Такое было ощущение, что он на меня смотрит, но не видит. Ну как же это? Вот она — я! Во мне столько всего! Разве не интересно? Да, ему было неинтересно. То, что ему нужно было от женщины, он во мне находил, и его это устраивало, а все остальное его не трогало, а пожалуй, даже и раздражало. Особенно то, что я старалась жить по-христиански, старалась быть доброй и помогать людям там, где получалось. Впрочем, до поры до времени его устраивало все, что он во мне видел и находил. Ну, а если и не устраивало, то он умел с этим примириться. Он был, по сути дела, классный приспособленец и умел принимать все как есть. Все, абсолютно все — ради любимой женщины, ради того, чтобы находиться с нею рядом, постоянно.
А я пребывала в недоумении, растерянности, временами в отчаянии: мне-то как быть со всем тем, что я годами копила и пестовала в душе и в голове, чем втайне гордилась? Как поступить со всем моим «духовным капиталом»? Его свезти на помойку, что ли? Ведь в моей жизни со вторым мужем он только мешал.
Но могла ли я перестать быть собою и жить лишь с частью своей души, а о второй позабыть? Это было трудно, это было невозможно. Из зерна противоречия должно было вырасти большое-большое растение отчуждения.
И вот, хотя Дима и ответил мне: «Охотно!» — ответил весьма обнадеживающе, согласившись на совместное «духовное развитие», однако за книги браться не спешил. Все же не без моего нажима он вскоре взял в руки первый 700-страничный том стихов «Песнь любви». Часто приходил ко мне с книжкой в руках, чтобы прочитать то или иное стихотворение. Читал, запинаясь, коряво, плохо поставленным голосом. Все выдавало в нем внутреннее волнение. Затем принялся за второй том. Когда он его одолел, я принесла из библиотеки «Потоп», «Пан Володыевский» и «Огнем и мечом» — знаменитую трилогию Г. Сенкевича. Мы прочли ее вместе — это чтение давно было в моих планах. Потом были еще и другие книги. Всего восемь книг он прочел под моим «мудрым руководством» за четыре года совместной жизни. Последнюю из них — рассказы Стефана Цвейга — Дима дочитывал уже дома у своей матери, после того как мы с ним расстались. Да так и не дочитал. Я приехала к нему и забрала эту книгу несколько месяцев спустя. Так завершился Димин «духовный рост» и все его духовные «накопления» со мною.
Нет, пожалуй, не все. Было еще кое-что.
Были двенадцать моих дневников — двенадцать толстых тетрадок, которые он раскопал и повытаскивал изо всех моих тайников. Дневники писались лет за восемь-десять до нашего знакомства, их появление было связано с самой глубокой и самой тайной любовью моей жизни. «Застукала» его за чтением дневников случайно — Дима элементарно «зачитался» и не заметил моего прихода. Как я потом ни протестовала, как ни противилась его вторжению в такое «глубоко личное», мне не удалось его остановить или хотя бы ограничить. Уж если Дима упрется во что-либо, то идет как танк — его не повернуть, не сковырнуть. И я махнула рукой — а пусть себе читает. Все-таки — чтение! Чем все это обернулось для нас? Не там ли корни всего, что было далее?
И вот Дима с головой погрузился в эти тетрадки, полные переживаний и размышлений влюбленной и страдающей женщины. И с подробными описаниями встреч! Как он все это «переварил», бедный Дима? Представляю, каково ему было!
Дима тетрадки читал и перечитывал, осваивал и усваивал сложный и горький материал.
«Проработал» и впитал в себя (пропустил через себя) сотни дневниковых страниц.
Влюбленный муж ревниво изучал прошлое своей обожаемой жены, изучал, так сказать, всю ее «подноготную», сравнивая себя с «ним», с другим мужчиной, и с тем, как она любила — не его. А «она», героиня его романа, прочла не то пятьсот, не то семьсот книжек. И весь этот духовный багаж был вписан в дневники, пронизывал их от корки до корки. Дима жадно поглощал всю относящуюся к любовной интриге информацию, а на самом деле он львиными дозами поглощал духовный мир своей жены, впитывал его в себя, проникался им.
На снимках и на видеокассетах первого года совместной жизни я вижу красивого и бравого молодца, открытого и несколько простоватого. На снимках последнего года нашего брака этот мужчина мне очень нравится — его мужественный облик приобрел оттенок красоты иного рода, чем вначале, — он одухотворен. Он притягивает взгляд и. он очень красив — своей ли любовью, а может, той глубиной, которая затаилась в его взгляде и между складок бровей — во всем его облике. Сейчас этот мужчина понравился бы хоть кому!
.В последние три месяца нашей жизни Дима книжки уже не читал, а все свое свободное время проводил у телевизора. В выходные дни телевизор включался утром и затем горел допоздна — до полуночи и позже. Он смотрел по три, четыре, пять фильмов подряд и все, что заодно попутно «под руку» попадалось. Он сказал мне тогда: «До сих пор мы жили твоими интересами, а сейчас я хочу жить своими!» Вот это и были его интересы.
Ну, а то, что было прочитано в годы нашего брака, — что это для него сейчас? Зря потерянное время? Возможно, да, возможно, нет. Ведь он купит потом и будет смотреть диск с фильмами по романам Сенкевича. И утром он будет продолжать вставать по будильнику под слова «Благословен Бог и Господь наш.» — так включается диск с утренними молитвами. Под них он одевается, готовит себе кофе, как было заведено в нашей жизни. Будет делать это еще год. А через год диск поменяется — теперь по утрам его будит попса.
Окончательность ухода
Что там у Димы в голове творилось, что и как он для себя решил, — я так и не поняла. Я лишь видела мужчину, который уходит от жены навсегда. И в задней мысли не держит зацепку на дальнейшие контакты с нею, тем более — на возвращение. Так ведь и уходит — в третий раз от третьей жены, так что опыт у него не только в плане того, как «вещички паковать», но и в плане знания и понимания того, что за этим последует, что будет в дальнейшем.
Дима паковал свои вещи основательно — проверял все вплоть до мелочей, чтобы ничего не забыть. Я в растерянности наблюдала за тем, как он, выложив все свои сорок видеокассет, внимательно сверял их со списком в блокноте: неужели это он всерьез? Неужели он не понимает, как обидно и почти цинично все это выглядит? Разве я могла на его добро позариться и что-то где-то припрятать? Своим глазам верила и не верила.
Даже если мой муж — пока еще муж — и понимал, как все это выглядит, то это для него было не суть важно. Уже было видно и понятно, что для него существует нечто более важное — то, что связано с более широкой перспективой наших отношений, нашего будущего — не с нынешним, а с завтрашним днем в нашей жизни порознь. И этой новой перспективой, этим новым будущим он был уже поглощен, ему он подчинялся.
За выходные дни Дима все свои вещи упаковал полностью. Он не порол горячку, но и не мешкал, не медлил — делал все взвешенно, внимательно, спокойно, по порядку: снял с вешалок в шкафах рубашки, брюки, пиджаки, аккуратно их сложил, тщательно упаковал. Последовательно и методично разобрал шуфлядки, не торопясь переложил в чемодан носки и носовые платки, галстуки, ремни... Вещичка к вещичке, мелочишка к мелочишке... Мне ножом по сердцу это внимание к мелочам, эта тщательная методичность. Ну хоть бы что-то забыл! Хоть бы что-нибудь нарочно оставил, чтобы был потом повод еще раз увидеться, встретиться! Нет, ничего не оставлено, не забыто — мороз по коже! Видно, что повод для встреч Дима в уме не держит или он ему не нужен: все собрано подчистую — ни себе надежды, ни мне.
Я запаниковала, растерялась от этой его какой-то уж слишком холодной, слишком «здравомыслящей» четкости и методичности в сборах, от той решимости, с какой он их осуществлял. Все происходящее надрывало душу. Ушла в другую комнату, чтоб не видеть, как и что он там складывает. А куда уйдешь, если все равно и сюда за чем-нибудь да заглянет!...
Было в этих сборах, во всем происходящем нечто такое, чего я вовсе не ожидала. Или я всего не ожидала? Не ожидала такого вот прямолинейного и нелицеприятного воплощения «сермяжной» правды — ты не шутила, сказала: «Уходи». Вот я и не шучу — ухожу. Ты, может, думала поиграть словами, поприжать, пошантажировать, наказать по-бабски — думала, я одернусь и одумаюсь. Ан нет, не вышло. На что набивалась, на то и напоролась!..
В каждом Димином движении, в каждом его шаге ясно просвечивала окончательность ухода. Я увидела мужчину, который понимал, который хорошо представлял себе, как нужно уходить, как это следует делать, — ведь я не первою женою была, с которой он расставался, и даже не второю, а третьей. Он уходил в третий раз от третьей жены — немалый и весьма достаточный опыт ухода: процесс был изучен, его он представлял себе в мелочах, детально, как и то, что сюда, в этот дом, он уже не вернется больше никогда. И он понимал, что «все свое» он должен забрать с собой сейчас же — сразу и навсегда. На этот счет у него не было иллюзий, не было и мысли о том, что он позже — завтра, послезавтра, через неделю или месяц — может прийти и забрать оставленные вещи. Нет, на это он ставку не делал, такую возможность он во внимание не принимал. А может, он просто элементарно боялся, что потом ему «егоное» не отдадут? Может, был подобный опыт? Или просто не хотел «чикаться» — тянуть, мусолить, выгадывать, растягивать надолго и неведомо зачем и без того болезненную процедуру.
Вещей у Димы больше, чем сумок, поэтому муж заимствует у меня мой самый большой чемодан, предназначенный для дальних путешествий. Деловито осведомляется по поводу некоторых вещей, которые ему не дарились, но которые были у него в постоянном и уже привычном пользовании.
С этими предметами ему не хочется расставаться, и потому он спрашивает: «А можно, я возьму этот кинжальчик? А лыжную шапочку?» Мне становится не по себе от этих вопросов, в них тоже заложена какая-то окончательность, бесповоротность. Все выпрашиваемые вещи мне самой пригодились бы, да и нравятся они мне, иначе я их не покупала бы, однако я соглашаюсь отдать их без колебаний, демонстрируя Диме со всей открытостью и искренностью свою приязнь. Только вот воспринимает ли он мою благожелательность в том ракурсе, в каком я сама ее вижу? «Надежда умирает последней.» — и я втайне рассчитываю на то, что Дима оценит, если не сейчас, то потом, мою щедрость и благородство, мое добро