
У нас с Рафаилом было заведено оставлять на столе в кабинете или в ящике стола шутливые ласковые записочки вроде: «Потерялась жена в полосатых носочках. Нашедшего прошу вернуть за приличное вознаграждение». Как-то, открыв стол, я обнаружила начатое письмецо, но не мне, а той рабфаковке, которая приходила к нему на рассвете. Он описывал, как ходит по вечерам под окнами общежития в надежде увидеть ее стриженую черную головку. Что сам не понимает, как это случилось, но она заполнила его жизнь настолько, что к моим страданиям и к ребенку он стал равнодушен.
На этом записка обрывалась… Но для меня этого оказалось достаточно: от потрясения меня парализовало. Встать я не могла, еле-еле сползла со стула и поползла к порогу. Добралась до большого стенного шкафа, открыла дверцу и кое-как забралась внутрь. Там я дала волю рыданиям.
Пришел муж, услышал в шкафу какие-то звуки и открыл его. Увидев меня, испугался, схватил меня на руки, успокаивал, говорил, что это было наваждение, которое прошло бесследно, – записку он бросил в стол и забыл про нее. Он ругал себя, просил прощения и обещал, что это никогда не повторится.
Я была слишком несчастна и напугана болезнью, чтобы не поддаться утешению. Постепенно мое тело стало оживать. Но с этого дня я заболела ревностью.
Потом мы переехали в Ярославль, где я поступила в институт на биологический факультет. Училась хорошо, меня выбрали старостой курса. Было трудно: учеба, забота о семье, о часто болеющем ребенке. После больницы, в которую мы с Володей попали из-за скарлатины, Рафаил потребовал, чтобы мы уехали в Гомель, к родителям, говорил, что мне и ребенку нужен отдых. За шесть недель, проведенных в больнице, я так истосковалась по нему и по дому, что не хотела уезжать, но он был неумолим.
У родителей нам действительно было хорошо. Но от Рафаила не было писем, и я не находила себе места. Написала соседям с просьбой сообщить мне, если с Рафаилом что-нибудь произошло. После этого я получила от мужа длинное письмо, в котором он сообщал, что заедет за нами, и мы поедем в Крым.
Оставив Володю у родителей, мы поехали в Балаклаву. Поселились в маленьком домике на склоне горы. Домик утопал в зелени, кисти черного винограда заглядывали в окно, а внизу была бухта – чудесный прямоугольник длинного залива. Мы были счастливы, хотя иногда Рафаил казался мне грустным. Как-то я гладила его брюки, и из кармана выпал листок, на котором было написано: «Дорогой Рафаил…» В письме его отчитывали «за посылку с книгами без единой записки», остальное плохо помню. Подпись – Анна.
Я с недоумением спросила, что это за Анна. Рафаил побледнел и, запинаясь, ответил, что это девочка, которая его любит.
Я спросила:
– А ты?
– Я и сам себя не понимаю, – ответил он. – Я и тебя люблю, и ее тоже. Я специально оставил в кармане письмо, чтобы ты его прочла…
Все во мне рухнуло. На подкашивающихся ногах я поплелась к заливу. Как же меня тянуло броситься в него, утопить эту невыносимую боль! И каждый раз, когда я делала шаг к воде, меня ударяло: Володя!
Больше я ничего не помню, кроме мольбы: домой, немедленно домой! Полутемное купе в полупустом вагоне, никаких разговоров, объяснений. Помню себя дома, осиротевшую, опустошенную. Володины вопросы – где папа, когда придет – рвали мне сердце. А Рафаил уезжал утром на работу, возвращался поздно и ничего не говорил. Пару раз я его спросила: ну как, не проходит? Нет, отвечал он мне грустно. И так день за днем. На занятия ходила, но ничего не понимала. Товарищи добрые, заботливые. Брат мужа, студент, помогал мне с Володей, забирал его из детсада, укладывал спать. А я была как мертвая. Все время молчала. Однажды сбежала с занятий, купила бутылку портвейна, выпила и тут же уснула.
Выхода не было, и сил жить тоже не было. Я попросила Рафаила уехать. Мне уезжать было нельзя, у меня единственный путь к самостоятельности был – институт. И Рафаил уехал на юг в составе пропгруппы ЦК[3].
Я была как после болезни. Слушала лекции, начала общаться с товарищами. Ничего хорошего не ждала. Ни с кем ни слова о катастрофе. Вскоре пришла открытка. Рафаил писал, что, чем дальше уезжает, тем яснее ему становится, что в душе его живу я одна. А мне не легче от того, что его любовь ко мне не исчезла окончательно. Очень уж непрочно это счастье. Ясно, что боль, которую он мне причинил, никогда не пройдет…