Я кручу презерватив в руках. Эх, если бы на нем обнаружить хоть какой-то штамп или дату. Ведь на презервативах положено ставить даты! Что за левая продукция? Дима углом глаза наблюдает за мною. Увы, нет ничего! Такое впечатление, что кто-то с облегчением выдыхает? Или мне показалось? Я пробую еще что-то сказать, но Дима орет как бешеный:
— Все, ухожу, надоела мне эта нервотрепка, эти бесконечные придирки и подозрения!
Я замолкаю — «затыкаюсь», так сказать. На дачу мы приезжаем оба взъерошенные, молчаливые, готовые при малейшей возможности атаковать друг друга.
Тут я вспоминаю, что в мае нынешнего года мы привезли на дачу новую плиту, подаренную подругой за ненадобностью. Это было очень удачное приобретение, ибо наша старая дачная плита представляла из себя нечто невразумительное. В общем, мы плиту привезли опять-таки на Диминой машине, однако возникла одна очень неприятная загвоздка: выяснилось, что нет ключей от дачи, и потому в домик войти нельзя, а значит, невозможно произвести перестановку плит и забрать старую плиту — вывезти ее куда-нибудь на свалку. И что делать с новой, привезенной плитой — не везти же ее обратно домой, не тащить на четвертый этаж? Пришлось делать большой реверанс в сторону соседей, с которыми у нас отношения были подпорчены, и просить оставить у них на участке привезенную плиту, поскольку на нашем участке забора не было и плиту могли украсть.
При чем тут проблемы с плитой? — скажете вы. А вот тут мы и дошли до самого интересного: дело в том, что в каждой из наших машин имелось по комплекту дачных ключей, и хранились они, естественно, в бардачках автомобилей. Таким образом, независимо от того, на какой из машин мы на дачу выезжали, ключи от дачи мы забыть не могли — ни при каких обстоятельствах. Вот так мы страховались на случай особо тяжелой, двойной, так сказать, рассеянности. Но в тот несчастный день, когда была привезена на дачу плита, в бардачке Диминой машины ключей не оказалось. Само собою разумеется, что бардачок мы тогда перерыли вдоль и поперек несчетное число раз, и каждый собственноручно. Когда же пропажа ключей была установлена, Дима выглядел как-то странно. И лицо его исказила непонятная гримаса. Я запомнила это выражение — оно удивило меня: у него был такой взгляд, такой вид, будто он понимает или догадывается, почему пропали ключи, или он, возможно, знает, кто может быть причастен к этой пропаже. Я даже спросила его тогда, не догадывается ли он, куда подевались ключи. Только вразумительного ответа не получила.
Сейчас я напоминаю мужу об этом эпизоде. Но с равным успехом могла бы этого и не делать. Разве в такой ситуации, как наша, это уже на что-то влияет? Или меняет? Изменить точно уже нельзя ничего! В общем, Дима фыркает и уходит подальше от меня — копается где-то за домиком. Ну, а я залезаю на зимнюю грушу собирать фрукты. В груди у меня многочисленные вопросы и разносторонняя боль, и я начинаю потихоньку напевать, бравируя этой болью. Отважно и почти небрежно устремляюсь на самую верхотуру груши. И в этом риске и в распевании, которое становится все громче, чище и увереннее, — мой вызов Диме и всему тому, что творят со мною сейчас жизнь и люди. Все мои песни — из того периода, когда накал страстей самый высокий — из юности, конечно. Тогда все пелось под гитару — громко и с большим чувством, и тогда все происходящее в жизни и в песне казалось таким серьезным! Впрочем, других песен из более поздних времен, да таких, чтоб смогла допеть до конца, я все равно не знаю.
Что ж, начинаю с высокодраматичного хита старшеклассников:
— Прощай, прощай, моя любовь, прощай!
Не в силах я скрывать свою печаль.
Не целовать мне больше губ твоих,
Я буду долго вспоминать о них.
Привлеченный и заинтересованный моим пением, Дима является из-за домика и начинает мне активно помогать со сбором урожая, принимая ведра, переставляя лестницу и сдержанно давая советы по поводу того, где и какие фрукты лучше срывать. Приносит и длинный шест со стаканчиком для съема груш и начинает снимать те, что особенно труднодоступны. Он явно обеспокоен тем, как я веду себя наверху, и стремится упредить и урезонить меня и всячески обезопасить мои рискованные движения на грушевом дереве. Дело идет в три раза быстрей — вот что значит настоящая мужская хватка. Но самое главное, что при любых обстоятельствах Дима не теряет заботливости и галантности. Он во всем настоящий кавалер — до мозга костей. Такой реальный стопроцентный мужчина. Теперь, когда я его теряю, в полной мере оцениваю все его лучшие — величайшие — мужские качества. А главное, я теперь в полной мере понимаю, что он мне дорог и любовь его дорога. Неужели нельзя ничего поделать? Переделать? Размеры моей горечи и так немалы, а все происходящее делает ситуацию, в которой я оказалась, еще горше. Полный тупик!
Мой голос крепчает, я затягиваю другую песню:
— Эх, гостиница моя, ты гостиница.
На кровать присяду я — ты подвинешься.
Занавесишься ресниц занавескою —
Я на час тебе жених — ты невеста мне.
Наплывает слез туман, а в глазах укор.
Обязательный обман — умный разговор.
Сердце врет: «Люблю, люблю», — до истерики.
Невозможно кораблю без Америки.
Ничего у нас с тобой не получится —
Ты привыкла голубой мукой мучиться.
Видишь, я стою босой перед вечностью,
Так зачем косить косой — человечностью.
Тема песен, слова, — все это весьма плотно совпадает с моим внутренним состоянием: одна драма подчеркивает другую, внутреннее напряжение обретает форму, выходит наружу, звенит и вибрирует в воздухе. В этот момент я сильна, я — почти победительница.
Нельзя сказать, чтобы мое пение и песни не возымели никакого действия на Диму — ведь человек он чувствительный, да и драма в его душе такая же, как и в моей, и его жизнь ломается вместе с моею. Но, увы, тем не менее, наблюдая за Димой в эти дни и часы, я увидела, уловила во всех его повадках, действиях и словах некую жесткую внутреннюю обусловленность и зависимость от чего-то или кого-то иного — не от меня, не от нашей жизни, конечно же. И в этом была неумолимость и безысходность для меня. Я видела, что он по своему новому пути идет, как по железным рельсам катит, — такая предопределенность и зависимость от этого пути была в нем. И сам он — как железный паровоз на этом пути — смахнет с него не глядя любого, кто помешает, и не остановится — раздавит всех и вся, кто на этом пути попадется. И я видела, что мне его с этого пути не свернуть. Им уже управляет другая сила, выше, чем все происходящее вокруг, и превосходящая все мои возможности, мыслимые и немыслимые.
Наличие у него любовницы Дима отрицает категорически, невзирая на факты: «Нет у меня никого!» При указании ему на все те промахи, которые характеризуют мужчину, ведущего двойную жизнь, Дима злится или корчит обиженную физиономию, заявляя, что у меня поехала крыша и жить так невыносимо. Уходит к себе в комнату, иногда хлопнув дверью, и начинает смотреть кино, ясно давая понять, что я со всеми моими заморочками ему малоинтересна.
При этом в моменты отдушин и примирений Дима твердо стоит на своем: никаких романов у него нет, я по-прежнему одна-единственная у него. Ну, а любовь, а чувства? Если они и изменились — так я сама их из него вышибаю своим поведением и отношением. Он-то со мною расставаться никак не собирается, если только я сама чего-либо не утворю; в общем, мой муж по-прежнему готов быть со мною вместе до победного конца, то есть до могилы.
Удивляюсь тому, как тверды и непоколебимы мужчины во лжи; как стойко прикрывают своих любовниц и свои отношения на стороне. И не подловить их, не выкурить, как пчел из дупла. Такая верность любовницам наблюдается, такое. джентльменство. Вон где их настоящая душа вибрирует всеми фибрами — на стороне, не дома!
Неожиданно сломавшаяся жизнь ломала волю, характер.
Несколько раз хотелось напиться, несколько раз я доставала бутылку водки, давно заброшенную в бар. Бутылка была куплена на случай неожиданных гостей. Доставала и разливала по рюмкам, предлагая Диме составить мне компанию. Выпивала с удовольствием, с наслаждением — одну рюмку, вторую, третью. Хорошо поняла, прочувствовала, что значит «хотеть выпить». И почему выпить хочется.
Вино мы с Димой пили довольно часто, то, которое я привезла из Италии, хорошее, добротное. А когда оно заканчилось, восстанавливали запасы, как правило, в фирменном магазине и уж не самое дешевое брали. Обычно за обедом или за ужином выпивалось по полбокальчика, да и не каждый день, а под настроение, иногда. В общем, два-три раза в неделю, не чаще. Водку мы оба не любили, пили ее крайне редко. Но в нынешнюю изнурительную осень стали «прикладываться» — не из любви к продукту, а чтобы смягчить. мне — боль, а ему. напряжение, наверное. Думаю, что выпивал он со мною просто за компанию и не слишком охотно. Думаю, что дома ему было неприятно и тяжело — он отбывал повинность. А на самом деле он был влюблен и счастлив — тем неопределенным счастьем, которое может дать любовь, происходящая во лжи, в напряжении, в постоянном изворачивании и выворачивании себя. Ведь дома — разруха. А на работе — любовь! Пусть запретная, пусть ворованная, пусть урывками да украдками. Ну, а любовница его — я ведь выяснила позже — очень молодая женщина. На полгода моложе его дочери. Короче, седина в голову — бес в ребро. Правда, невзирая на молодые годы, дивчина с крепким характером. Держит «добро-старо-молодца» в ежовых рукавицах. Свою семью рушить не собирается, с мужем своим расходиться и не думает. Какое уж тут счастье, когда Дима привык у ног своей возлюбленной дамы находиться денно и нощно в прямом и переносном смысле слова! Во всяком случае, так было со мною.
...В общем, водка стала появляться на нашем столе и по праздникам, и по будням. Конечно, я не упивалась и не напивалась. Это был мой способ смягчения душевной боли и. ну, чтоб не стучаться головой о стенку, чтоб не выброситься в окошко.