ресла в отделении длительной терапии — кресла, сделанные для стариков по всем правилам эргономики. Но тут уж никто не появится на дорожке, ведущей в больницу, и некому будет плюнуть на его кальсоны.
Никто не мог поколебать в нем этой уверенности. Даже сам черт.
Старик никогда не моргал. Взгляд его был устремлен за пределы кирпичного здания. Окно с панцирным стеклом защищала маркиза в зеленую полоску, которая давала приятный свет и мешала солнцу высушивать хрусталики глаз.
"Деньги на билеты в кино… да, конечно… Но разве не ты, отец, сказал матери: "К чертям собачьим! Незачем парню учиться дальше. Кончит школу — пусть пойдет работать. Нам в доме не нужны умники и болтуны. Нашей семье не нужны нескладехи, у которых руки не тем концом вставлены. Мы честно вкалываем, на чужой счет не живем. Мы работяги, такими и останемся. Этот паршивец тоже будет работать. Пусть учитель говорит, что у него способности. А ты, старуха, не реви! Если я говорю, что мальчишка будет работать, так оно и будет! Сколько бы ты ни ревела. Ясно?"
Ей было ясно. Каждое слово.
И потому с семи до половины пятого Одд запихивал диатомит в двери сейфов на фабрике Розенгрена и ненавидел каждую минуту, которую проводил в цехе.
— Слушай, ты не поможешь?
Голос раздался из кустов рядом со стоянкой. Девушка в плотно облегающем кожаном комбинезоне цвета киновари, с белыми звездами на плечах и белыми полосками на рукавах куртки и брюках, вышла из зелени. Наверное, у парикмахерши помутилось в голове, и она отхватила ножницами чуть ли не все волосы. Прическа ее напоминала скошенное поле ржи.
— Я? — Одд ткнул себя в грудь.
— Ну да, ты. Не береза же!
— А что нужно?
— Руки нужны. Только сильные. — Теперь она улыбалась. Открытой улыбкой. Одними губами.
Он пошел к ней по лужайке. Туфли утопали в траве. И впервые за все утро он отключился. Мысли о старике отошли на задний план.
Веснушки у нее на носу напоминали Млечный Путь.
— Надеюсь, что справлюсь, — сказал он, кивнув и тоже улыбнувшись.
Она смотрела на него, прищурив один глаз.
— Справишься. Он лежит вон там. — Она ткнула куда-то большим пальцем.
Он остался на месте и смотрел, как она пролезала через дырку в живой изгороди, окружавшей стоянку. Комбинезон не мог скрыть красоту ее фигуры. Через кожаные брюки угадывалась форма бедер. Бедра крепкие, мягкие. Движения девушки были естественны, она передвигалась непринужденно, с той же чувственной плавностью, что и негры. Передвигалась, как человек, сознающий свою привлекательность.
Солнце падало ей на спину, под красной кожей комбинезона прорисовывался контур мини-трусиков.
Она обернулась к Одду. Откинула голову назад, почесала шею.
— Ну чего уставился? Девушки никогда не видел?
— С зелеными глазами — никогда.
— Контактные линзы, — коротко сказала она.
— Не жарко в коже в такую погоду? — спросил он и пошел за ней следом.
— Нет, если ничего не надевать вниз, — ответила она.
Он потупил взгляд и повел плечами, потом плюнул и бросил взгляд на окно седьмого отделения. Ее прямота смущала его. Беседовать с девушкой легче, когда рядом товарищи. Или когда девушка уже знакомая.
Рядом с кустом форсиции лежал перевернутый мотоцикл. На руле висел белый шлем. На траве валялась холщовая сумка.
— Давай вместе поднимем его.
— Твой?
— Мой. — Она кивнула.
— Тысяча кубиков, совсем неплохо. Надеюсь, мотоцикл не пострадал? — сказал он с восхищением.
"Хонда". Фабричный номер был нарисован черной краской на хромированном бензобаке.
— Обычно он переворачивает его осторожно… Вот подлец…
— Обычно?.. Кто переворачивает?.. — Одд в изумлении посмотрел на нее.
Он стоял так близко от нее, что чувствовал запахи дезодоранта, кожи и бензина.
— Один из парней — он в третьем отделении, — развлекается тем, что переворачивает мой мотоцикл. — Девушка покрутила пальцем у виска. — Чокнутый, — добавила она.
— Хорошо, что существуют разные способы развлекаться. — Он взялся за сиденье, нагретое солнцем. Он подумал, что точно так же жгло бы руку, если бы он положил ее на спину девушки. Они подняли мотоцикл и поставили его.
— Тысяча кубиков, черт побери. Должно быть, сила?
— Вроде бы так.
Воробьи дрались на гравиевой дорожке из-за бумажки от мороженого.
— А этот из третьего отделения… ну, который переворачивает твой мотоцикл, он что, твой парень? — спросил Одд.
Она засмеялась, и он заметил, что зубы у нее неправильные. Рот был большой, губы — крупные. От смеха веснушки побежали кверху.
— Он наркоман, — сказала она.
— Твой парень?
— Нет, который мотоцикл переворачивает. Наркоман из третьего отделения.
— А зачем он переворачивает твой мотоцикл?
— Он пристает ко мне, и, когда я отшиваю его, он мстит. Логика подсказывает ему: коль скоро ему не удается опрокинуть меня на спину, можно вместо этого опрокинуть мой мотоцикл. Мой парень, говоришь? Не нужен мне никакой парень. У меня есть мотоцикл.
— А у меня нет ни девушки, ни мотоцикла.
Он посмотрел в сторону седьмого отделения. Окна, завешенные изнутри белыми шторами, отражали небо и прятали тех, кто должен был сидеть в кресле до конца своей жизни. Все оставшиеся дни. Кроме праздников.
Одд знал порядки седьмого отделения. Со второй половины дня пятницы и до утра понедельника слабоумные лежали в кроватях. В конце недели в клинике не было персонала, который одевал больных. Некому было погрузить их в подъемное устройство и усадить в кресло. В итоге последних переговоров насчет рабочего времени между профсоюзом и государственными работодателями условия труда персонала больниц, слава богу, улучшились. Теперь с особой тщательностью стали следить за соблюдением рабочего времени. Каждая минута внесена в график и соответствующие диаграммы. Профсоюз одержал большую победу. Вне всякого сомнения. Настоящую победу. Применительно к рабочему времени персонала.
Но Одд знал также о плодах этой победы. Никто из математиков и инженеров страны равных возможностей не удосужился подсчитать пролежни у слабоумных больных, которые тоже следовало бы учесть в трудовом договоре. Те же старые песни. Расплачиваться всегда должен слабый.
— Ты здесь лечишься? — спросила она.
— А что, я похож на пациента? — Теперь настала его очередь улыбнуться. — Нет, я приехал сюда навестить отца. Он в седьмом отделении. В длительной терапии.
— Жаль. А что с ним?
— Он сидит в кресле и весь дрожит. И не может говорить. Это называют старческим маразмом.
— Ничего себе! — Она покачала головой.
— А ты что здесь делаешь в канун Иванова дня? — спросил Одд.
— Подрабатываю в летние каникулы. В третьем отделении.
— Ты учишься?
— Да, изучаю науку управления… в университете.
— Ты не похожа на бюрократа!
— Внешность обманчива, — улыбнулась она.
— А кто лежит в третьем отделении?
— Отделение юных наркоманов с психической неполноценностью, название красивое. А по существу это значит, что мы держим здесь ребят, которые так много кололись, что свихнулись.
Она вставила ключ в зажигание.
— Ты поедешь в город? — спросил Одд.
— Нет, у приятеля моей матери поблизости дача.
Одд сунул руки в карманы брюк.
— Трудно управлять мотоциклом? — спросил он.
— Нет, он меня слушается. Вовсе не трудно.
— Тысяча кубиков. Слишком жирно для девушки.
— Девушки разные бывают.
— Это как?
— Некоторым нравится большая скорость.
Она собрала волосы и натянула на голову шлем, ее лицо вновь осветилось беглой улыбкой.
Одд ковырнул носком ботинка землю. Сплюнул. Она повернула ключ зажигания. Тысячи кубиков заурчали в блестящих стальных цилиндрах. Она прибавила газу, мотор заработал сильнее.
— С чего это ты все спрашиваешь и спрашиваешь? — сказала она.
— Может, мне обидно, что ты сейчас влезешь на эту кофеварку и смоешься, — поспешил он с ответом.
Признание это повисло между ними словно бы на ничейной земле.
Мотор работал спокойно, надежно, как аппарат "сердце-легкие" в больнице. Прошла целая вечность. И еще одна вечность.
Из боязни взглянуть в глаза девушке он смотрел на втулку переднего колеса "Хонды".
— Почему тебе это обидно? — сказала она.
Она подняла сумку с травы. Она тоже избегала смотреть на него.
Он жалел, что у него вырвались эти слова: будто между ними пролегла трещина, которая разрасталась в пропасть. И, вообще, о чем, черт возьми, он думал? По какому праву он ей навязывался?
Одним фактом своего существования эта девушка, оседлавшая стального коня, доказывала право женщин на независимость. Она личность, за ней — сила. А он — кто? Дерьмовый рабочий на фабрике Розенгрена по производству сейфов. Набивщик диатомита. И ничего больше. Единственный сын бессловесного старика, человек, который кусками запихивал свою жизнь в огнеупорные двери и не мог найти для себя ничего лучшего.
Неожиданно она вскинула голову. Поймала его взгляд и улыбнулась.
Улыбка была неуверенной, но тем не менее теплой, как солнце после дождя. Она прижала к себе сумку.
— Ты умеешь сидеть сзади и держать сумку? — спросила она.
— Это единственное, что я умею. Я — лучший в Швеции специалист по этим делам: сидеть сзади на мотоцикле и держать сумки, — сказал он поспешно, словно боялся опоздать с ответом. Она посмотрела на него долгим взглядом. Затем рассмеялась. У него перехватило дыхание.
— Хочешь поехать со мной на дачу к приятелю моей матери?
— Хочу, — сказал он.
— А как же твой отец?
Она повернула рукоятку регулятора газа. "Хонда" взревела.
— Отец никуда не денется.
— О’кей. Делай как знаешь. Это твой отец, а не мой. Надень запасной шлем, он в сумке.
Одд еще раз взглянул на окна отделения длительной терапии и плюнул. На листке одуванчика появился след.
— Тогда поехали…
Он застегнул джинсовую куртку на шее, чтобы защититься от ветра. К черту пропахшие мочой кальсоны старика с больничным штампом на заднице!